– Не смейся! – Я не смеюсь. – Нет, смеёшься! Але посерьёзнел, почти рассердился. – Я бы никогда не стал смеяться над тобой. Но если не знать, зачем стреляешь, никогда не попадёшь в цель. – Не понимаю, о чём ты. – Я торопливо провёл ладонью по лицу, не зная, слёзы ли щекочут мне лицо или нет. Но если слёзы, то я их вытру! Я их не звал! Але сел на камень, попросил меня сесть рядом и стал объяснять. Когда он стреляет, то всегда знает зачем. Если он стреляет в крякву или зайца – то чтобы утолить голод. Если в волка – то чтобы волк не разорвал его на тысячу кусков. У меня округлились глаза. – Ты правда убил волка? Але кивнул. В тот год стояла долгая и очень холодная зима, и однажды Але наткнулся в лесу на волка. – Я убил его не затем, чтобы съесть, но чтобы меня не съели самого. Волк изголодался. – Але подумал, подыскивая слова. – И то, что я убиваю ради себя, уравнивает меня с лесными хищниками, верно? – Угу. – Но… но есть, наверное, что-то, что отличает нас, людей, от зверей. – И что? – Вспомни пословицу, про которую я рассказывал. Я про неё немного знаю – только что она очень старая. Мне кажется, в нас, людях, во все времена была особая сила: желание делать добро. – Но… что это значит? Звучит как-то сложно. – А по-моему, всё очень просто. Мне кажется, смысл в том, чтобы о других думать больше, чем о себе. Думать о маленьких и слабых. О том, что маленьким и слабым надо помогать, даже если ничего от этого не приобретёшь. Но ты ведь и так это знаешь. – Да? – спросил я. Але улыбнулся: – Когда ты говорил о младшем брате, Сем, у меня на душе потеплело. Когда ты рассказывал, как пытался заботиться о нём. Я почувствовал, что краснею. Лицо обжигало, даже кожу на голове – так я себя презирал. Ведь правда была не в том, что я старался заботиться. Правда была в том, что мне не хватило смелости. Когда Тюра била Иммера в тот вечер, я молча смотрел, как она его бьёт. Я трус, и Иммер это понял. Вот и трещина, которая прошла между нами. И звери из замка Индры тут не виноваты. Але взглянул мне в глаза: – Выпрямись, слышишь? И учись стрелять дальше. Я помотал головой. Теперь-то я понимал, почему мои стрелы не летят в цель. Я стрелял только потому, что хотел, чтобы Але считал меня хорошим. Но если ты в глубине души знаешь про себя, что ты ничтожество, то уже не важно, как туго ты натягиваешь тетиву. Я отшвырнул лук. – Что ты делаешь? Я снял колчан и отправил его следом за луком. – Мне не нужны ни лук, ни стрелы, – сказал я. – Лук и стрелы нужны каждому. Я усмехнулся. Вот умора. Подумать только: Але столько знает и столькому меня научил – а есть вещи, ему неизвестные. – А вот и нет, – сказал я. – Нашему лесничему ни лук, ни стрелы не нужны. – Вашему лесничему?.. – Угу. Он свою добычу не стрелами убивает. – А как? – Одним ударом. Але сощурил глаза, словно пытаясь разобрать, не выдумываю ли я. – Какой странный лесничий, – сказал он. Я хотел ответить: у Индры в замке всё странное. Наша горничная видит в темноте. А кухарка боится огня. Но нет. Я и так распустил язык. Зачем я, дурак, проболтался про лесничего? Я встал. – Мне пора. – Оставишь лук на земле – тетива растянется от сырости, – предупредил Але. Я не ответил. Наплевать мне, если лук станет негодным, я его ненавидел. Мне было противно, что Але потратил на меня столько времени. Але снова посерьёзнел, и я не знал, злится он или нет. Наконец он спокойно кивнул: – Если тебе пора идти – иди. Ты сам принимаешь решения. – Да. Але помедлил, прищурился, глядя в небо. – Как бы мне хотелось снова увидеть ту штуковину, – сказал он. – Ещё хоть