Более грустным, и в то же время необыкновенно трогательным зрелищем были вереницы автомобилей, развозившие по госпиталям раненых, только что выгруженных из санитарных поездов. Многотысячная толпа встречала героев с обнаженной головою, и каждый автомобиль атаковался теми, кто каким-нибудь подарком желал выразить свое внимание раненым. И бледные, в перевязках, солдаты улыбались довольной, счастливой улыбкой. И тут же сновали с кипами свежих газет мальчишки — их называют в Варшаве лобузами — выкрикивая задорно и громко: — Три войны за два гроша!.. Три войны за два гроша!.. Газеты расхватывались, и тут же на улице и на верандах открытых кафе жадно прочитывались. Главным центром, нервным узлом всех совершающихся кровавых событий являлся «Бристоль». Здесь жил Вовка с графиней Чечени, здесь остановились приехавшая княжна Тамара с Сонечкою Эспарбэ. С первого же дня встретили барышни своих петроградских знакомых. Но это уже не были щеголеватые гвардейцы в красивых мундирах и тоненьких, нежно-сиреневых пальто. Ни цветных фуражек, ничего яркого и нарядного. И только серебряные и золотые погоны грубых шинелей да внешность и голос, и самая манера говорить выдавали в этих недавних блестящих представителях гвардии офицеров. А те, кто возвращался с позиций, тех не сразу можно было узнать — так они обветрились, загорели и обросли: кто небритой неделю-другую щетиною, кто отпущенной бородой… И эти самые кавалеристы, что назад тому два-три дня, во время длительных разведок, бесконечно рады были куску чёрного хлеба, теперь вознаграждали себя тонким обедом, запивая его шампанским. И чем-то походным, мужественным веяло от этой крепкой, видавшей близко смерть молодежи в оливкового цвета солдатских рубахах, обедавшей в ресторане под звуки румынского оркестра в огненно-красных смокингах. Окрепли и стали громче голоса, и в четырех стенах это было особенно громко, потому что офицеры неделями привыкли говорить и командовать на воздухе и на просторе лесов и полей. «Пачка» приехавших на денёк-другой однополчан Дмитрия обрадовалась неожиданному сюрпризу в лице княжны и Сонечки. Вместе обедали, вместе катались по городу, сходились в кафе «Бристоль», и было так беззаботно и шумно, словно ничто не изменилось, и все шло своим обычным порядком. А между тем некоторые офицеры уже убиты, многие ранены. Да и в числе приехавших было двое корнетов юных, безусых, гордившихся один своей царапиной — пустяки, шрапнельная пуля, задела череп, — другой — своей левой рукой, висевшей на перевязи. И Сонечка, заботливо и деловито поджимая губы, на мелкие кусочки резала ему ростбиф и цыпленка. А Дмитрий и Каулуччи — где они, что с ними, даже товарищи ничего не знают. Они ушли оба с полуэскадроном в разведку — и ни слуху ни духу. Но беспокоиться нет никакой причины. Оба уже успели показать себя молодцами. Дмитрий лихо рубил, а Каулуччи с разъездом в двенадцать коней частью искрошил, частью взял в плен тридцать восемь баварских кавалеристов. Немцы продолжают свои зверства. Особенно отличаются «гусары смерти» вместе с бароном Гумбергом, тем самым Гумбергом, который околачивался у них в полковом собрании под Петроградом и которого княжна Тамара вытянула хлыстом. Гумберг приканчивает наших раненых, очутившихся в плену казаков подвергает истязаниям и пыткам. Он собственноручно пристрелил двух наших санитаров. Казаки спят и видят — поймать бы им только этого Гумберга. А уж они с ним разделаются по-своему и припомнят «кровавые лампасы», которые он выкраивал из кожи пленных донцов… 13. Ночные шорохи Арканцев благословлял тот прекрасный весенний вечер, когда на берегу пустынной Мойки судьба столкнула его лицом к лицу с опустившимся товарищем школьных лет своих. Сам Вовка, что и говорить, был до некоторой степени полезен делу. Но если б он не шевельнул даже пальцем, один голый факт привлечения из неприятельского лагеря к совместной работе графини Ирмы был