И в то же время Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем уволить старого, многосемейного служащего, заикнувшегося о прибавке. О самой ничтожной прибавке. Со своими "белыми неграми" Ольгерд Фердинандович не церемонился. К чему? Ведь об этом не узнают ни его титулованные сановные друзья, ни дамы-патронессы, мнением которых дорожил Пенебельский. И когда осторожно пытался кто-нибудь остановить Ольгерда Фердинандовича от рискованного шага, у него на устах всегда была фраза: — Ничего… Было бы болото, а черти найдутся! Везло ему анафемски. И увольнение честных и полезных работников, осмелившихся заикнуться о десятирублевой прибавке в месяц, как ни странно, это не отзывалось на общем ходе машины. — Вот видите, — ликовал Ольгерд Фердинандович. — Незаменимых людей нет! И вся суть в генерале, полководце, а не в солдатах. Наполеон и с плохими солдатами одерживал победы. Ольгерд Фердинандович укрепился окончательно в мысли, что он обладает гением финансового Наполеона. И Пенебельский по случаю купил у одного разорившегося барина золотой умывальный прибор Наполеона. Это удовольствие обошлось ему тысяч в сто двадцать. Но что такое сто двадцать тысяч в сравнении с правом говорить: — В этом самом тазу мылся Наполеон. Из этого самого кувшина поливали ему на руки. Здесь он клал зубные щетки. Здесь — мыло… И куплено все это мною у такого-то. Ольгерд Фердинандович не утерпел и, несмотря на то, что приобретение носило музейный характер, он несколько раз пользовался умывальным прибором Наполеона. — Что такое? Почему нет? Я купил, заплатил деньги и, кажется, могу разок-другой умыться… Он и не подозревал, что совершает кощунственное святотатство. Умывальный прибор Наполеона, с его подробным описанием и стоимостью, попал в газеты. И на снимке изображён был рядом с кувшином и тазом счастливый обладатель золотых массивных предметов. Ольгерд Фердинандович вошёл во вкус рекламы. Если проходил день без того, чтоб его имя не промелькнуло в газетах, ему становилось не по себе. Пускай и Петроград, и вся Россия знает, какой у Ольгерда Фердинандовича особняк и даже не особняк, а дворец, кто бывает на его обедах и в котором часу он встаёт… Репортёрам Ольгерд Фердинандович безбожно сочинял, что в семь часов утра он уже на ногах и работает. Пусть пишут себе на здоровье! Иначе нельзя. Все сановники, все государственные люди встают рано, и хотел бы Пенебельский прочесть где-нибудь в одном из интервью, что такой-то министр встаёт позже семи. Ольгерд Фердинандович сделался большим русским патриотом и ярым противником всего немецкого. И повсюду: и у себя в банке, и за обеденным столом, и в разных финансовых заседаниях и комиссиях — он демонстративно кричал: — Мы им покажем! Мы им покажем, этим гнусным варварам! Узнают они, что такое наша святая Русь, когда она мощно и грозно всколыхнется. Много пролито нашей геройской крови, будет еще много пролито. Но мы сокрушим врага. Мы его сокрушим! С наступлением холодов, когда явилась насущная необходимость в теплом белье для солдат, Пенебельский убрал один из своих автомобилей цветами и флагами и, посадив в него двух красивых артисток, выехал вместе с ними на Невский. И здесь он, стоя в автомобиле, жестикулируя, держал речь, вернее, целый ряд маленьких, одинаковых речей к сновавшей мимо толпе. — Граждане, откликнитесь! Откликнитесь кто чем может! Каждая копеечка пойдёт впрок! Граждане, холодно в окопах, очень холодно. Мерзнут наши герои, солдатики мерзнут. Пожертвуйте! Каждая копейка… И так без конца. Произнеся около сотни зажигательных "речей", Ольгерд Фердинандович охрип. Фотограф, заранее оповещённый им, снял Пенебельского с поднятой рукою в позе Демагога[14]. "Демагога" в пальто, с бобровым воротником и в цилиндре. Этот снимок обошёл газеты и журналы, с текстом, восхваляющим благотворительную деятельность Ольгерда Фердинандовича. Но такими автомобильными "эскападами" Ольгерд Фердинандович не ограничился. Все это пустяки. Надо что-нибудь солидное, крупное, дающее и результаты солидные в смысле почестей. Словом, Ольгерд Фердинандович осуществил свою идею организации санитарного поезда имени О.