Стук в дверь. Ирма инстинктивным движением закрылась пледом по самый подбородок. В комнату вошёл Флуг, одетый спортсменом, с хлыстом и в гетрах. У пояса в жёлтом кобуре висел револьвер. Флуг, закрыв за собою дверь, галантно расшаркался, и эта галантность тысячами лезвий кромсала на куски бедную Ирму. — Как изволили почивать, графиня? Конечно, это не «Семирамис-отель», в смысле комфорта и даже не «Бристоль», но ничего не поделаешь… — Он развёл руками. — Война есть война!.. Она смотрела на него застеклившимся взглядом. Она видела в нём, в этом человеке сатану… Флуг внушал ей какой-то суеверный трепет. Если б она могла трепетать?.. Ужас её был сковывающий, холодный ужас. Расставив ноги, раскачиваясь на них и ударяя себя хлыстом по гетрам, Флуг продолжал: — Очутившись в подобных обстоятельствах, женщины ведут себя одинаковым образом и все вопросы их одинаковы. Начав с проклятий по адресу своего «мучителя», они спрашивают, за какую такую вину их похитили? Где они в данный момент находятся и как они очутились здесь? Я опускаю целый поток брани, который польется на мою голову, когда первое острое чувство боязни пройдет у вас. Брань из уст женщины, да еще красивой, ничуть не оскорбительна. Вопрос «за что?» — праздный. Вы сами, графиня, великолепно знаете «за что?» Вопрос, как именно здесь вы очутились, я оставлю без ответа. Зачем открывать свои карты? Это уже, как говорится, секрет изобретателя. Я маг и волшебник! Довольно с вас? Я сделал такое легонькое движение этим хлыстом, и вы очутились, по крайней мере, в восьмидесяти километрах от Варшавы. Где? Не все ли равно? Во всяком случае, у моих друзей, а не у ваших. Ваши находятся далеко и не помогут вам… Ирма, сдерживая бешенство, презрительно отвернулась. — Ага, вы хотите выдержать роль оскобленного негодования! Сколько угодно! Движений вашей души я не намерен стеснять. Я — великодушен. Другой всякий на моём месте избил бы вас этим хлыстом… Итак, графиня, надеюсь, теперь вы убедились окончательно, с кем имеете дело? Флуг не из тех, кого вышвыривают, как негодную тряпку. Со мною шутки плохи! Помните, я называл себя великим инквизитором… Это не было простой похвальбой — перед вами действительно инквизитор. Ваш покорный слуга ломал и уничтожал более сильных, чем вы. И как глупо, как легкомысленно все это вышло… Из-за пустого мальчишки с бородой ассирийца вы испортили всю свою блестящую карьеру. А когда я, Флуг, звал вас с собою, открывая волшебные перспективы, обещая осуществление их не как влюбленный пылкий фантазёр, а как трезвый человек дела, вы мне сказали «нет». Это коротенькое слово обойдется вам дорогой ценою! Если б вы остались верным и полезным агентом, я пощадил бы вас, до поры до времени пощадил бы. Но изменнице — пощады не будет. Завтра, или сегодня вечером вы отвезены будете в Калиш и там известный, даже ставший знаменитостью сам майор Прейскер будет судить вас. Этот милейший майор не любит сентиментальничать! Он уже успел создать себе имя вполне определенное. Мы, немцы, гордимся таким честным офицером. Эти же русские называют его дикарём, варваром, зверем и тому подобными, совсем нелестными кличками… И вот вы будете во власти «зверя» Прейскера. Как он распорядится вами, я не могу предугадать точно. Изобретательность почтенного майора неистощима!.. Он — отец своим солдатам и как отец делит с ними то, что плывёт к нему в руки… И если попадется красотка вроде Ирмы Чечени… Вы понимаете?.. Отчего же не побаловать десяток-другой славных солдат нашего императора?.. Я кончил, графиня. Такова будет моя месть. А теперь — довольно страшных слов, и не угодно ли вам чем-нибудь подкрепиться? Я велю принести вам кофе, ветчины, хлеба с маслом. Просто, по-деревенски — не взыщите… Повторяю, это не «Бристоль»… Отсюда из окна вы можете любоваться прелестным пейзажем. Надеюсь, решетка ничуть не мешает… Видите, мельница на полном