громадной заслугою Вовки. Ирма знала слишком много и все драгоценные сведения, переданные ею Арканцеву, сослужили молодому сановнику громадного значения службу. Ирма не годилась в кающиеся Магдалины и вовсе не претендовала на это. Она осталась прежде всего сама собою. Никаких особенных исканий, духовных перерождений. И если она сожгла свои корабли, то в силу двух причин. Во-первых, ей очень нравился Вовка. И естественно, рука об руку вместе с ним, а не с Флугом ей хотелось работать. Что же касается второго мотива, графине надоело цинично-хамское отношение австро-германских дипломатов к своим тайным агентам, даже такого крупного калибра, как она, графиня Ирма Чечени. И рядом с этим внешне джентельменское — что он думает внутри себя, это его частное дело — отношение Арканцева, деликатно вложившего её первый гонорар в книгу венгерского поэта. Все шло гладко, безмятежно. Любовь, пусть чувственная, без особенных взлётов ввысь, но все же любовь, из наслаждений и радостей. Ирма не знала, да и не хотела знать другой. Отсутствие всяких материальных забот и вечный комфорт, изысканный и тонкий, вошедший давным-давно в самую тесную привычку… Чего же еще? И на всём этом сияющем фоне тёмным пятнышком обозначалась тревога перед возможностями напророченной Флуговой мести. Таких господ, как этот бритый каторжник, первая неудача не только не обескураживает нисколько, а наоборот, вдохновляет на все новые и новые гнусности. Вообще Петроград явился для Флуга одной из самых неудачнейших арен его многосторонней деятельности. Ни в одной из европейских столиц не терпел он целого ряда таких поражений. И маска сорвана была значительно раньше, чем следует, и графиня так нежданно-негаданно изменила ему, обернувшись в угоду любовнику своему ренегаткою, и, наконец, Флуг чуть не потерял два миллиона. И до чего это глупо вышло! Добро бы еще Пенебельский надул его. Было бы не так уже обидно, право. Надул, взятки гладки. Прохвостов мало ли на белом свете, даже самой обыкновенной разбойничьей этики не признающих? Но в том-то и дело, что Пенебельский, при всём желании своём, не осмелился надуть Флуга. Не осмелился, потому что два слова железом добела раскалённым жгли смятенный мозг Ольгерда Фердинадовича. Эти два слова: «Арестантские роты!» И честь честью, согласно требованию Флуга, Пенебельский к назначенному сроку, ценою невероятных усилий, наскрёб два миллиона в звенящем золоте, и громадный, тяжелый ящик, вынесенный четырьмя дюжими артельщиками из банкирского особняка в подъезжавший автомобиль, умчался куда-то вместе с загадочным седоком и не менее загадочным шофером. Флуг думал транспортировать свое золото через Финляндию в Швецию, и надо же стрястись беде — на самой границе, в Белоострове, тяжелый, слишком тяжелый по своим размерам ящик привлёк внимание пограничных жандармских властей. Вместе с золотом конфискован был и конвоирующий его субъект, оказавшийся никому не ведомым и более чем подозрительным немцем. Узнав об этом несчастье, Флуг, поджидавший своего сообщника в Торнео, от бешенства едва не лишился рассудка. Только страшной силою воли взял он себя в руки, дабы с твердостью вынести этот новый жестокий удар судьбы. Арест на границе двух миллионов в связи с военным временем и к тому же еще поимкою германского шпиона-конвоира, сделался злобою дня. Газеты, хотя и по горло заваленным самым сенсационным материалом, создали, однако, из этих двух миллионов трескучий «бум»… Борис Сергеевич Мирэ, извещенный своим Белоостровским корреспондентом по телефону о конфискации ящика с золотом, примерял в этот самый момент свой корреспондентский костюм, корреспондентский потому, что помощник редактора газеты «Четверть секунды» был уже «на отлете», со дня на день собираясь на театр военных действий. И как был в необыкновенно пестрой куртке и не менее пёстрых панталонах, широких верху и плотно охватывавших ногу у колена, панталонах, которые сам