— Какие два миллиона? — спросил Пенебельский, понемногу нащупывая под собою почву. — Какие? Я полагаю, что банкиры и финансисты обладают профессиональной памятью… Обрывки желаний и мыслей короткими зигзагами запрыгали под черепом Пенебельского… Война… Этот Флуг — шпион, скрывается… И если донести, его схватят… Надо выиграть время… Он пойдёт к другому телефону… И Пенебельский нерешительно, с усилием встал: — Вы мне позволите?.. Там ждут… Через две минуты я к вашим услугам. — Сидите! Сидите и ни с места!.. Иначе я придушу вас, как поросенка, и вы не успеете даже хрюкнуть. Я был лучшего мнения о вас, Пенебельский, то есть не о вас, а об мозговом аппарате вашем. А вы оказываетесь самодовольным глупцом. Неужели вы полагаете, что, едучи к вам, я не знал, с кем имею дело? Если б я через час не вернулся, то ваши обе расписки о пожертвованиях на германский воздушный флот, хранящиеся в надёжных руках, немедленно были бы представлены, куда следует. Понял?.. А это чем грозит?.. Арестантскими ротами! Ольгерд Фердинандович, вновь утративший дар слова, обмяк с опущенной головою в своём кресле времён Империи. — Теперь слушай внимательно… Даю тебе сроку два дня. По истечении этого времени два миллиона золотом, непременно золотом, должны быть закупорены в особом ящике. За этим ящиком послезавтра вечером, между одиннадцатью и двенадцатью, приедет один человек. Никаких засад, никаких выслеживаний, ничего! Малейшая попытка и — арестантские роты!.. Флуг не спеша надел седой парик, прицепил бороду, и опять это был старый граф Бранденбург. Он молча встал, выразительно, молча погрозил обмякшему, в холодной испарине, Пенебельскому тростью и медленно вышел из кабинета… 11. Туда… Умер старый князь… Как-то неожиданно умер. Для всех близких — неожиданно. Хотя все знали, что старого князя уже несколько лет гложет грудная жаба. Но как бы то ни было, никогда не поймешь, да и вообще ее трудно понять — смерть человека с виду здорового, крепкого. За день до того, как слечь и застынуть навеки, ходил, говорил и даже кричал на дворника, чем-то проштрафившегося… Умер за несколько дней до объявления войны с немцами, которых он так терпеть не мог. Умер, и все домашние растерялись. Потрясенная горем княгиня плакала, вся в чёрном, постаревшая сразу на несколько лет и вряд ли в первые, самые острые дни своего горя сознавшая всё происходящее кругом. Дмитрия не задела смерть отца глубоко. Самый эгоистический народ — влюблённые. Дмитрий, с головой влюбленный в старшую маркезину, ничего знать не хотел, выходившего из рамок его чувства. Дома бывал редким гостем, норовя из полка уехать прямо в Петроград, чтобы вернуться только с последним поездом!.. Княжна Тамара, находившаяся всецело во власти новых, таких для неё жутких и манящих переживаний интересного романа с Каулуччи, тоже сделавшаяся эгоистической, нашла, однако, в себе, как женщина, что-то мягкое, нежное и тоскующее по отношению к утрате. Если при жизни отец бывал суров, деспотичен, а следовательно, тяжёл и неприятен, смерть сгладила все эти шероховатости. Княжна каялась, отыскивая в памяти случаи, когда резко и непочтительно возражала отцу. И она, как и мать, надела все черное, и это шло и к её неправильному японскому личику с зеленоватыми глазами, и к нежной белизне точеной шейки. Солнцев-Насакин Василий, уланский поручик, на своих плечах вынес все досадные похоронные хлопоты. Хлопоты, где на каждом шагу — бездна самых непредвиденных мелочей. В натуре Василия было что-то хозяйственное, обстоятельное, всегда и везде стремившееся терпеливо доводить все до конца. Добросовестно лежа на полу, два месяца рисовал Василий на гигантском картоне древо Солнцевых-Насакиных. С таким же усердием