ходу, добрая, немецкая, вся из кирпича, мельница… Как видите, я здесь у себя дома. И это вам лишнее доказательство, что бороться со мной никому не под силу. Пейзаж, не правда ли, красив? Река, цепь холмов, лес. Чего же еще?.. А решетка — вздор!.. Жан-Жак Руссо, сидя в тюрьме, писал, и как дивно работала его фантазия. А Сервантес?.. За решеткой он создал своего Дон Кихота… Но не буду мешать вам. Сейчас явится девушка, поможет вам по части вашего туалета… Вы ведь не привыкли без горничной… Избалованная красавица… 15. Ночные выстрелы Уединенный в ложбине хуторок с мельницею носил имя «Кронпринц-Мюлле», прозванный так хозяином своим Адольфом Шубертом. Рослый, упитанный, вечно дымивший трубочкою, Адольф Шуберт за двадцать лет жизни в этом крае не знал и двадцати польских слов. Да и зачем ему было знать? Разве не обходился он великолепно со своим немецким языком? Дела Шуберта процветали на диво. Кто он, откуда взялся и почему облюбовал этот уголок и крепко пустил здесь свои корни — этого никто не знал, да никто и не интересовался. Недаром один вид мельницы приводил в восторг Флуга. Мельница действительно хоть куда! Большая, с целой системою исполинских колёс, и шум стекающей белопенной воды слышен издалека. Но опять-таки — долго было загадкою, — зачем, спрашивается, в этой глуши, с бедными по соседству деревеньками, такая пышная мельница? Ведь она, кроме убытков, ничего не давала. Мужики редко привозили Шуберту хлеб свой в зернах. И мельник совсем не радовался этим случайным потребителям. И всякий раз выходило, что, перемалывая мужицкий хлеб, невесть каким одолжением снисходит к этим бритым польским крестьянам в рогатых шапках и белых свитах… У Шуберта водилась копейка. Во всём чувствовался полный и сытый достаток. Во всём, начиная с шестерки раскормленных лошадей, бриллиантовых серег по праздникам в ушах дебелой фрау Шуберт и кончая поездками Адольфа в Калиш, где он так свободно кутил в компании местных немцев… Эти поездки в губернский город участились чрезвычайно с того дня, как немцы со знаменитым майором Прейскером во главе заняли город Калиш. Майор этот, запятнавший себя злодействами, разбойник в офицерском мундире, и Шуберт оказались давнишними приятелями. Прейскер получал от Шуберта интересовавшие его сведения о всех помещиках в ближайшем соседстве, у кого можно произвести реквизицию, самую разнообразную, начиная с овса и хлеба и кончая картинами Ватто и Бушэ, имеющими цену немалую в глазах берлинских антикваров. И почти ежедневно Шуберт возвращался из города под хмельком, с каждым разом становясь наглее. И когда польские мужики привозили к нему свой хлеб, он говорил им, путая и перевирая слова: — Вот пришли немцы!.. Они покажут… Они всем покажут!.. Вы должны встречать их с покорностью… Мы наведём порядки… Мужики слушали молча, молча разъезжались и расходились и только, оставшись между собою, грозили кнутом по направлению мельницы. — Чекай, чекай, пся крев! Пшийдон россияние!.. Однажды сам Прейскер удостоил посещением своим Шубертову мельницу, приехав с несколькими офицерами в автомобиле. Но перед этим два больших разъезда, конный и мотоциклетный, произвели тщательную рекогносцировку, нет ли поблизости русских? И в особенности — казаков. Майор Прейскер, храбрый с мирным беззащитным населением, до смерти боялся казаков… Флуг знал, что на мельнице Шуберта графиня будет всецело в его власти. Здесь ее никто не найдёт, да и сама никуда не убежит. Девушка, монументальная, грудастая, с красным свекловичным лицом и такими же красными, по локоть голыми ручищами, принесла Ирме обещанный Флугом завтрак и за этим вслед — белый эмалированный таз и кувшин с водою. Подавленная, убитая неволей своею, а главное, перспективою быть судимой этим извергом Прейскером, Ирма не притронулась ни к чашке забелённого молоком кофе, ни к бутербродам. Таз и вода имели у неё значительно