Борис Сергеевич называл почему-то «фасон зуав», он помчался на Финляндский вокзал, и, разумеется, на другой день вся вторая полоса газеты «Четверть секунды» посвящена была «Таинственному золоту». Ольгерд Фердинандович Пенебельский пережил несколько отвратительных дней и ночей, лишившись сна и аппетита, чем в одинаковой степени дорожил чрезвычайно. А вдруг всплывает на свет Божий вся темная гешефтмахерская комбинация с Флугом? Но задержанный шпион хранил на допросе могильное молчание, и у Пенебельского отлегло. В конце концов к нему вернулись и аппетит, и сон. А ведь могла выйти скверная, очень скверная история, и не спас бы Ольгерда Фердинадовича оборудованный им санитарный поезд «имени О.Ф. Пенебельского». Однако Флуг не оставил его в покое. Сказочно разбогатевший банкир получил письмо с требованием новых двух миллионов. Уже на этот раз — в бумагах. Пенебельский рвал на себе волосы: — Этот негодяй хочет меня разорить!.. Но скрепя сердце Ольгерд Фердинандович покорился. Лучше потерять четыре миллиона, оторвав их от себя с кровью и мясом, чем надеть арестантский халат. Об этой пограничной истории с золотым грузом Вовка и графиня прочли уже в Варшаве И так как Ирма посвящена была во взаимоотношения Флуг-Пенебельский, она не сомневалась, что эти два миллиона, если не финал «взаимоотношений», то, во всяком случае, крайне досадный для обеих сторон этап. Жилось в Варшаве этой влюбленной парочке весело, куда веселей, чем в «Семирамис-отеле». Вечно знакомые и вечно на людях, и всегда целый океан таких ярких, трепетных впечатлений. Сплошь да рядом завтракали и обедали в компании Тамары, Сонечки Эспарбэ и окружавшей их гвардейской молодежи. Номера Вовки и графини примыкали друг к другу, сообщаясь дверью. Комната, соседняя с номером графини, была несколько дней пустая, и потом лишь занял ее приехавший из Нью-Йорка военный корреспондент большой американской газеты. Напоминал он собою какую-то странную птицу. Громадный, крючковатый нос и длинные, перьями спускающиеся до плеч волосы. Темные очки и все лицо — в бородавках. Словом, внешность какого-то опереточного нотариуса. Видимо, редакция отсыпала своему корреспонденту целую уйму денег. Он жил широко: к его услугам был щегольской наемный автомобиль, а количество сундуков и чемоданов — оперной примадонне в самый раз. Русские корреспонденты завидовали американскому коллеге своему, направо и налево швырявшему деньгами. А главное, внешность господина Гудсона — вот уже нисколько не корреспондентская! Даже представить себе нельзя его в этих очках, длинноволосого, на передовых позициях. Ужасно комическая фигура получится… Но господин Гудсон вызвал бы значительно сильнейшее удивление у коллег своих, если бы они могли проникнуть в его номер и увидеть, как он, выбрав удобное время, когда нет никого по соседству, орудует целой системой дорогих, сверкающих новенькою сталью отмычек, желая сделать выходящую в номер графини Чечени дверь более податливой. Коллеги решили бы в один голос, что имеют дело не с корреспондентом американской газеты, а с так называемой отельной крысой, которая ночью проникает к богатым постояльцам и по мере возможности и удачи грабит их… Вовка, получив от Арканцева шифрованную телеграмму, немедленно выехал в секретную командировку в Лодзь. Ирма осталась одна. Прощаясь, Вовка умолял ее все это время особенно беречься и никуда не выходить… — Разве днём прогуляешься по главным улицам, да и то не одна лучше, а вместе с Тамарой и Сонечкой. Есть русская пословица «бережёного и Бог бережёт»… А тебе необходимо, сама знаешь, тщательно беречься. День пролетел незаметно. Было так много солнца, движения, беспрерывно мелькающих впечатлений, и так весело и звонко смеялась Сонечка, и во время завтрака, и под каштанами Уяздовской аллеи, куда они направлялись вдвоём, желая соединить приятное с полезным — посещение раненых в госпитале польского благотворительного