В теле тоже хватало отверстий – настоящих и ложных, вроде пупка, который нужен только для красоты; некоторые – совсем крошечные, почти невидимые, как, например, поры, которыми покрыта вся кожа. Через эти отверстия «внутрь» проникает мир: цвета, холод и тепло, звуки, вкус, ветер, музыка, еда. Наружу выходят голос, слюни, сопли, пот, слезы, кака, пипи, а также кровь из раны, хотя отверстия ран обычно бывают неправильной формы, и их нужно немедленно закрыть гипсом или швом. В общем, можно ещё долго об этом говорить, но в чём тут грех? Этого Лалага понять не могла. Она знала, что грех – убить кого-то, обидеть, украсть все, что тот имеет, и оставить умирать от голода, солгать в суде, чтобы осудили невиновного. Знала, что грех происходит от несправедливости и ненависти, порождая, в свою очередь, новую несправедливость, боль, голод и смерть. Но что тут общего с тем, мыла ли ты задницу? Разумеется, по гигиеническим соображениям намыливаться стоит получше. Этому Лалагу научила Аузилия, женщина невежественная, но очень честная и религиозная. Она любила Лалагу и, конечно, не имела намерений отправлять её в ад. В тот день в доме бабушки одиннадцатилетняя Лалага, воспитанница интерната «Благоговение», стояла голой перед зеркалом по меньшей мере минут десять, в том числе потому, что было уже тепло. Она вдруг вспомнила, что накануне отъезда мать отвела её в сторону и попросила быть внимательнее, а если начнёт расти грудь или волосы в подмышках, сразу же написать ей, потому что тогда нужно будет объяснить ей кое-что очень важное. Правда, Лалага уже пару лет назад узнала тот важный факт, что существует менструация. Это слово она впервые услышала, беседуя вместе с Ирен с более старшими деревенскими девочками, а после нашла в медицинских книгах отца, но матери не сказала, потому что о некоторых вещах говорить с ней стеснялась. Но как осмотреть себя, если в интернате приходится надевать купальную рубашку? Зато теперь, воспользовавшись случаем и зеркалом, она тщательно изучила критические точки – впрочем, так и не увидев ничего нового. Одевшись, Лалага пошла в кабинет деда, села за стол и написала письмо домой: «Я не хочу оставаться в интернате, потому что они заставляют меня купаться в рубашке». Отец ответил ей с ближайшей почтой. Он писал, что, конечно, сестры всё преувеличивают, но намерения у них добрые, и, следовательно, ей нужно как-то приспособиться и подчиниться этому глупому правилу, хотя со смертными грехами и адом оно не имеет ничего общего. Этот довольно странный способ принимать ванну Лалаге придётся воспринять как игру. Кроме того, интернат – единственный шанс для неё продолжить обучение, и она, поступив туда, взяла на себя обязательства слушаться и соблюдать все необходимые правила. Он согласен, купальная рубашка – глупый пережиток средневековья. Но, в конце концов, это не вредно и не антигигиенично. Нужно лишь проявить немного терпения. С другими людьми вообще стоит быть терпеливым. Так что Лалага сдалась, а потом привыкла. Теперь она только веселилассь, когда воздух, скопившийся под рубашкой, пузырём надувал плотную ткань, поднимая её над водой, а монахине приходилось подбегать и опускать этот аэростат. Ещё она полюбила плескать водой в подруг, кудахтавших в своих ваннах, словно куры в курятнике. Но каждое воскресенье в доме у бабушки она принимала ванну как положено. Голой. И об аде старалась не думать. Так что спор о рубашках её не особенно заботил, несмотря даже на возмущение матушки Анны-Катерины. «Мои африканцы целыми днями ходят по деревне голыми, но более невинных и достойных рая людей я в жизни не видела!» – закончила она, положив разом на лопатки и настоятельницу, и её средневековую концепцию скромности. Зато Лалагу обрадовало, что матушке Анне-Катерине позволили устроить для воспитанниц праздник на всю