Волк внимательно осматривал наше имущество. Лук мой лежал в траве, и я никак не мог до него дотянуться. Волк обнюхал тетиву, потрогал лапой колчан, словно хотел перекатить его, но потом бросил это занятие, снова повернулся ко мне и стал приближаться. Секунды тянулись, мысли у меня в голове проносились со страшной скоростью. Я вспомнил, как Чернокрыс боялся, что на нас нападёт волк, вспомнил, как перестал прислушиваться к его словам – просто потому, что волки нам не попадались. Я подумал о собственной глупой самоуверенности, а ещё об Але, которому одной долгой суровой зимой пришлось убить волка, чтобы волчьи зубы не разорвали его на куски. И вот я стою тут, одетый в одну только самоуверенность, и не могу дотянуться до лука. Я вспомнил слова Тьодольва о том, как безжалостна природа и как избалован человек, вспомнил, как Индра ненавидела нас за то, что мы не хотим бегать в колесе вместе со всеми. Вспомнил Рыжий Хвост, для которой жизнь стоила не дороже подушки. Сколько стоит моя жизнь в глазах этого волка, серого и голенастого? Ничего. Не доходя до меня пары-другой метров, волк остановился. Тощий – наверное, молодой. У меня застучало сердце, кровь запульсировала во всём теле, ударила в голову. Я затопал ногами: – П-пшёл отсюда! Волк заложил уши назад. Испугался? Вдруг он оскалился – белые зубы сверкнули и в верхней, и в нижней челюсти. И каждый зуб в пасти выглядел так, что я чуть не упал в обморок. – Пшёл! – заорал я ещё громче и замахнулся на волка бурдюком. Волк шарахнулся и отбежал в сторону. Остановился и стал смотреть на меня, опустив голову и вздыбив шерсть. Потом повернулся и разочарованно потрусил прочь. Я бросил бурдюк и кинулся к луку. Выдернул стрелу из колчана, натянул тетиву. Я долго стоял, глядя туда, где скрылся волк. Долго-долго, и руки и ноги у меня дрожали. Но волк не вернулся. Меня вдруг разобрал смех. Не знаю почему, наверное, напряжение отпустило, а ещё от мысли, какой у меня глупый вид: стою тут в чём мать родила, зато с луком наизготовку. Но смеялся я не только поэтому. Меня смешило, что я думал, будто волк съест меня; на самом деле я заставил его удрать всего лишь простым «пшёл!». Я стал каким-то невесомым, словно воспарил над землёй. Я вернул стрелу в колчан, пошёл одеваться – и тут только, наклонившись, чтобы взять одежду, сообразил, что произошло. Узел, который я связал из скатерти и куда сложил всё съестное, был распотрошён, а еда исчезла. Я упал на колени, отшвырнул змея и огниво и запустил руки в складки: вдруг волк хоть что-нибудь оставил – кусок хлеба или немного фруктов. Найти мне удалось лишь горсть обслюнявленных, облепленных волчьей шерстью орехов. От злости я сгрёб орехи в кулак и швырнул не глядя: – Ах ты гад! Орехи со стуком ударились о дерево и посыпались в траву вокруг меня. Тут вернулся Иммер. – Ты чего? – спросил он. Я ответил не сразу. Надо было как-то сказать брату, что мы остались без еды, а идти ещё долго. Мне казалось, что это я во всём виноват. Нельзя было оставлять еду без присмотра. Мой рассказ, конечно, испугал брата: он стал оглядываться, решив, что волк затаился где-то в кустах и ещё вернётся. Когда страх отпустил его, Иммер присел на корточки над опустевшим узлом. – И что теперь делать? – хмуро спросил он. – Ну, выбор у нас небольшой. – Да? Я оделся и велел ему тоже одеться. Потом повесил на спину колчан, взял лук. Меня грызло беспокойство. Не так уж просто попасть стрелой в дичь. Даже выследить её не так-то просто: у большинства животных и слух, и зрение отличные, какой-нибудь олень успеет скрыться задолго до того, как до него доберётся человек – недоумевающий и одураченный. Что мы станем делать, если у меня ничего не выйдет? Набивать животы кислицей и черникой? Ни на том, ни на другом долго не продержишься, а идти нам ещё долго. Но живности в лесу оказалось много, и всего через пару часов мне удалось подстрелить зайца. Большой, упитанный, он свисал у меня из руки вниз головой, когда я возвращался на полянку. Иммер расплакался. Ему было жалко зайца, а