общества в кадетском корпусе, вместе с прогулкою. С наступлением вечера графине сделалось как-то не по себе. Беспричинная нервозность овладела ею, и мысль, что она проведёт ночь одна-одинешенька, наполняла ее какой-то холодной жутью… Мелькнуло даже желание пригласить Сонечку Эспарбэ переночевать вместе… Но, во-первых, Сонечка неразлучна с Тамарой и разобщать их было бы неудобно, а во-вторых, — опытная, тридцатилетняя женщина расписывается в собственной трусости, зовя к себе такого полуребенка — сама в опеке нуждается — как Сонечка. Ирма тщательно заперлась на ключ и задвижку. Не менее тщательно осмотрела обе двери: и в опустевшую Вовкину комнату, и в другую, напротив, соседнюю, за которой помещался странный, длинноволосый человек в бородавках. Ирма сунула под подушку револьвер, тот самый, заставивший в «Семирамисе» попятиться Флуга. Легла в холодные простыни, взяла какой-то французский роман, пыталась читать. Но буквы сливались какими-то пляшущими зигзагами. И уснуть не могла… Сон бежал. Бледная, с округлившимися восточными глазами своими, графиня прислушалась. Какое-то тихое царапанье, какой-то шорох… Смолкнет, затаившись… Опять… Или мышь начинает скрестись, или воображение разыгрывается… Ирма съежилась в комочек, замерла, и ясно-ясно слышит биение сердца. Мышь продолжает скрестись… Встать?.. Обойти комнату? Крикнуть? Это вспугнёт, пожалуй… Но нет ни сил, ни воли. Каким-то оцепенением скованная лежит Ирма. И ширятся, расплываясь, зрачки, и нет сил протянуть руку, погасить электричество… Сердце уже не бьется, замирает, и какая-то неприятная, неприятная, обессиливающая истома входит и в сознание, и в мозг, и в тело, и в нервы… И рада была бы пошевельнуться, крикнуть… Но — не может… Не могла бы под самой страшной угрозой… Так бывает во сне… 14. Чемодан Гудсона Длинноволосый корреспондент с бородавкой и в тёмных очках предавался чрезвычайно странному занятию. С искусством, которое сделало бы честь любой профессиональной «отельной крысе», Гудсон какими-то особенными щипчиками так повернул ключ, вернее бородку его — ибо весь ключ находился в комнате Ирмы, — что образовалось небольшое отверстие в замке. Человек в бородавках, прищурившись, мог видеть свет у графини Гудсон, очевидно, готовился к чему-то важному и опасному не только для соседки, но и для себя самого. Он добыл из чемодана странный предмет, имеющий некоторое сходство с бинтом для усов. Но бинт для усов прозрачен и тонок, здесь же скорей какой-то подушкообразный вид. На концах этой продолговатой подушечки — шнурки петлёю, чтоб можно было застегнуть за уши. Он так и сделал. И нижняя часть лица вместе с носом закрылась. Тогда Гудсон взял механический пульверизатор с флаконом, какой-то жидкостью наполненным, просунул между ключом и замком тончайшую трубочку и, нажимая резиновую «грушу», наполнил влажной пылью — до того получались мельчайшие брызги — комнату Ирмы. И несмотря на все виртуозное мастерство Гудсона, можно было отгадать ухом чуть уловимое царапанье тоненькой трубочки, ходившей взад и вперёд в скважине. Вот, когда чудилось графине, что скребется мышь. Это не была игра воображения — это была действительность. Гудсон, оставив пульверизатор, выждал по часам ровно десять минут и уже смелей заработал щипчиками, снабженными какими-то нежными, как ножки насекомого, щупальцами. Эти щупальца, как живые, управлялись с «бородкою» ключа. В конце концов дверь открылась, и Гудсон смело вошёл в номер графини Чечени. Электричество горело. У Ирмы так и не хватило воли погасить лампочку. А сама она лежит, разметавшись, бледная-бледная, охваченная глубоким сном. А может быть, это не сон, а вернее, какое-то непробудное забытье, название которому еще не придумано. Может быть, это временная смерть, смерть, когда тело едва-едва теплое и так слабо дышит… Сняв свои тёмные очки, Гудсон с минуту глядел на нее. Линия тонких губ американского корреспондента искривилась