Тамара вспомнила, как они шли без оружия, под конвоем, по улицам Варшавы… И траурная, рассчитанная на мрачный эффект форма казалась лишней и жалкой и не только никого не пугала, наоборот, смеялись в публике при виде этих белых черепов, нашитых даже на рейтузы… Здесь же, среди поля, всадники с карабинами, саблями, с опущенной на подбородок "чешуею", сообщающей лицам что-то походно-суровое, производят внушительное впечатление… В особенности если, выхватив саблю, они окружают остановившийся воз с двумя беззащитными пассажирами, девушкой и стариком… Беззащитными?.. Княжна вспомнила ясно и четко про свой револьвер, отделанный перламутром. Именно, перламутром… И что такое в её руках эта безделица против шести вооружённых до зубов кавалеристов?.. Шести… Шестой — офицер… Тамара еще не успела испугаться, как следует. Главный испуг в таких случаях — всегда впереди… И поэтому, с какой-то жуткой, цепляющейся крепко за что только можно уцепиться, ясностью, работала мысль… Множество упрёков себе самой, и только себе!.. Тоскливое сожаление, самое тоскливое, потому что — непоправимо позднее… И безрассудством, сплошным, диким и глупым, выяснилась вдруг вся эта поездка… Надо было слушать коменданта, Сонечку, седоусого пана, а главное, себя, потому что все время ее мучило искусственно баюкаемое доверие к тому, во что нельзя верить… Минуту назад она была вольной и гордой, все, решительно все, делая, что захочет… Ах, как противно мигают сабли, близко так. И зачем?.. Зачем, когда все это ненужно… Старенький мужичок, кинув свои немудрёные вожжи, думал кубарем свалиться со страху, но короткий, грозный окрик на чужом языке, свирепое чужое лицо, охваченное белой наборной чешуею, и старик, ни жив ни мёртв, затаился, а лиловые от испуга и возраста губы, клацая зубами шептали: — Матка-Боска Цудовна, змилуйсе… Внешность офицера показалась Тамаре как будто знакомой… И посреди цепенящего озноба пыталась она вспомнить, кто же это?.. И где, и когда она его видела?.. Вспомнила… И до чего ярко! Мучительно-ярко вспомнила… Каждую веточку, каждый листик опушки леса вспомнила… И узловатые корни, змеями вросшие в землю… Она сидела на этих корнях и была в лакированных сапожках со шпорами… Один миг, стремительный, безумный, и Гумберг отпрянул, как тигр, схватившись за лицо, с вспыхнувшей на нём красной полосою… Все исчезло… И темной, унылой пустотою наполнилась душа… Гумберг двумя-тремя секундами позже узнал Мару, чем она его. — Княжна?.. Вы ли это? Как я рад встрече! Сама судьба, положительно судьба… И в какой поэтичной обстановке… Телега, сено!.. Природа, Польша… И эта вязаная шапочка… Он сдерживал коня, напиравшего грудью, широкой, сильной грудью, с выпуклыми разветвлениями жилок под лоснящейся коричневой шерстью… Напирал на подводу, и влажные ноздри лошади обдавали княжну тёплым, как пар, фыркающим дыханием… Вынуть револьвер, на груди спрятанный, и… в это бритое лицо, улыбающееся так торжествующезверски… Ну а потом? Потом этот самый, непременно этот самый солдат, уже немолодой, с белой щетиной усов, полоснёт ее саблей… Гумберг угадал её мысли. — Княжна! Вы — моя военнопленная… Потрудитесь отдать мне ваше оружие… — Какое? — спросила Мара, сознавая всю ненужность вопроса. — Странно… Есть же при вас револьвер? Дамы в такой путь не едут с пустыми руками… Я не люблю никаких случайностей, кроме приятных, разумеется, вроде нашей встречи, о которой я, признаться, и мечтать не смел. Итак, ваше оружие?.. Мара, прикусив нижнюю губу, сунула ему револьвер. Он поиграл им. — Пустячок, но и пустячок бывает опасным в смелой руке. А у вас рука смелая… И даже очень… Я убедился в этом собственным опытом… Помните нашу прогулку верхом? Я не забыл… И тогда же поклялся при случае отомстить… Хотя не верил в случаи. И вот, однако… Но это довольно комическая картина! Мы остановились посреди дороги… Дороги, которая в наших руках… И со стороны хозяев это нелюбезно и неучтиво… Гораздо удобнее пригласить вас, княжна, в гости ко мне, в эту деревню… Видите, лица моих солдат вытянулись в довольно глупом недоумении? О чём это болтает их эскадронный по-французски с барышней, которая едет в простом возу, но у которой такой