заказывал он гроб старому князю. До мелочей тщательно продумал, во что надо одеть покойника, остановился на известном количестве певчих, чтоб их было не много и не мало, и сам разослал им же составленные публикации о смерти отца в наиболее ходкие газеты. И все шло гладко, потому что взялся за дело Василий. В его аккуратности было что-то немецкое. Да он и гримировался под немца, щеголяя выправкою германского кавалериста. И когда он шёл зимою в светло-сиреневом пальто, с узеньким, стоячим, каракулевым воротником, в фуражке, надвинутой на глаза, и с дном, которое немногим превосходило околыш, издали можно было принять Василия, к тому же светлого блондина без бороды и усов, за какого-нибудь прусского драгуна. И он гордился этим. К слову сказать, Василий удивительно похож был, как две капли воды, на германского кронпринца. Тот же нос, та же линия губ, вытянутое лицо и срединный пробор жиденьких, светлых волос. В пальто и в уланском кивере это сходство усугублялось. Полковые товарищи называли князя Василия «германоманом». Василий ничуть не обижался, наоборот, испытывал даже некоторое удовольствие. Но когда объявили мобилизацию, и, едва успев похоронить отца, Василий спешно, телеграммой вызванный, помчался в свой полк, все его «германоманство» сняло, как рукой, вдруг. И он весь так и горел желанием бить «проклятых немцев». И уже в первых числах августа, неделю-другую спустя после нашего вторжения в Пруссию, бывший «германоман» прислал домой свои первые трофеи: каску зарубленного им прусского кирасира и его тяжелый, в металлических ножнах палаш. Новая, лакированная, с одноглавым орлом и острым, как громоотвод, шишаком каска-трофей была погнута… Как и почему — все это Василий объяснил в препроводительном письме, таком же обстоятельном, как и он сам: «Оказывается, что официальным по армии приказом, германской коннице запрещено принимать рукопашный бой. И они удирают и отстреливаются, спешившись. Но тут наш дозор встретился почти носом к носу с их дозором. Получился „шок“. Я налетел на офицера. Он туда-сюда за револьвер. Я его хватил шашкой. Погнулась каска. Я повторил удар, сгоряча, не зная даже, куда попало. И когда он свалился, у него оказалось разрубленное до средины груди плечо. Все у них тяжелое и солидное. Понравилось мне у лошади „оголовье“. Пышное такое, с набором. Напоминает рыцарские времена. А седло — целый магазин. Не говоря уже о кобурах, есть даже особое отделение для консервов… Вы меня не узнали бы, мои дорогие. В две недели я весь оброс бородой, и теперь, слава богу, пропало всякое сходство с этим гнусным кронпринцем»… Княгиня-мать читала, смеялась и плакала. И такими странными, далекими, говорящими о чем-то кровавом, суровом, казались ей трофеи сына в тихом опустевшем доме. Да и все кругом опустело. Прежде здесь военные были на каждом шагу, теперь их почти не видать. Ушел на войну и тот полк, в котором служили Дмитрий и Каулуччи. Ушли все другие полки. Уже прибывали первые партии раненых, заботливо размещаемых по лазаретам и госпиталям. И в первые дни как-то непривычно было видеть сестёр милосердия, одетых с монашеской простотою и с красным крестом на рукаве и на груди. Но скоро это вошло в ко-лею, никого не удивляло и сделалось обычным. Надвигалась золотая осень. Над гладким, неподвижным зеркалом прудов завороженные стояли в чистом, прозрачном воздухе желтейшие парки. И сухой лист, кружась с меланхолической тоскою, как-то нерешительно опускался на воду и был точно приклеенный к отражавшему небеса и опрокинутые деревья зеркалу. Княжна и Сонечка Эспарбэ почти не ездили в город. Надвинулось что-то большое, заслонив собою все маленькие суетные радости. На днях у Насакиных был Агапеев. Его арест, а