Танго Лалага танцевать умела: её научила в интернате Габриэла Варци из третьего класса. Она знала все шаги, повороты, могла даже запрокинуть голову почти до земли, но у неё никак не получалось передать эти знания Ирен: та всё время хохотала и падала, увлекая за собой «кавалера». – Никогда тебе не стать актрисой, пока не научишься танцевать как положено, – возмущалась Лалага. – Это ты виновата, вести правильно не умеешь! Вести и в самом деле оказалось непросто: за зиму Ирен подросла, обогнав подругу по меньшей мере на пять сантиметров. У неё уже начала расти грудь, бедра и попа округлились, а значит, да, в её жизни скоро появится кое-что новое. Даже просто подойдя к Лалаге и попытавшись положить ей руку на плечо, Ирен уже не могла сдержать смех: голова подруги едва доставала ей до уха. В половине шестого они пошли прогуляться на кладбище, чтобы почистить могилы своих любимых покойников от сорняков, а надгробия – от улиток. Покойником Ирен был пограничник Пиладе Санджакомо, который в 1927 году, «в самом расцвете жизни, пал при исполнении служебного долга». Лалага же выбрала женщину, почти столетнюю Анджелину Таманьи, скончавшуюся в 1892 году после того, как стала для своих детей и внуков «ярким примером жертвенности и добродетели». Очевидно, их наследники и потомки уже давно не жили на острове, а может, и вовсе забыли про них, потому что заботиться о могилах никто не собирался. Не считая, конечно, двух подруг, которым, на самом деле, именно из-за столь явной заброшенности, репейника и сорняков, покрывавших надписи и кресты, несколько лет назад стало вдруг до того жалко покойников, что они решили «усыновить» Анджелину и Пиладе. Девочки порасспросили соседей, но никто не помнил этих бедняг, никто не знал, кто они, так что подруги вольны были придумать им такие жизни, какие хотели. Деревянные ворота кладбища завязывались простой верёвкой, так что, несмотря на табличку «Часы работы: с 8 до 19», неурочный посетитель мог войти даже ночью. И, безусловно, когда Лалага и Ирен подрастут, они так и сделают. В список из тридцати пяти авантюр, приберегаемых на будущее, эта входила безоговорочно. Глава двенадцатая В половине седьмого причалил пограничный катер с мешком почты, а без двадцати семь подруги уже влились в небольшую группу ожидающих у дверей почтового отделения. Глупо, конечно, – ни та, ни другая не ждали ни писем, ни открыток. Ирен когда-либо писала только Лалага, а она стояла сейчас рядом. Что касается самой Лалаги, её подруги по интернату тысячу раз обещали ей писать, но для их писем было ещё слишком рано. В конце концов, они же только вчера расстались! Только бы не пришло письмо от тёти Ринуччи, отменяющее приезд Тильды! Но нет, слишком рано и для него, даже для телеграммы. Впрочем, доставка почты сама по себе представляла интересное зрелище. Заведующий садился у окошка, а люди подходили по одному и спрашивали: – Есть ли что-нибудь для меня? – А для меня? – Антонио, я уже целую неделю жду денег с материка! Зира с Форикой и близнецами тоже стояли среди собравшихся. Насколько знала Лалага, девушки никогда в своей жизни не получали писем, но не пропускали ни единого дня. Ожидание других было вознаграждено пакетом, одним заказным и четырьмя простыми письмами, а также пятью открытками. Саверио получил по подписке последний номер журнала «Малыш», а Франческо Маццони, директор продуктового магазина, – пачку газет и журналов, которые завтра поступят в продажу. (Среди прочих неудобств острова мать Лалаги не переставала жаловаться на то, что ей всегда приходилось читать вчерашнюю газету.) В семь алтарник зазвонил в колокол – настало время вечерней молитвы. В будние дни на службу ходили только четыре или пять самых истово верующих старушек. Но приходской священник, дон Джулио, не сдавался и добрую четверть часа простаивал