улыбкой. И когда он сдернул вниз одеяло и глянула красивая, маленькая грудь, сквозь тонкий прозрачный батист, такая доступная — улыбка Гудсона превратилась в судорогу. Но время бежит, и нельзя терять ни минуты. Он унёс к себе бесчувственную Ирму. И что-то странное и жуткое было в застывшей форме точёных и белых, свешивающихся ног молодой женщины. И сухо стуча, падали дорогою на пол черепаховые шпильки из густых волос, которые графиня, охваченная предательски подкравшимся забытьём, не успела распустить по-всегдашнему. Гудсон положил графиню на диван, прикрыл её пледом, а сам занялся узким и длинным, без малого в человеческий рост, чемоданом-сундуком из дерева, обитого какой-то плотной желтой массою, вроде линолеума, и опоясанного поперёк бамбуковыми обручами. И оба дна, верхнее и нижнее, и стенки — были мягкие. Словом, такие удобства — не только вещи, хоть людей перевозить. Да, видимо, этот чемодан главным образом и приспособлен был для живой клади. Закутав графиню пледом, Гудсон положил ее в чемодан, как в гроб, лицом кверху. И добыв еще один подушечкообразный бинт, закрыл им все лицо Ирмы, пристегнув к её ушам резиновые петли. И когда все это было сделано, Гудсон направился в комнату графини, вернувшись оттуда со скомканными в небрежную охапку туфлями, юбкою и лифом. Все это вместе с меховым манто брошено было в другой чемодан, поменьше. Опять заработали стальные щупальца вокруг ключа и никто бы не сказал, что дверь из номера Гудсона к графине была открыта несколько минут назад… К часу ночи «корреспондент» успел весь мобилизоваться. Все уложено, приведено в порядок, закрыто. Бросив последний инспекторский взгляд, уже теперь из-под тёмных очков, и убедившись, что все обстоит благополучно, Гудсон позвонил дежурного лакея: — Счёт! Я уезжаю на позиции… Скажите внизу портье, пусть оба шофёра мои будут готовы. Пришлите сюда коридорных. Пусть снесут вещи!.. Спустя минуть двадцать, оба автомобиля, пронизывая ночную мглу яркими снопами фонарей своих, мчались друг за другом. Вот уже остался позади железный мост через Вислу, промелькнули, сгинув, тусклые огоньки предместья, и ровным полотнищем убегало шоссе куда-то в глубь холодной осенней ночи… Ирма проснулась. Это не было пробуждение. Какая-то вялость, какое-то смутное — ничего не разберешь — колебание между тягучей дремой и брезжащей явью. Первое впечатление — слуховое. Какой-то длительный бурлящий шум… Всплески воды… И не могла понять сразу, откуда это, почему и где?.. Ах, это водяная мельница! И совсем близко. Но по соседству с «Бристолем» нет водяной мельницы! По соседству с «Бристолем»? Да разве она у себя? Наглухо закрыты деревянные ставни, но свет пробивается в щель, и кое-что можно смутно увидеть. Ни мягкой мебели, ни электричества, ни зеркального шкафа, ни кожаных несессеров, ничего! Лежит Ирма на простой деревянной кровати. Под головою твердая подушка. Бахромчатый плед какой-то… Все это по меньшей мере дико… Сознание никак не могло отрешиться от мысли, что это сон. Разумеется, сон. Какой-то неуловимый переход, и опять она будет под атласным стёганым одеялом, и верхняя часть широкой металлической кровати должна отразиться в прямоугольнике зеркального шкафа. Но нет никаких превращений. Похолодевшая, стынущая Ирма закусила губы, закусила и чуть не вскрикнула — так больно! Это не сон. Это действительность и к тому же не сулящая ничего хорошего… Как она очутилась здесь? Какая темная полоса чего-то непонятного, непроницаемого легла между тем, когда скреблась мышь, и этим пробуждавшем под бахромчатым пледом, на деревянной кровати. И она села, озираясь, и было желание куда-то без оглядки бежать. Чья-то невидимая рука распахнула со двора один ставень, другой, и тусклое осеннее утро, вливаясь в забранное железной решеткою окно, озарило комнату. Эта железная решетка ударила графиню по без того взвинченным нервам. Тюрьма! Она в тюрьме. Где же Вовка?..