главное, висевшее над ним подозрение теперь окончательно сгинувшее, оставили на нём отпечаток. Он похудел, и в его птичьих глазах появилось какое-то новое, вдумчивое выражение. Он поумнел, постарел душою. Кроме арканцевского заступничества освобождению Агапеева способствовала еще и находка украденных у него чертежей. Их прибило в конце концов к русскому берегу вместе с чемоданом «гусара смерти», в котором они находились. Княжна, вся в думах о Каулуччи, отнеслась к Агапееву только-только с человеческим вниманием. На большее Мары не хватило бы теперь. Он приехал лишь с тем, чтобы проститься! Он уезжает на войну, чтоб делать со своим «Огнедышащим драконом» опасные разведки и бросать бомбы. Это для него теперь вопрос не только одного патриотизма, но и чести. Он или совсем не вернется, или успехами своими докажет, на какие способен подвиги! В последний раз княжна видела Агапеева накануне отъезда. Он шёл по Невскому счастливый, сияющий, в полувоенной форме. Нового образца специально для лётчиков утвержденный берет, наподобие шапочек бельгийской конницы. У пояса — небольшой кортик. Ноги свои Агапеев аккуратно обмотал серыми суконными колониальными гетрами. И, отдав Маре по-военному честь, воскликнул: — До свидания!.. Лихом не поминайте!.. А может быть, и совсем никогда не увидимся… Но это он прибавил «для красоты слога». Он верил в первое, в «до свидания». И всякий, идущий навстречу опасности, всегда уверен в благополучном для себя исходе. Иначе не было бы ни геройских проявлений духа, ни подвигов. Животный эгоизм человека, уверенного в своей неуязвимости, — это одно, и только это двигает все вперёд и вперёд… Агапеев уехал. Все уезжают… А Мара и Сонечка томятся в безмолвии тихих, заворожённых прудов. Сонечка переменилась до неузнаваемости. Она перестала швырять золотые своим лихачам и ездит редко и мало на простых извозчиках. — Теперь такое время, что стыдно много тратить, — поясняла Сонечка. И когда собирались пожертвования, она с такою же страстностью, как прежде, бросала на всякую дрянь, теперь отдавала свои карманные деньги на раненых. Религиозность, странно как-то совмещавшаяся с легкомысленной испорченностью этого синеглазого очаровательного ребенка, получила теперь какой-то экзальтированный оттенок. И если недавно Сонечка молилась, чтоб Бог вернул ей того или другого поклонника, теперь эти молитвы были чище, прекрасней и глубже, потому что она молилась за всех тех… кто пошёл отдавать свою жизнь туда, откуда не все возвращаются. Тамара не молилась. Она не умела молиться. Но душою — вся была там. От Каулуччи — ни звука. Ничего, кроме двух-трех писем, посланных с дороги. И от Дмитрия — ни одной строчки. По слухам, оба они в Восточной Пруссии и вёрст на восемьдесят идут разведкою впереди своей пехоты. Чужая, неприятельская земля, бивуачная жизнь. На каждом шагу, повсюду стережёт их слепыми глазницами своими опасность. Какая же тут переписка?.. Жив ли он, этот некрасивый и сумрачный офицер, ставший таким близким, дорогим, после того душного дня, под сенью липовой аллеи… Первые живые вестники оттуда — раненые офицеры. Все они вернулись через Варшаву. И нет конца восторгам: — Дивный город! И как чувствуется тыл, как сильно бьется жизнь! Сколько народу, беглецов! В госпиталях и комфорт, и уход — прямо сказочные!.. И ежедневно самые последние новости. Нет дня, чтоб не приехал кто-нибудь с позиции. Возвращаются, опять уезжают. И так без конца! Вся Варшава — один сплошной лагерь! Тамару зажгли все эти картины. И, в свою очередь, Тамара зажгла Сонечку. — Поедем в Варшаву!.. — Зачем? — не сразу поняла Сонечка, обдавая подругу недоуменным сиянием бездонной синевы громадных глаз своих. — Как зачем? Странный