больший успех… Освежившись, приведя в порядок у ручного зеркальца волосы — женщина всегда женщина, — Ирма подошла к забранному решеткою окну. Без солнца и света — уныло. Серые облака того и гляди заплачут. Мельница вовсю работает. Несколько пожилых солдат ландштурма, напудренных мукою, в плоских бескозырках, таскают на спине мешки, складывают их в полковые фуры, и вереницы этих нагруженных фур тянутся по направлению к городу. Бурлит вода, шумя и пенясь, немолчно вращая колесами… Мельница работала днём и ночью на калишский гарнизон, словно спеша вознаградить себя за вялое бездействие на протяжении многих лет. Ирма не могла плакать, до того велико было горе. Оцепенение, сковавшее ее всю, было тяжелей и безотраднее слез. Что теперь там, в «Бристоле»? Вовка, пожалуй, вернулся и вне себя от её исчезновения. Он так успел привязаться к ней, Вовка! Она путалась в догадках, и было в чём запутаться, — так это все непонятно, каким образом похитил ее Флуг? Она не сомневалась, что он проник в её комнату ни в каком случае не с коридора, не сомневалась, что длинноволосый, бородавчатый сосед был искусно загримированный Флуг, не сомневалась, что он усыпил ее чем-то наркотическим… Но как удалось ему увезти ее из отеля, увезти сквозь строй целой армии портье, швейцаров и дежурящих ночью «шассеров»? Этого она не могла ни объяснить себе, ни понять. Да и какой толк в объяснениях? Этим не поможешь, и безвыходное положение остается безвыходным. — Неужели конец, всему конец? И жизнь, яркая, праздничная, оборвется таким жестоким эпилогом?.. Шагах в двухстах Ирма увидела Флуга. Он разговаривал с кем-то полным, плечистым, в мягкой шляпе и с трубкою в зубах. Говорили о ней — Флуг несколько раз поворачивался к окну, за которым она томилась, и указывал туда хлыстом. Потом они скрылись куда-то оба. Из мельницы вышел последним бородатый, с мешком на спине ландштурмист и — никого, ни одного человека. Пусто!.. В тоске, кусая до крови губы, ломая красивые, тонкие пальцы, Ирма ходила по комнате, как загнанный в клетку зверёк, уставший все время бесконечно метаться. Ходила вдоль половицы, ходила из угла в угол по диагонали. Скучно и тупо. А сядёшь, еще скучнее и томительней, когда тело обречено на бездействие. Пробовала графиня дверь. Дубовая, массивная — тараном не прошибить! Закрыто и как-то дразняще сквозит продолговатое, для большого, массивного, такого же, как и замок, ключа — отверстие. Монументальная девица с красным лицом запирала Ирму. Даже отлучаясь на несколько минут, запирала. Отсюда не убежишь, да и куда бежать с уединённого хутора без людей, не зная дороги? Куда?.. Тянется мучительно, изматывающе день, и конца края нет ему. Гаснут, сливаются дали. Вечереет. И в комнате стало мутно. Сумерки вползали какими-то расплывающимися клочьями тускло-серого цвета… И когда стемнело совсем и резким чёрным переплётом обозначилась на фоне окна железная решетка, послышались шаги снаружи, щёлкнул повернутый ключ, и неопределённым силуэтом вошёл Флуг-тюремщик. Вошёл, нажал кнопку электрического фонаря, и сноп белого света, ярко вспыхнув лучами во тьме, озарил графиню. — Собирайтесь, едем! Наденьте ваше манто! Вечер холодный!.. — Как вы заботливы, — злобно усмехнулась графиня. — «Вечер холодный!» Так издевается над своей жертвой палач, соболезнуя, что у неё насморк. О, как я вас ненавижу! Мерзавец, каторжное отродье!.. — Собирайтесь! Ехать пора! Браниться вы успеете в дороге. И советую вести себя тихо и скромно. И хотя здесь я среди своих и ничего не боюсь, но предупреждаю — никаких воплей и криков, попыток бежать, вырваться. Соблюдайте внешнее приличие. А не то я должен буду оглушить вас рукояткой моего револьвера. Путь недолгий. Средний ход машины в сорок минут покроет все пространство до Калиша. Через час я буду иметь честь представить вас майору Прейскеру… Ирма задрожала вся в ледяном, мурашками забегавшем