потом, когда я освежевал тушку, стало жалко ещё больше. Он объявил, что ни за что в жизни не будет есть зайца. – Фазанье жаркое шло хорошо, – напомнил я. Иммер подумал и сказал, что с этого дня он и фазаньего жаркого в рот не возьмёт. Но потом он так проголодался, что всё-таки пришёл есть зайца. И пока мы жевали нежное мясо, я вспоминал предсмертные слова Индры о том, как трудно понять, что есть зло. Каждый должен сам постичь, что правильно, а что нет, думал я. Но голод, например, может легко изменить твои убеждения. Флюгер вертится под ветром инстинктов. Так вода колышет стержни водного мха, когда в ручей падает камень и течение на миг меняется. И всё-таки мне нравилось быть старшим братом – умным, правильным; и пусть Иммер остаётся младшим – непослушным, которого заботят только собственные «хочу». Мне нравилось, стреляя из лука, каждый день добывать нам еду, нравилось нести её к костру, свежевать и насаживать на вертел над огнём. К тому времени, когда мы заметили дымки над деревней Але, я стал уже довольно удачливым охотником. Может, конечно, не таким ловким, как Але, но благодаря мне мы всё-таки не голодали в дороге. Мы ели белок и зайцев, а ещё разных птиц. Помню, как стоял там, у оврага, где текла река, вдоль которой мы шли три дня, помню, как я, опустив узел на землю, рассматривал дымки и думал: так вот где ты живёшь. Среди этих дымков есть и твой. Я так скучал, я представлял себе, как мы снова встретимся. Видел, как ты открываешь мне дверь и даёшь пристанище. Ты учил меня самостоятельной жизни. Так волк учит волчонка вонзать зубы в горло лани. Так лось учит лосёнка, с какого дерева объедать листья. Так медведь, разворошив муравейник на глазах своего детёныша, учит его поедать насекомых и яйца. Теми, кто учит своих детей, движет доброта. Но что, если ты мне теперь не нужен? Да, именно так я и думал, стоя у оврага. Думал, не ошибка ли спускаться в деревню Але, стучаться в его дверь? Может, стоит продолжить путь, вместе с Иммером пройти по реке к новой цели? Так молодые звери, когда пробьёт их час, покидают своих родителей. Мне уже скоро двенадцать. Но мне не хотелось идти дальше. Я, конечно, научился стрелять, но всё равно скучал. Я так ужасно скучал, мне так хотелось снова увидеть его – человека с тёмными глазами и приветливой улыбкой. К тому же он наверняка может ещё чему-нибудь меня научить. Вязать силки, например. Потому что вязать силки я, когда мы ходили за тетёрками, так и не приноровился. Когда я пытался вслед за Але вязать узлы, они у меня только запутывались. «Пошли», – сказал я себе и закинул за спину лёгкий узел. Пусть Але выпадет возможность научить меня вязать силки. – Ты идёшь? Иммер нашёл поваленное дерево, пролез по нему до тонкой верхушки и теперь раскачивался на ней всем весом. Сначала он меня как будто не услышал. Всё качался и качался, очень сосредоточенно, а позади него бурлила белой пеной река, и над водой тянулся похожий на край горелой бумаги лес. Наконец Иммер сказал: – Иду. Он качнулся, ловко спрыгнул с дерева, и мы стали спускаться в долину. Дом Але На окраине деревни играли дети. Гонялись друг за другом, вопили и смеялись во весь голос. Ещё там была собака – такая же весёлая. Но, едва завидев нас с Иммером, она залаяла, и дети бросили игру. Мы подходили, а они смотрели на нас – три девочки и мальчик. Мы остановились поодаль. Все молчали, даже собака больше не лаяла. Иммер спрятался за мою спину – он, конечно, оробел. Я тоже робел, но взял себя в руки и сказал: – Добрый день. И тут же пожалел, что сказал именно так. Вышло как-то по-взрослому и даже напыщенно. Надо было сказать «привет». Но дети пробормотали в ответ «добрый день», и мне показалось, что они и вправду решили, что я взрослый, в хорошем смысле. Я заметил, что они, округлив глаза, поглядывают на мой лук, и приободрился. Поставил узел на землю и утёр потный лоб. – Хороший сегодня день. Дети не знали, что отвечать. Младшая девочка поднялась на носочки, чтобы получше разглядеть Иммера, и спросила: – Это твой