вопрос! Мы будем ближе к тем, кто нам дорог. У тебя отец на войне, у меня — братья. — И он! — подхватила Сонечка, но без всякой ревности. Ревность угасла вместе с войною. Сонечка от всей души желала подруге счастья. — Так едем? — настаивала Мара. — А что мы делать будем в Варшаве? — Вопрос! Запишемся в госпиталь. Будем работать. Каждый человек, желающий приносить пользу, теперь на счету. А там, почём знать? Я, по крайней мере, всеми силами буду стараться попасть в какой-нибудь летучий отряд. Боже, как это интересно! В такие великие дни грешно и стыдно сидеть сложа руки. Мне предлагают работать здесь, в госпитале. Светлейшая желает, чтобы я работала у неё. Но это совсем, совсем не то, милая Сонечка! Здесь и там? Какая разница! Одно лишь останавливает меня: маме будет скучно. Но мама чуткая и добрая. Она меня поймёт. Едем, Сонечка? — Едем!.. И вся полная каких-то нахлынувших радостей Сонечка бросилась обнимать и целовать княжну, повторяя: — Едем! Едем! Едем!.. 12. В Варшаве Флугу, хотя и скрывавшемуся в Петрограде неуловимым «Фантомасом», не повезло. Во-первых, его разоблачили самым основательным образом, во-вторых, он лишился важной сообщницы, какою была для него до сих пор графиня Ирма Чечени, а в третьих, великолепно оборудованная на крыше «Семирамис-отеля» станция беспроволочного телеграфа опечатана была русскими военными властями. Разумеется, все это повлекло за собою большие и малые неприятности для «Семирамис-отеля», и в особенности для упитанного директора из отставных нижних чинов прусской гвардии. Не успели этого гуся допросить и арестовать, как выяснилось, что «Семирамис-отель» — предприятие, на немецкие правительственные деньги основанное и до поры до времени благополучнейшим образом существующее. В результате — полная переоценка всех ценностей, начиная с администрации и кончая прислугой. Отель сдан был в аренду французу, некоему господину Пелисье. Большой патриот, господин Пелисье, живой, энергичный, с бородкою Наполеона III, бранивший на чём свет стоит и немцев, и все немецкое, в каких-нибудь два-три дня завёл новые порядки, и «Семирамис-отель» стал неузнаваем. Да и вообще с войною эта гранитная гостиница утратила свой прежний, такой шумный характер, с пестрой, международной толпой наводнявшей и ресторан, и белоколонный читальный зал, и вестибюль, и все площадки лестницы, и коридоры. Какое-то уныние, какая-то вдруг потускневшая публика. Все иностранцы — наперечёт. Исчезли красивые, эффектные, в громадных шляпах и в бриллиантах женщины. Куда девались изысканно одетые мужчины, такой особенной, западной складки?.. Война положила свою печать. Мечущийся с такой милой улыбкой Пелисье только наружно был доволен. Внутри его скребли кошки. В особенности подкосило ресторан запрещение вина и спиртных напитков, опустел буфет, и сиротлив был его вымерший, без единой бутылки — хоть шаром покати — вид. И Пелисье, делая красивый, плавный жест по направлению буфета, восклицал перед кем-нибудь из гостей, скромно заканчивающих обед минеральною водою или квасом: — Увы, мосье! Это маленький Лувен! Да, это был действительно «маленький Лувен», и господину Пелисье никто не мог бы отказать в его игривом, чисто галльском юморе. Юморе сквозь слезы. Разлетелась — кто куда — и небольшая русская колония «Семирамис-отеля». Одна княгиня Долгошеева с дочерьми волей-неволей решила пережить здесь время войны, лишившей ее обычного отлета куда-нибудь за границу. Освобожденный Агапеев лишь на несколько часов заглянул в отель, чтоб привести в порядок свои вещи, расплатиться и, взяв самое необходимое, уехал в распоряжение командующего армией на австрийском фронте. Его «дракон» следовал за ним, разобранный по частям, в двух