ознобе. Силы оставляли ее, подгибались колени, вот-вот потемнеет в глазах, и она упадёт… И противная тошнота подступала откуда-то изнутри к горлу, сжимая его спазмами… Флуг подошёл к ней и грубо рванул за локоть: — Я люблю, чтоб меня слушались, и терпеть не могу повторять одно и то же! Время бежит, потрудитесь одеться! Шатаясь, она последовала за ним. Он посадил ее рядом с собою. Шофер пустил машину, и гудя, содрогаясь, с потушенными фонарями, бросилась она вперёд в ночную глубь, как сорвавшийся за добычею хищник. Развить полный ход нельзя было во мраке. Да и очень уж плохая дорога, ухабистыми петлями убегавшая средь бугорчатых, сжатых полей. В удушливом забытье, до крайности ослабевшая, откинулась Ирма на мягкую спинку. Голова её кое-как была закутана в платок, взятый Флугом у краснощекой девушки. Дорога обсажена приземистыми вербами. В темноте кажутся они больше, расплываясь неясными контурами. Привыкший всегда быть начеку, Флуг зорко вглядывался по сторонам. И вот, когда мельница осталась позади в трёх-четырёх километрах, он увидел слева коротко вспыхнувший огонёк, и тотчас же за этим сухо щёлкнул выстрел… Свой разъезд или русский? Остановиться, дать сигнал, или мчаться вперёд сломя голову? Приблизительно в тысяче шагов разглядел Флуг нескольких всадников. Еще огонёк… Еще выстрел… Флуг по звуку распознал, что это не свои, не дружественные немецкие карабины. И он отрывисто крикнул шоферу, и машина, ежеминутно рискуя разбиться о деревья, слепо, наугад помчалась бешеным вихрем — только воздух свистел. А Флуг тумаками в спину посылал шофёра все вперёд и вперёд… И как на беду, шла дорога крутой излучиной, свернуть нельзя было никуда. Всадники по прямой, выгадав впятеро кратчайшее расстояние, могли отрезать автомобилю путь. — Слышите, вы? Если они нападут, я пристрелю вас первым же делом! — шипел Флуг, тряся за плечо графиню. Но Ирма ничего не слышала. Она потеряла сознание. Флуг впивался глазами во мрак. Успеют! Карьером черти несутся!.. И уже впереди… Флуг задушить был готов шофёра. — Скорей, каналья, мерзавец, скорей!.. Но скоро — нельзя было. Машина, как одержимая, летела мечущимися, короткими зигзагами. Проклятие! Они выгадали время, спешились, и уже навстречу автомобилю — залп… Пуля, «цокнув», ударилась в металлический кузов… Еще и еще… Шофёр выпустил руль, свесился как-то вбок… Никем не управляемый автомобиль, словно взбесившись, вдруг заметался… Нельзя терять ни мгновения. Флуг сбросил на землю теперь такого бесполезного, мешавшего только ему шофёра и, сев на его место, схватился за руль… 16. Жуткое… Смелости у Флуга всегда было хоть отбавляй. Теперь же эта смелость выросла в какое-то дерзкое, отчаянное безумие. Выбора нет… Одинаково скверно очутиться в лапах этих неприятельских кавалеристов, или разбиться вместе с машиной… и, увы, самая слабая надежда — прорваться… О, будь ровная дорога, будь шоссе, Флуг прорвался бы на какое угодно пари!.. А спешившиеся всадники обстреливают машину на всем её беге, и вспыхивают огоньки, и сухо щёлкают выстрелы, как удар палки по висящему ковру… Флуг одновременно и правил, и держал наготове револьвер… Но вдруг красным пламенем заходило что-то перед глазами, короткий ожог на плече, и он выпустил руль и забыл про свой револьвер… И опять никем не управляемая машина, сделав несколько зигзагов, утихомирилась в своём беге и — ряд каких-то медленных, нелепых, слабеющих толчков… Ещё залп, уже последний… И люди, словно вдруг из-под земли выросшие, бегут к автомобилю… Флуг заметался, как подстреленный зверь… Да и в самом деле его подстрелили… Вправо чем-то длинным и чёрным близко подошёл к дороге лес… Флуг на тихом, замирающем ходу соскочил и, пригибаясь, путая «петли», бросился к лесу… Вдогонку ему прозвучал одинокий выстрел… Автомобиль, чудом каким-то не расшившийся о деревья, стоял поперёк дороги… Пятеро человек окружили его…