разок. Мне, понимаешь, не кажется, что мне померещилось. Я в тот день так отчётливо её видел – она как будто притягивала меня. Хотела, чтобы я сюда пришёл. – Ага… Але посмотрел на меня своими тёмными, почти чёрными глазами. – Приходи ко мне, Сем. Приходи, когда захочешь. До моего дома добраться нетрудно. – Он повернулся и указал вдаль. – Как перевалишь через горный хребет, увидишь долину, в ней течёт река. Иди вдоль реки вниз. Дня через три увидишь, как дымки поднимаются в небо. До них будет ещё далеко. Но это печные трубы моей деревни. В деревне спросишь, где мой дом. – Он вдруг улыбнулся и кивнул. – Видел? Мимо тебя щегол пролетел. Я огляделся, но птицы уже не было. – Угу. И я ушёл. Ушёл не оборачиваясь. Я уходил всё дальше, а сам думал, каким меня запомнил Але. Я-то запомню почти всё. Я запомню, как он был одет и как разговаривал. Запомню, как он держал нож, когда резал мясо, запомню, как щурился и склонял голову к плечу, как раздувал огонь. Запомню, какими плавными движениями он показывал по ночам созвездия, запомню длинные спокойные гребки, когда он плавал. Запомню его трутницу[5] с отлетевшей пуговицей и мешок, который затягивался четырьмя шнурками. А ещё я запомню лучшее: я запомню, что Але увидел меня. А у нас есть кот? Сколько времени я провёл в лесу? Четыре дня? Пять дней? Я не считал, я забыл о времени, мне было хорошо в компании Але, и я старался не думать о реальности. А сейчас я словно очнулся от долгого сна. Может, Иммер извёлся от тревоги? Я попрошу прощения, думал я, торопливо шагая между деревьев. Скажу ему, как стыжусь того, что случилось в тот последний вечер у тётки. Может, извинений будет достаточно? Может, всё снова станет как раньше, может, мы с Иммером уже сегодня вечером будем играть, как всегда? Обратный путь к замку пролегал по невысоким горам, через речку с бурливой водой, в обход валунов, похожих на семейство троллей, – и дальше, через лощину. Я обернулся всего однажды, уже когда почти пришёл. Я смотрел на лес, который раскинулся между мной и Але, и думал, что проведённые с Але дни были как сон. Но они прошли. На меня надвигались будни – сырые, холодные, угловатые, они требовали моего внимания. Я тяжело вздохнул, прошёл остаток дороги и постучал в ворота. Дожидаясь, когда мне откроют, я представлял себе, как все удивятся, когда я войду в замок. Наверное, настоящий переполох начнётся, а может, все кинутся ко мне со слезами на глазах и скажут: как хорошо, что ты вернулся, мы так тревожились за тебя! Но мне никто не открывал. Я постучал ещё, потом ещё. Наконец – прошло минут десять, не меньше – послышался скрежет засова, и ворота приотворились. В узкую щель просунулся нос Гримбарта. Вид у барсука был неряшливый, грязная сальная шерсть лоснилась. Гримбарт поморгал своими барсучьими глазками: он как будто не знал, кто я такой. Наконец в его голове что-то забрезжило, и он сказал: – Сем? – Да, – ответил я. – Это ты? – Да, я вернулся. Гримбарт с некоторым недоумением посмотрел на меня, пожал плечами и открыл ворота. Вместе мы пошли через двор. От Гримбарта пахло так, будто он давно не мылся. Вши вольготно разгуливали по меховой куртке: я прямо-таки видел, как они ползают в длинной шерсти. – Её милость уже не ждала, что Сем вернётся. – Гримбарт почесал нос. – Она не сомневалась, что он не пожелает дальше оставаться в её скромной обители. – Я только… ну, мне надо было побыть в одиночестве, – ответил я. – Надеюсь, вы не слишком тревожились? – Поначалу-то тревожились, как же. Её милость прямо не в себе была, чуть замок не разнесла. Но через пару часов всё наладилось.