ночь в честь окончания учебного года. Разрешили даже пригласить гостей «снаружи», но она не посмела сказать об этом Тильде. Та, конечно, отказалась бы под каким-либо предлогом. Или даже вообще без предлога, что было бы ещё хуже. Но теперь кузине волей-неволей придётся с ней подружиться. Нужно просто немного потерпеть и дождаться, пока на Серпентарии наступит июль. По плану Лалага уезжала уже на следующий день вместе с Аузилией, а Тильда, которой ещё предстояли экзамены за третий класс, собиралась присоединиться к ней примерно через полмесяца. Глава девятая Мысль о кузине ни на секунду не покидала Лалагу по пути домой. – Она будет спать со мной, да? – спросила она у матери, пришедшей помочь разобрать вещи. – Конечно. Другого места у нас нет. Так что постарайся сильно не толкаться. Впрочем, тут можно было не стараться, потому что кроватью ей служило огромное старомодное двуспальное ложе из чёрного кованого железа, настолько высокое, что самой Лалаге ещё пару лет назад приходилось забираться на него при помощи табуретки. Когда Пау только прибыли на остров, они сняли дом у сестры приходского священника полностью обставленным, потому что синьора Пау планировала задержаться там не дольше года и не желала иметь дела с суматохой переезда и транспортировкой своей прекрасной мебели на рыбацком траулере (не везти же её в несколько приёмов на катере!). Пришлось оставить всё имущество на складе в Лоссае, где оно и хранилось год за годом, давая всем понять, что Пау на острове только временно, а возвращение на «большую землю» – неизбежно. Их дом выходил на площадь перед церковью в Портосальво, единственном поселении на острове, – деревушке настолько маленькой, что в ней не было ни совета, ни мэра, только церковь, школа, погранзастава и кабинет врача с амбулаторией. Поначалу Лалага спала в большой комнате, выходившей во двор, вместе с Саверио и Аузилией. Потом, когда родились близнецы, Саверио переехал в мастерскую, а сама она – во вторую, угловую спальню, выходившую двумя окнами на площадь и одним – в сторону порта. Летними ночами, когда из-за жары приходилось оставлять окна распахнутыми, звуки с площади слышались так чётко и ясно, что казалось, будто спишь под открытым небом, а не в доме, пусть и одноэтажном, за решетчатыми ставнями-персианами. – Мама, почему Тильда в этом году не едет в Плайямар со всеми остальными? Почему её отправили сюда? – Что это ещё за «почему»? Разве ты не рада, что кузина составит тебе компанию на целое лето? – Ну мама! Зачем притворяться, что не понимаешь? Все вокруг знают, а мне нельзя? Расскажи! – Что ещё за выдумки? Что все знают, а ты нет? Нет здесь никакой тайны. Тильда стала взрослой, она не обязана вечно держаться за материнскую юбку, а я приглашала её к нам уже пару лет назад. Она же моя крестница, я держала её на руках во время крещения, помнишь? Мама разложила по ящикам комода вещи, которые достала из чемодана, и погрозила Лалаге пальцем. – Ты же не сплетничала с Аузилией по дороге? Смотри у меня! И сделай одолжение, перестань придумывать тайны, которых не существуют. Будь добра к Тильде и не заставляй меня пожалеть, что я её пригласила. Катер причалил в десять вечера, когда близнецы уже поели и улеглись в постель. Остальные члены семьи, ожидая Лалагу, ужинать не садились. Сама она тоже клевала носом, но не настолько, чтобы не оценить вкус жареной картошки – особой картошки, которая росла только на огородах Серпентарии и так сильно отличалась от картошки в Лоссае, особенно в интернате. Мать, отец и брат засыпали Лалагу вопросами о школе, родственниках, о телевидении и городской жизни, но она отвечала безучастно. Мысли её уже оторвались от «большой земли» и перенеслись на остров, на начинающееся лето, которое она здесь проведёт. Её первое лето с Тильдой. Кто знает, обрадуется ли Ирен этой