у дверей церкви, недобро поглядывая на отступников, проходивших мимо него в бар, домой или куда там лежал их путь, да ещё и имевших наглость насвистывать. Подруги вернулись в бар и даже успели поиграть в шахматы, пока Аузилия не позвала Лалагу ужинать. Все комнаты в доме освещались свечами и масляными лампами, поэтому тени не застывали, как в Лоссае, а срывались в танец при каждом движении пламени. Пау как раз перешли к фруктам, когда заглянула Ирен: – Брат сейчас пойдёт на причал ловить осьминогов. Говорит, может взять нас и Саверио с собой. Если вы не знали, осьминогов привлекают, болтая в воде босыми ногами. Лалага задрожала от страха, смешанного с отвращением, когда, сидя на краю пирса, почувствовала где-то под темной поверхностью воды прикосновение склизкого щупальца. Но Пьерджорджо, брат Ирен, быстро схватил ужасного моллюска голыми руками, пару раз сильно ударил о камни пирса и добил веслом. – Так мясо будет понежнее. Любое другое животное подруги обязательно бы попробовали, но осьминог казался им слишком уж отвратительным. У него даже не было морды, способной передать хоть какое-то чувство – совсем как у медуз. А разве кто-то постеснялся бы прихлопнуть на пляже чертову мокрую, жгучую медузу? В половине одиннадцатого прошли Зира и Форика. Они ночевали не у Пау, как другая прислуга, а в доме дорожного инспектора на окраине. – Ваша мать сказала, что пора возвращаться. Лалага, ты старшая, подай пример. – Нуу! Ещё десять минут. – Никаких «ну». Она сказала «не-мед-лен-но». И Пау повиновались. Карлетто остались посидеть ещё. Для них осьминоги были не просто игрой: завтра отец подаст их в салатах клиентам бара. Так закончился первый после окончания учебного года день Лалаги на Серпентарии. Часть вторая Глава первая На предпоследней неделе июня стали прибывать отдыхающие. Катер теперь ходил два раза в сутки, и всего за несколько дней население острова удвоилось. Приезжие, по большей части из Лоссая, но также из Серраты и других городов «большой земли», размещались у рыбаков Портосальво. Эти семьи годами арендовали одни и те же дома – сами рыбаки на время переселялись в общую подвальную комнату или в «летний дом», у кого он был. Поскольку все двенадцать километров длины и семь ширины острова Серпентария покрывали холмы, почти каждая семья владела участком земли с садом, виноградником, парой фиговых деревьев, баком для воды, загоном для свиней и небольшим строением из белых туфовых блоков с крышей, покрытой гофрированной жестью, которое помпезно именовалось «домом». Свиньи каждый день требовали еды, а ходить, конечно, приходилось пешком – счастье ещё, недалеко. Моторизированный транспорт на острове почти не встречался: джип у пограничников, «тысячасотый»[2] доктора, пара грузовиков и три мопеда – разумеется, не считая моторных лодок, которых насчитывалось больше пятидесяти. Кроме того, для путешествий вверх-вниз по каменистым тропинкам самых отдалённых уголков, которых не выдержит никакая шина, местные жители держали дюжину осликов и полдесятка лошадей. По-настоящему уединённых домов по всему острову было, наверное, с десяток, но их купальщики старались обходить стороной из-за трудностей с водоснабжением: шланги от танкера туда, конечно, не дотягивались. Среди отдыхающих только Лопес дель Рио из Серраты не снимали дома: они давным-давно купили собственный – скорее даже небольшую виллу с выкрашенными в кирпично-красный, словно в античных Помпеях, стенами, колоннами и лодочным причалом. Три их дочери, Аннунциата, Ливия и Франциска, вели себя так, будто владели не только виллой, но и всей деревней, а то и целым островом. Лалаге они не грубили, потому что она была «докторова дочка», но вот на Ирен смотрели как на прислугу. Честно говоря, так они относились ко всем ребятам с Серпентарии: считали их низшей расой, невежественными