Ф. Пенебельского. Первый поезд Ольгерд Фердинандович сопровождал собственной персоной своей в Варшаву. Для этого он надел соответствующую, а может быть, и несоответствующую форму. Но, если человек организует собственный санитарный поезд, к слову сказать, великолепно оборудованный, кто же станет придираться к его форме? Так или иначе вся прислуга, санитары, сестры и даже врачи называли Пенебельского "вашим превосходительством". Пальто у него было генеральское, на цветной подкладке и с узенькими серебряными погонами действительного статского советника. В Варшаве, в гостинице "Полония", Ольгерд Фердинандович занял самый дорогой номер из нескольких комнат и даже с собственной биллиардной, один из тех, в которых останавливаются путешествующие принцы. На другой же день Пенебельский объехал всех административных лиц. Одни его приняли, другим он забросил карточку. И тем, которые его приняли, он горячо говорил о своей любви к России, приглашал взглянуть оборудованный им санитарный поезд. На следующий день Пенебельский объехал кой-кого из польской знати. Здесь он пел совсем другую песню: он поляк. Поляк с головы до ног, по крови, симпатиям и убеждениям. Он верит в новую зарю для польского народа, зарю, которой суждено разгореться так ярко! А чтоб слово не расходилось с делом, Пенебельский перешёл к пожертвованиям. Десять тысяч дал он в пользу разорённых немцами польских беженцев и десять тысяч на организацию польских легионов. Ольгерд Фердинандович на время сделался модным человеком в Варшаве. О нём говорили, к нему посылали польские газеты своих интервьюеров. И думая угодить им, Ольгерд Фердинандович бранил евреев, говоря, что деваться некуда от их засилья. Мимоходом Пенебельский сообщал о своих польских предках, профессорах, маршалах и уланах. Но, чтобы труднее было проверить, называл себя галицийским поляком. — Там, в Галиции, у меня довольно крупное имение. Но чем могу действительно похвастать, — это моими виноградниками в южной Венгрии. Словом, все шло как по маслу. Почёт и уважение, уважение и почёт. Репутация щедрого благотворителя. И в польских кругах — убеждённого поляка. Но где розы, там и шипы. Не бывает сплошных только роз. Такими шипами явилась для Ольгерда Фердинандовича нежданная-негаданная встреча — с кем бы вы думали? — с Флугом… 32. Сатана Возвращаясь к себе в "Полонию", — он потому остановился здесь, что "Полония" считается шикарнее "Бристоля", — Ольгерд Фердинандович всякий раз с нетерпением бросался к портье: — Кто-нибудь заезжал? Оставили карточек?.. Его тешили карточки с громкими графскими и княжескими именами, тешило то, что к нему заезжал тайный советник Зет, генерал-лейтенант Игрек, гофмейстер Икс. О, все эти карточки Ольгерд Фердинандович у себя, в Петрограде, сумеет разложить лицевой стороною. И они произведут соответствующее впечатление!.. Нет, слава богу, все идёт великолепно. И если княгиня Воронецкая пригласит его к себе завтракать, закончатся этим все его требования от Варшавы. Больше он ничего не хочет. Он покажет себя джентльменом. И тут же, во время завтрака, предложит княгине кругленькую сумму в несколько тысяч на раненых тех госпиталей, которыми она заведует. Ольгерд Фердинандович обедал в "Лондонской" гостинице с одним из санитарных генералов. В "Лондонской" потому, во-первых, что там имеется старый наполеоновский коньяк, а во-вторых, в этой гостинице ночевал сам Наполеон, возвращаясь из России. И вот, холодными сумерками с бледными небесами и отгорающим золотистым закатом, Пенебельский вернулся к себе в "Полонию". Дымя четырехвершковой сигарой, он по обыкновению первым делом атаковал портье: — Карточек есть?.. — Есть, ваше превосходительство! Ольгерд Фердинандович глянул, поморщился. На этот раз — мелочь все. Ни одного титулованного визитера, ни одного