новости – у неё ведь тоже каникулы, в том смысле, что с начала июня она больше не училась портновскому и поварскому искусству у своей тёти Чичиты из Тоннары, приходившейся ей также и крестной: уроки возобновятся только в середине сентября. С другой стороны, Ирен, когда в этом была необходимость, помогала в баре. Жаль, что уже слишком поздно сбегать поздороваться с ней. Наверное, подумала Лалага, лучше отправиться прямо в постель, чтобы встать завтра пораньше. Всё равно её разбудят моторы рыбацких лодок, тарахтящие в порту прямо под окном. Закончив ужинать и пожелав всем спокойной ночи, она отправилась в спальню, умылась водой из кувшина и скользнула под простыню. Как же хорошо, когда можешь раскинуть руки и ноги, ни во что не упираясь! Кровати в «Благоговении», со всех сторон занавешенные белым пологом, были короткими и узкими, а заправленные под матрасы одеяла напоминали коконы или корабельные койки. Дома же кровать казалась белым льняным морем, на поверхности которого Лалага расслабленно лежала в позе морской звезды. Сон поднимался со дна, медленно, словно в тёплую воду, погружая в себя её усталое тело. Последнее, о чём Лалага подумала, прежде чем окончательно заснуть, – что через несколько дней она, вытянув ногу, сможет коснуться ноги сестры. Глава десятая Матрас вдруг закачался, как маленькая лодочка, попавшая под волну от большого корабля: вверх, вниз, вверх, вниз. Лалага покрепче обхватила подушку и со стоном уткнулась в неё лицом. На мгновение она подумала, что всё ещё видит сон, но тут кровать заскрипела, и не успела она открыть глаза, как Тома с хохотом рухнул ей на спину. А вот Пикка смогла сохранить равновесие и продолжала прыгать, повторяя: – Ла-ла! Ла-ла! Прос-нись, прос-нись! Последний раз Лалага видела близнецов на Пасху, но с тех пор Пикка и Томá подросли. Она потеряла первый зуб, он недавно побывал у парикмахера, и тот, учитывая предстоящее лето, поработал особенно основательно, оставив только коротенькую чёлку на лбу. Расцеловав «Лалу», близнецы тут же поссорились из-за старшинства и с визгом и хихиканьем начали друг друга душить. Видимо, они уже позавтракали, потому что от них пахло кофе с молоком. – Не пойти ли вам вон? – возмутилась из-за двери Аузилия. – Дайте сестре поспать. Возвращайтесь во двор и буяньте там хоть до посинения. Похоже, две девушки, присматривающие за близнецами, ещё не пришли. Значит, ещё совсем рано, потому что Зира и Форика начинали работать в семь. Когда близнецы ушли, Лалага снова накрылась простыней и попыталась урвать хоть на пару минут больше сна, но поняв, что спать больше не может, вскочила с постели и, как была, босиком, в трусах и майке, прошла на кухню. Тишину нарушало только кипевшее на угольной печи молоко в эмалированной кастрюле. Кипеть ему предстояло долго, особенно в летнее время, иначе никак не избавишься от всевозможных микробов, которых можно заполучить от овец или грязных рук пастуха. Жители Лоссая пили коровье молоко, купленное в лавке, но на Серпентарии молоко было овечьим. Его по утрам разносил от дома к дому пастух, затемно спускавшийся с пастбища на лошади, а потом возвращавшийся следить за стадом. Этого высокого худого старика звали дядя Пьетро. У него была жена с волосатой бородавкой на щеке, которая жила возле нового маяка, но спал он прямо на пастбище вместе с животными. А когда Лалага и Саверио как-то раз пришли к нему с отцом, чтобы купить свежего сыра, помог им взобраться на лошадь и катал по скалам, придерживая поводья. Позавтракав, Лалага наскоро оделась, стараясь не шуметь. Родители и Саверио ещё спали. Лугия, кухарка, вышла в магазин за рыбой, взяв с собой близнецов. Аузилия и Баинджа, прачка, складывали простыни во дворе. – Схожу к Ирен, – вполголоса сообщила Лалага и вышла, притворив за собой дверь. В отличие от Лоссая здесь, на