дикарями, рабами, которые обязаны ими восхищаться и беспрекословно повиноваться. Лопесы приезжали на автомобиле, нагруженном чемоданами и баулами. Благодаря своему положению они могли получать разрешение на перевозку машины на катере, и каждая такая погрузка превращалась для островитян в бесплатный спектакль. – Зачем они это делают? – всякий раз спрашивал доктор Пау, которому частенько приходилось просить у соседей лошадь, чтобы добраться к больному на пастбище: не дороги, а сплошное наказание. – Хотят, небось, лишний раз потрясти своими миллионами перед нами, бедными работягами, – отвечал Никола Керки, «парень» из магазина, который на самом деле, будучи пятидесяти четырёх лет от роду, давно вышел из возраста парня, но однажды, отправившись на рыбалку с динамитом, сильно повредил ногу, и врачам пришлось ампутировать её ниже колена, так что он больше не мог выходить в море. Никола до смерти ненавидел богатеев-капиталистов, а заодно и священников, потому что был секретарём (а также единственным членом) местного отделения Коммунистической партии. Доктора он с трудом, но терпел, признавая, что это профессия «нужная и для человека полезная». На самом деле на острове Лопесы автомобилем никогда не пользовались: он стоял себе в задней части двора, докрасна раскаляясь под жарким летним солнцем и собирая пыль. Как-то раз в машине забыли поднять стекло, и туда забралась бездомная кошка, которая даже вывела котят. Их убежище обнаружили лишь в начале сентября, когда горничная перед возвращением в город открыла багажник, чтобы поставить туда чемоданы. Лопесы всегда приезжали двадцать пятого июня, ни днём раньше или позже. В этот вечер отец Ирен выставлял под тростниковый навес своей террасы ещё восемь столов со стульями в придачу к уже там стоявшим и заказывал своему поставщику на «большой земле» по блоку льда в день, чтобы охлаждать напитки, а Пьерджорджо завешивал весь балкон липучками от комаров. К тридцатому июня отдыхающие, около сорока более или менее многочисленных семей, были в полном сборе. Приехали даже трое «дикарей», разбивших палатку на Репейном, крошечном островке на выходе из залива: три новых лица, которых раньше никто на Серпентарии не видел. Видимо, слава острова-курорта разнеслась уже не только среди завсегдатаев. А две подруги, закрывшись у Лалаги в спальне, подсчитывали в тетрадке количество приезжих детей: получилось двенадцать мальчиков и девять девочек, не считая, конечно, малышей из начальной школы и тех, кто уже выбыл из игры, потому что ему исполнилось шестнадцать. И не считая Тильды, которая тоже пока не появилась. Глава вторая С приездом своих подруг, Анны Лопес и Сюзанны Ветторе, синьора Пау тоже открыла отпускной сезон, вдруг превратившись из островитянки в отдыхающую. Её муж и дети, по крайней мере, те трое, что жили на острове, купались уже с середины мая. Но сама она всегда дожидалась июля и лишь тогда доставала из шкафа свой самый элегантный сарафан, купальник, соломенную шляпу и зонтик. Конечно, пляжный сезон в Плайямаре со всеми его развлечениями был бы куда предпочтительнее, но, за неимением лучшего, синьора Пау довольствовалась тем, что имела. В конце концов, летом, после долгой зимней изоляции, казавшейся ей хуже тюрьмы, на Серпентарии появлялась хоть какая-то возможность поучаствовать в общественной жизни. Анна Лопес дель Рио и Сюзанна Ветторе принадлежали к тому же кругу, что и она сама, а с Сюзанной они и вовсе учились в одном классе. Три дамы арендовали на лето большую яхту, на которую по утрам грузили детей и нянек, отправляясь на пляж, и которую после обеда использовали для морских прогулок и экскурсий. Под парусом, если, конечно, позволяла погода, проводили большую часть времени все отдыхающие на Серпентарии: остров славился сильными ветрами, дувшими почти каждый день.