вагонах. Не было в «Семирамисе» больше ни Вовки, ни графини Чечени. Вовка щеголял в серой шинели, с узенькими серебряными погонами, и в защитной фуражке. Отдать справедливость — форма шла к нему, и его ассирийское лицо значительно выигрывало. Леонид Евгеньевич Аркадцев устроил Вовку в Красный Крест и отправил его поближе к позициям, причем главной штаб-квартирою Вовкиной была Варшава. Красный Крест был здесь, как говорится, сбоку припеку. Для одной «видимости». На самом же деле, и узенькие погоны, и шинель, а главное — особая секретная бумага — давали Вовке возможность проникать повсюду, не считаясь с военным положением, повсюду, включительно до передовых позиций. И Варшава, и все Царство Польское, кишмя кишели австро-германскими шпионами. На первый, поверхностный взгляд они как будто сникли, затаились, но в действительности продолжали работать — и как ретиво! — на пользу своему фатерлянду. Не проходило дня, чтоб не был где-нибудь арестован германский шпион, то скомпрометированный секретным телефоном, то уличенный в попытке сигнализировать каким-то подозрительным людям в штатском, людям, бог весть откуда взявшимся, то не в меру проявлявший интерес к железнодорожным и всяческим другим мостам. Приехал Вовка не один в Варшаву, а вместе с Ирмой. Она, во-первых, могла быть ему весьма и весьма полезной, а во-вторых, графиня, сжегшая свои корабли, ни за что не решилась бы остаться одна в Петрограде. И хотя исчезнувший в конце концов из города Флуг перестал бомбардировать ее письмами, это ничуть не рассеяло призрака мести. Флуг покинул Петроград — это еще ничего не значит. Он оставил десятки, сотни агентов, послушных его велениям и директивам. Был же с нею такой случай… Раз вечером графине надо было съездить на Каменноостровский. Подали мотор. Она села, думая о чем-то своём, и не заметила, что шофёр миновал тот дом, куда надо было графине, и развив бешеную скорость, помчался к Новой Деревне. Чуя недоброе, Ирма, высунувшись, подняла отчаянный крик. Городовой, мимо которого вихрем промчался автомобиль, дал резкий, тревожный свисток, побежавший перекликами вперёд, от одного поста к другому. И только у самой Новой Деревни двум всадникам конной полиции удалось перехватить мчавшийся мотор. Подошёл случившейся здесь помощник пристава, и графиня, волнуясь, рассказала ему по-французски, в чём дело. Шофера тотчас же арестовали. После этого графиня в единственном числе никогда не выходила из отеля, особенно вечером, а постоянно лишь в сопровождении Вовки… В Варшаве — недаром так сюда рвалась княжна Тамара — повсюду, на каждом шагу, чувствовался тыл, и даже не особенно глубокий, скорей близкий тыл великой миллионной армии. Ежедневно, по нескольку раз, длинными, бесконечными серыми колоннами шла пехота, громыхали орудия полевых батарей и осадных парков, двигалась конница — гусары, уланы, драгуны. Проезжали, «стоя» на своих мягких удобных сёдлах, чубатые донцы в рубахах, кубанские и терские казаки в косматых папахах и черкесках. Экспансивное польское население смотрело во все глаза на живописные конные фигуры кавказских всадников в серых и чёрных бурках, наполовину закрывавших маленьких, с крутой шеей, горячих, приплясывающих горских лошадок. Зрители, густившиеся плотными шпалерами вдоль красивых, нарядных, залитых солнцем варшавских улиц, не оставались безучастными к этой живой, колышущейся, сверкающей оружием и доспехами панораме. Солдат и офицеров забрасывали цветами. Десятки и сотни рук, мужских, детских и женских, тянулись отовсюду с папиросами, табаком, лакомствами, чаем, булками, сахаром… Запылённые, как под серым слоем пудры, лица солдат прояснялись, и белые зубы сверкали в ответной благодарственной улыбке.