острове, никто не запирал двери, даже ночью. Можно было на всё лето оставить на набережной шезлонг, и никто бы к нему даже пальцем не притронулся. По дороге она никого не встретила. Ясное утро пахло свежестью, в море то тут, то там вспыхивали блики. Гром и Молния, охотничьи псы почтальона, лежали на ступеньках, лениво отмахиваясь хвостами от мух. Этих красавцев – рыжего, почти огненного, и белого с коричневыми пятнами, – запрещалось гладить, а если это все-таки случалось, нужно было немедленно вымыть руки и ни в коем случае не тянуть их в рот, чтобы не занести микробов. Доктор Пау так настойчиво напоминал детям об этом правиле, что при виде собак Лалага инстинктивно сунула руки в карманы. Но вот справа показался бар Карлетто с террасой, прикрытой тростниковым навесом, и увитой виноградом решёткой-перголой. Мать её подруги подняла стулья, перевернув их на оцинкованные столы, и теперь подметает тротуар. Лалага ускорила шаг. Конечно, Ирен уже встала и ждёт её. Глава одиннадцатая За прошедший учебный год они написали друг другу десятки писем, пересказывая всё, абсолютно всё: мысли, слова, «действия и бездействия», как говорилось в катехизисе. Но и теперь, встретившись, две подруги целое утро просидели на крыльце Лопесов, практически опершись лбами и непрерывно болтая, словно пытаясь залатать невидимыми духовными нитями, о которых, может быть, только монахини и знают, прорехи, проделанные зимним отсутствием Лалаги в ткани их дружбы. Городская девочка научила деревенскую своей любимой игре, о которой узнала в интернате. Она называлась «Вопросы на кресте» и в целом сводилась к тому, чтобы нацарапать палкой на ноге крест (лучше всего на бедре чуть выше колена), а потом вписать в получившиеся клетки инициалы четырёх мужчин, которые тебе больше всего понравятся, – любых знакомых мальчиков, но можно и актёров, певцов, футболистов или велосипедистов, если хочется. Потом нужно посчитаться, используя буквы своего имени: Л-а-л-а-г-а-п-а-у, И-р-е-н-к-а-р-л-е-т-т-о, и жребий решит, кто из четырёх кандидатов будет мужчиной всей твоей жизни. После этого нужно нарисовать такой же крест на второй ноге и вписать в клетки первые буквы слов «дружба», «страсть», «ненависть» и «равнодушие»: Д, С, Н, Р. Посчитавшись, но используя теперь буквы имени мальчика, можно узнать, что он испытывает к играющей. Ирен с удивлением обнаружила, что Сандро Таронти страстно её любит, а Лалага узнала о равнодушии Эудженио Соллимы, что, впрочем, ей уже было известно. Обе согласились, что стоит поиграть позже, слегка подзагорев, потому что на бледной коже трудно разобрать буквы. После обеда, в самую жару, они остались во внутреннем дворе бара, за перголой. Лалага рисовала на плотной бумаге танцовщиц, раскрашивала их и вырезала: Ирен всю зиму собирала фольгу от конфет, чтобы делать из неё нарядные платья и балетные пачки для этих бумажных кукол. Вырезав и одев четверых (двух взрослых и двух детей), они решили послушать пластинки. Отец Ирен в надежде, что купальщики будут приходить к нему танцевать по вечерам, приобрёл к летнему сезону граммофон с ручкой, старомодное устройство с раструбом-громкоговорителем в форме воронки или, скорее, чашечки цветка. Каждые два-три диска приходилось менять изношенную иглу. Впрочем, без электричества синьор Карлетто всё равно не мог предоставить им ничего лучшего. На большинстве пластинок были записаны песни Клаудио Виллы, толстощёкого, потного и плаксивого певца, которого подруги терпеть не могли. Зато им понравились песни Вика Дамоне, особенно испанские, вроде «Paquito lindo» или «Besame mucho», но больше всего – танго под названием «A media luz», в котором они, к сожалению, не могли до конца разобрать слова. По словам Ирен, в какой-то момент там говорилось что-то про «третью шерсть фарфоровой кошки», но разве такое возможно?