щегольской несессер?.. Гумберг, освободив из стремени ногу, — он все время "играл" стременем, — ткнул возницу носком в плечо. — Поезжай вперёд! Старик не мог пошевельнуть руками… Так сковал его страх… Новый толчок… посильнее… И он, с грехом пополам, задёргал вожжами. — Румпель, поезжайте за нами, сзади, — бросил Гумберг унтер-офицеру, кивнув на солдат. Воз покатился к деревне… Гумберг, приседая на облегченной рыси, равнялся с княжной. И опять она каялась и бичевала себя, недавно такая свободная… Ей было страшно… От Гумберга не ждать пощады! Но гордость заставляла крепиться и не показывать до чего она вся внутри, съеживаясь, коченеет… А он, счастливый своею ценною добычей, болтал без умолку: — Я все знаю… Вы ехали на свидание к маркизу Каулуччи. Вот что значит любовь! И вы опоздали всего на несколько часов. Всего… Эскадрон их получил предписание спешно очистить деревню. А мы ее заняли. И я помещаюсь в той самой халупе, откуда маркиз писал вам письма. Мы увидим даже следы его недавнего пребывания… Увидим забытый конверт, надписанный вашей рукою… Но что же вы молчите, княжна? Молчите упорно… Там, у себя, вы были гораздо словоохотливей… Вы меня боитесь? — Я вас презираю! — бросила она. — Что такое презрение? Пустое слово… Из него не сошьёшь даже венгерки… В особенности отороченной вашими же, русскими, соболями… Важнее всего — факт! Слова без факта не имеют никакого значения… Вы мне говорите, что вы меня презираете… Великолепно, презирайте! А я вам говорю, что вы, княжна, из древней семьи, очутились в моей полной власти… И я волен делать с вами все, что мне угодно… Все… Для меня никаких законов не существует… В военное время — в особенности… Война все извиняет, все оправдывает… В этом отношении германский офицер — сверхчеловек! Ему все позволено… — Даже пристреливать раненых и дочиста грабить их? — спросила княжна, со складкою между бровями. — Даже и это! Вы полагали меня смутить? Напрасно! Во всём нужна последовательность… Трезвая логика… Логика — в нашу пользу… Добивая офицера, я уменьшаю неприятельский командный состав. Что же касается денег и ценных вещей, то, право, они гораздо необходимей живому, чем мёртвому. Нам никогда не понять друг друга… Сентиментальность славянской расы чужда трезвой и твердой, как железо, душе и натуре германцев… Вот уже потянулась околица вымершей деревни. Что могло — убежало, и след простыл давно, а что осталось — поспешило запрятаться подальше, с появлением "гусар смерти"… Шершавый дворовый пёс, с молочными бельмами на слезящихся, старческих глазах, с хвостом в репейнике, худой — ребра все пересчитать можно — хрипло и одиноко залаял. Приехали… Гумберг велел спешившемуся солдату взять с подводы вещи княжны и внести в хату. Покосившееся крылечко, лужа, и в ней — рассохшееся колесо… Откуда-то гусар провёл в поводу неосёдланную лошадь. И Гумберг сделал ему какое-то замечание… Гумберг вместе с княжной вошёл в халупу, одетый, как на парад: в медвежьей шапке, с чёрным султаном и с новенькой лядункой через плечо, поверх траурной венгерки…. — Вот здесь… Я помещу вас здесь, пока… пока не отправлю куда-нибудь подальше… Мара осмотрелась: неуютно и голо… На столе — коническая бутылка с оплывшим огарком… При свете этого самого огарка, склонившись, он писал ей… Как она стремилась к нему! И вот его нет, и до чего далёк он, бесконечно, от мысли — вдуматься, прямо чудовищной мысли, — что его Мара здесь, в этой самой комнатке, с глазу на глаз с Гумбергом, и вся во власти этого "сверхофицера" германской армии… — Располагайтесь, как дома, княжна… Увы, я не могу предложить вам больше комфорта. Хотя вы сами знали, на что и куда ехали… Здесь — ни теплой и горячей воды в любое время, ни ванны, ни мягкой постели со свежим бельём… Не взыщите! А если вам нужны какие-нибудь особенные услуги, мы вам добудем какую-нибудь старуху деревенскую… Это не будет ловкая, опытная горничная, вроде вашей петроградской… Но… Что я вижу! Слезы? Княжна беззвучно плакала, стыдясь своих слёз перед Гумбергом и больно закусывая губы, чтоб удержаться. Но не могла… Ширилась тоска, что-то громадное, щемящее, тупое давило грудь, сжимая горло, вызывая какое-то мутящее