человека с видным положением. — Прикажете наверх подать, паше превосходительство? — Нет… не надо… оставляйте у себя!.. Лифт! Лифт взметнул Ольгерда Фердинандовича во второй этаж. Ольгерд Фердинандович вспомнил: вот кто не забросил ему своей карточки в ответ на его визит — маркиз Вельпольский. Неужели так и не удостоит?.. А между тем его карточка была бы таким эффектным пятном среди варшавской коллекции… Продолжая курить, Пенебельский, заглянул в "свою собственную" биллиардную и, взяв кий, погнал шар дуплетом в среднюю. Да, своя собственная биллиардная… В этих комнатах с бронзою, венецианскими зеркалами, пышными люстрами и широченной кроватью под балдахином останавливались принцы крови. И спали вот на этой самой кровати под балдахином. А теперь на ней спит Ольгерд Фердинандович Пенебельский, сын мелкого бобруйского лавочника. Вот что значат деньги! Деньги — все, и без них человек — нуль круглый… Где-то далеко, у самого коридора, открылась дверь. — Чего там такого? — окликнул Ольгерд Фердинандович. Вошёл в биллиардную к нему лакей. — Ваше превосходительство может принять маркиза Вельпольского?.. — Дурак! Что значит принять?.. — мгновенно засуетился Ольгерд Фердинандович… — Что значит принять? Где его сиятельство? — Они на коридоре… — Так что же!.. Зови, приглашай его сиятельство… Впрочем, я сам… И одетый в полувоенную форму, тучный, с большим животом, на коротеньких ножках, Пенебельский устремился, сияющий, ликующий навстречу желанному, дорогому визитеру. Не ограничился карточкой!.. Сам собственной персоной своей пожаловал!.. И какая персона! Маркиз, обер-егермейстер. И Ольгерд Фердинандович рисовал себе маркиза, которого никогда не видел, высоким, внушительного вида магнатом. Маркиз действительно оказался высоким. Но особенной внушительности не замечалось. Правда, усы у него были пышные и черная визитка сидела безукоризненно… — Ваше сиятельство… Как я счастлив! Пожалуйте сюда, в салон… Покорнейше прошу, садитесь в это кресло… Чрезвычайно рад случаю… Да, случаю, потому что я хотел предложить вашему сиятельству еще один маленький взнос на организацию польского легиона… Совсем маленький — тысчонок в двадцать пять… Я убеждён, что на святое дело защиты многострадальной земли польской от варваров… Ольгерд Фердинандович осекся, и вкус двухрублевой "Фернандец-Гараа" вдруг показался ему горьким. Неподвижным взглядом, холодным и тяжёлым, как у трупа, смотрел на него все время звука не проронивший гость. И что-то давящее и жуткое было в этом молчании… Но вот наконец заговорил маркиз, с улыбкою, сухой, иронической: — А может быть, пан Пенебельский раскошелится и вместо двадцати пяти тысяч пожертвует на святое дело сумму вдвое большую?.. — Если это необходимо, отчего же, я готов… Я готов… — неуверенно отозвался Пенебельский, понемногу овладевая собою… И уже сигара казалась ему ароматной и мягкой на вкус. И вдруг хохот… Да какой… Так смеяться может Сатана разве… Пенебельскому казалось, что на голове его шевелятся волосы. И они действительно зашевелились, когда "маркиз" двумя короткими движениями отклеил пышные усы. Пред Ольгердом Фердинандовичем сидел Флуг. — Ну что, господин фон Пенебельский? Не ожидали? Вы, вероятно, успели позабыть обо мне… Но я не забыл о вашем существовании… Я интересуюсь каждым шагом вашей почтенной особы и, как видите, слежу за вами. Настолько слежу, что знаю, как бы вам хотелось получить ответный визит маркиза, не принявшего вас. Вы теперь знаменитость… О вас трубят газеты… Читал, как вы браните евреев… Не думаю, чтоб эти отзывы понравились вашему покойному папаше, если б он мог освободиться от белого савана и, вывернув каменную плиту, прочёл бы варшавские газеты за вчерашний и сегодняшний день. Я думаю, бедному, честному старику эта литература доставила бы много неприятных и горьких минут… Как вы полагаете, господин фон Пенебельский, познаньский немец и немец по духу и убеждению, перекинувшийся теперь в польского и русского патриота?..