брат? – Да, – сказал я, а Иммер, который всё ещё робел, зарычал, намекая, чтобы я ничего о нём не рассказывал. Я обвёл взглядом домики, выстроившиеся вдоль дороги, и спросил: – Здесь что, все дома красные? – Да, – в один голос ответили дети. В том, что домики оказались красными, вообще-то не было ничего удивительного. В городе, где я жил, каждый второй дом был красным, кроме, конечно, каменных домов, которые не выкрасишь, и мертвецкой при лазарете – она была белая. Но табачная лавка была красной, и дом шляпника был красным, и домишко лошадиного барышника тоже. А ещё красной была нейзильберовая мастерская. В городе, где я жил, стояли сотни красных домов, но я всё-таки ужасно обрадовался, когда понял, что стены у домов в этой деревне того же тёмного, бархатистого красного цвета, а не коричневого, зелёного или жёлтого. Я снова закинул узел за спину и спросил: – Вы не знаете, где живёт Але? Ребята энергично закивали – да, они знают, где живёт Але. В конце концов старшая девочка велела остальным замолчать, встала, расставив ноги, вытянула длинную тонкую руку и стала показывать: – Он далековато живёт. Пойдёте по дороге и свернёте направо, только вам не первый поворот, иначе вы придёте к мельнице, вам второй поворот нужен. Там сначала пройдёте мимо трёх домов, которые стоят в ряд, а в последнем живёт Фенья. Она кивнула средней девочке – видимо, её и звали Фенья. Средняя девочка так обрадовалась, что про неё сказали, что щёки у неё покраснели, как яблоки. Старшая девочка перевела дух и продолжила: – Да, а потом идите, пока не увидите дом, где в саду растёт много-много шиповника, а на крыльце обычно сидит кот. Хотя иногда его там не бывает. – Большое спасибо. – Я обернулся через плечо и добавил, уже тише: – Скажи «спасибо». Но Иммер, конечно, ничего такого говорить не стал, и мы не торопясь пошли по деревенской улице. Иммер держался у меня за спиной, вцепившись в рубашку. Только когда мы отошли довольно далеко, он решился обернуться и посмотреть на детей, которые уже снова вовсю играли. Младшая девочка остановилась и помахала ему, и тогда Иммер набрался храбрости и помахал в ответ. Он так обрадовался, что пустился вприпрыжку. – Хорошие они. – Угу, – буркнул я. Иммер скакал дальше, болтая обо всём на свете, но я в ответ только угукал, и Иммер спросил, почему я всё молчу. – Да так просто, – сказал я, но это, конечно, была неправда. На лбу, под волосами, проступил холодный пот, живот скрутило. Приближалась минута, о которой я думал столько раз, что и не сосчитать. Я рисовал себе, как обрадуется Але, когда увидит меня, как распахнёт дверь и скажет: «Входи!» А вдруг он не обрадуется? Вдруг он просто так сказал, что хотел бы видеть меня в своём доме? Сболтнул, не особо задумываясь? Вот откроет он дверь, посмотрит на меня удивлённо и спросит: «Ты чего здесь забыл?» Или будет, как предсказывала Индра. Он сначала обрадуется, а потом будет тяготиться нами. Что угодно, только не это, думал я. Я не вынесу, если надоем ему, если раз за разом буду замечать, каким напряжённым становится его лицо, когда он меня видит; однажды он перестанет улыбаться в ответ на мои слова, а потом и вовсе перестанет замечать. Что угодно, только не это. Пусть лучше сразу нас выгонит. А ещё лучше – пусть даже дверь не открывает. – Вон он, дом! – сказал Иммер. Я столько раз представлял себе, как заору от радости и кинусь бежать к дому Але, как только его увижу, – но теперь буркнул только «угу» и остановился. Передо мной был красивый домик. Маленький. Кое-где его закрывали кусты шиповника, и я отважился подойти ближе, чтобы лучше его рассмотреть. Крыша покрыта толстым слоем дёрна. Трава у основания дома здорово вымахала. Старые стены, казалось, так просохли, что впитали краску и стали красными сами по себе. Окошки казались чёрными квадратиками. Иммер подошёл к калитке и остановился. – Нет здесь кота, – разочарованно сказал он. – Угу. То есть – ну да, кота нет. Иммер взглянул на меня. Синие глаза. Ямочка на щеке казалась мухой, которая присела отдохнуть.