головокружение… Эти слезы унижения и обидного бессилия огнём жгли веки. И при виде их в Гумберге проснулся, заскребшись когтистыми лапами, зверь… И глуше стал его голос… Он подошёл к ней ближе… И молвил: — Помните, когда я желал вас, а вы… Я хочу, чтобы вы целовали меня, целовали то самое лицо, которое осмелились ударить… Ну?.. И он обнял ее… Мара, оттолкнув, крепко схватила за кисти рук Гумберга, ломая их так, что захрустели пальцы… И он не мог вырваться… Ему было адски больно… А Мара, стиснув зубы, продолжала своими пальцами дробить эти холёные руки так, что они побелели… И выпустила, увидев его искаженное лицо, готовая к борьбе, если б он даже кинулся на нее с оружием… Один конец… Но Гумберг, отрезвленный болью, почувствовал какое-то минутное уважение к этой девушке. И со злобою, не чуждой восхищения, овладевая собою, сказал: — Вы — сильная… Я не встречал таких сильных женщин. Откуда у вас эти пальцы… стальные?.. — От шопеновских вальсов, — ответила Мара насмешливо, борьбою стряхнувшая с себя подавленность. А Гумберг, спохватившись, что сбился с тона "завоевателя и собственника", поспешил заговорить по-другому: — Пожалуйста, ни на что не надейтесь! Вас может спасти одна лишь покорность… Мы еще побеседуем… и, если еще раз вы пустите в ход ваши пальцы, я позову солдат… А к такой крайней мере я не хотел бы прибегнуть… Поняли? Я ухожу… На досуге у вас будет время подумать обо всём… Я позабочусь, чтобы вас накормили. До скорого свиданья! Кивнув чёрным султаном, он вышел… И бросил уже с порога: — Не вздумайте убежать… Я поставил двух часовых… Если только вы покажетесь на крыльце, они будут стрелять… 31. Пенебельский процветает Затихла, приумолкла петроградская биржа. И пусто, уныло под монументальными портиками, среди массивных колонн этого Пестумского храма, перенесённого на берег Невы. Куда девались юркие, суетливо галдящие фигуры? И нет длинной вереницы экипажей и автомобилей, тянувшихся иногда по самый Дворцовый мост. Капище Меркурия, плутоватого бога с крылышками, давно уже вымерло. Улетел куда-то непоседливый Меркурий и нет жрецов, нет молящихся. Пусто… Вообще для многих предприятий, банков, заводов, акционерных обществ первые пушечные выстрелы явились траурным сигналом, возвещавшим катастрофу. И то, что казалось было крепче крепкого, надежнее надёжного, лопалось, как мыльный пузырь, словно карточный домик разваливаясь. Одним из немногих счастливцев, которому война послужила впрок, а не в убыль, счастливцем, сохранявшим одновременно трогательно-дружеские отношения и с Меркурием, и с грозным Марсом, был Ольгерд Фердинандович Пенебельский. Помимо одновременного чудовищного обогащения дела Пенебельского вообще шли блестяще. Его банк работал на славу, и кроме отделений в Софии и Тегеране Ольгерд Фердинандович горделиво мечтал покрыть едва ли не весь шар земной целой сетью таких же отделений. Об этом надо подумать и подумать… Не настал час еще. Должна окончиться война, затем наступить "ликвидация". И когда всё успокоится, можно будет помечтать и о сети предполагаемых отделений. Когда кончится война?.. Вот вопрос, на который никто не в силах ответить. Никто. Даже Флуг. Ах, этот разбойник! Ольгерд Фердинандович вспоминал Флуга всегда с каким-то смешанным чувством. Он и ненавидел его, и боялся. Еще бы! Человек, ограбивший Пенебельского на целых четыре миллиона, нельзя же питать к нему за это нежность? Ольгерд Фердинандович, как влюбленный в себя эгоист, упускал совершенно из виду, что благодаря Флугу и только Флугу удесятерил он так стихийно свое состояние и сам же в "наполеоновском" кабинете обещал ему за эту "комбинацию" два миллиона. Вообще чем больше ему везло и чем щедрее и богаче баловала его судьба, тем он становился жестче и суше. И скупее… Скупее — в мелочах или в том случае, если о его тороватости никому не будет известно. Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем выбросить две-три тысячи на обед с титулованными гостями, мог "королевским" жестом положить пятисотрублёвую на блюдо какой-нибудь знатной дамы-патронессы, чтоб услышать из её уст несколько банальных слов признательности. Мог… Мало ли что мог он позволить себе при своих капиталах?