Глава пятая Однажды в конце мая – в одно из тех воскресений, когда все, как обычно, собрались на обед у бабушки с дедушкой, – тётя Ринучча, говоря о чём-то своём, вдруг небрежно бросила Лалаге: – Ты уже написала матери, что это лето Тильда проведёт с вами? Но не успела Лалага, недоверчиво покачавшая головой, открыть рот, как кузина вскочила со стула: – Что ты такое говоришь? – воскликнула она возмущённо. – Я, как обычно, поеду в Плайямар. В отношении пляжного отдыха жители Лоссая с давних пор делились на две партии: те, кто любил яхты и спартанскую жизнь, перебирались на остров Серпентария, где не было даже гостиницы и приходилось снимать комнаты в рыбацких домиках. Остальные ехали в Плайямар, куда уже дотянулись железная дорога, водопровод и электричество. Там построили набережную с четырьмя кафе-морожеными и ротондой для оркестра, разбили сад с фонтаном и скамейками, а на длинном песчаном пляже установили кабинки для переодевания, зонтики и шезлонги. Пляж назывался Лидо, и чтобы попасть туда, приходилось каждый раз платить за вход или покупать абонемент. В Плайямаре работали два кинотеатра, а в некоторых барах уже поставили телевизоры, потому что отдыхающие даже летом не могли оторваться от популярных передач «Угадай мелодию» и «Вдвое или ничего?». Серпентария, конечно, ничем подобным похвастать не могла: только скалами, ветром, козами да кактусами-опунциями, жаловалась мать Лалаги мужу. – Плайямар ещё нужно заслужить! Марини принадлежали к партии Плайямара. Семья тёти Ринуччи бывала на острове всего пару раз, на экскурсии, в Пасхальный понедельник или чтобы посмотреть маттанцу, забой тунца. Но никто из Сорренти никогда не проводил там больше одной ночи и не рассматривал Серпентарию в качестве места длительного отдыха. Откуда же это желание отправить Тильду на два месяца к Пау? – Тебе нужен йод, – сказал дядя Даниэле тоном дружелюбным, но профессиональным, поскольку он работал врачом. – Ты очень бледная, и миндалины были воспалены. – Когда это? – возмутилась Тильда. – Я прекрасно себя чувствую. А вот у него, – она ткнула пальцем в двоюродного брата, сына дяди Даниэле, – всегда болит горло. Лалага молчала, боясь какой-нибудь невинной фразой вызвать гнев кузины. Она не могла поверить своему счастью: там, на острове, Тильда волей-неволей с ней подружится – среди горожан, приезжающих на отдых, не было ни одной девушки её возраста. Что касается девочек, постоянно живущих на острове, то к тринадцати-четырнадцати годам каждая из них либо уже работала швеёй, либо нанималась в услужение к отдыхающим. Да и в любом случае родители не отпустили бы их гулять в одиночку. Где это видано, чтобы невежественные деревенские девчонки, с грехом пополам закончившие начальную школу, водили дружбу с городскими? С Ирен всё обстояло по-другому: Карлетто хоть и не принадлежали к сливкам общества, но все же не были ни фермерами, ни рыбаками. – Торговцы, мелкие буржуа, – говорила мать Лалаги, которая могла соизволить поприветствовать хозяйку бара, но никогда не пригласила бы её в гости на чай. И ей очень не нравилось, что дружба между двумя девочками продолжались и после окончания начальной школы, пусть даже только потому, что иначе Лалага осталась бы на острове совсем одна. – Почему бы тебе самой не отправиться на этот козий выгон? – спросила Тильда с вызовом. – Зачем мне туда ехать? – Ты сама это прекрасно знаешь, синьорина, – прервал её дед, – может, хоть это тебя научит уму-разуму. Учти, решение принимала не только твоя мать – мы все с ней согласны. Так что этим летом о Плайямаре можешь только мечтать. Тильда, побледнев от гнева, отбросила салфетку, вскочила из-за стола и направилась к двери. – Вернись на место! – властно приказал ей дед. – Оставь её в покое! – вмешалась тётя Электра. – Если придавать подобным выходкам слишком много значения, будет только хуже. – По крайней мере, извинись! – прикрикнула тётя Ринучча, пытаясь показать, что обладает хоть какой-то властью над дочерью. Тильда показала ей язык и в два прыжка выскочила в коридор. Но её бунт так и остался всего лишь бравадой. Если уж вся семья, объединившись, решила, что ребёнок поедет к Пау, так оно и будет. Лалага чувствовала себя виноватой перед сестрой, но ничего не могла поделать: её переполняло ощущение счастья. Беспокоило только одно: казалось, что все, кроме неё, знали причину этой ссылки. Знали, но не говорили. Впрочем, таковы уж Марини: о семейных делах они предпочитают не распространяться. Но разве сама Лалага – не часть семьи? Глава шестая В последний школьный день, после заката, сестры-наставницы «Благоговения» организовали праздник в саду для воспитанниц, которым на следующий день предстояло вернуться домой. С ветвей лавров, пиний и пальм свисали китайские фонарики, в кустах были спрятаны подарки, а на площадке в центре развели костёр, вокруг которого воспитанницы – неслыханное дело – танцевали или просто скакали, испуская дикие крики. Идея эта пришла в голову матушке Анне-Катерине, заместительнице настоятельницы. Она как раз недавно вернулась из миссионерской поездки в Африку, где научилась очень быстро, один за другим, словно рабочий на конвейере или Чарли Чаплин в «Новых временах», делать уколы, поскольку обнаружилось, что риск заболевания холерой там в несколько раз выше, чем предполагали, и пришлось за один день сделать прививки сотням маленьких негритят. В Лоссае она действовала столь же быстро, но, по дурной африканской привычке, пользовалась исключительно тупыми иглами, оставляя на ягодицах воспитанниц здоровенные синяки, из-за которых те ещё неделю не могли сидеть, не взвизгивая от боли. Нельзя сказать, что матушка Анна-Катерина радовалась возвращению в цивилизованный мир. Заболев «тоской по Африке», она всё время рассказывала невероятные истории о своей тамошней жизни: например, как ходила на рынок с большой сумкой, чтобы купить для столовой три килограмма червей. – Да-да, червей! Там, на пальмовых циновках, их выложены целые груды, разных видов и размеров, и продают их на вес. Это, кстати, вкусная и питательная пища, богатая белком. Что у вас с лицами, откуда такая брезгливость? Вы дурно воспитаны, синьорины! Мы что же, не едим улиток? Так вот, по вкусу те черви напоминают улиток, даже во внешнем виде есть что-то общее – как будто улитки без раковин. А на материке люди из высшего света разве не едят лягушачьи лапки? Я бы скорее предпочла, чтобы с меня заживо содрали кожу! Когда-нибудь я попрошу подать в трапезную блюдо червей, да побольше, и уверена, вы просто пальчики оближете. Девочки озадаченно переглядывались: правду она говорит или обманывает? Чего ожидает: смеха или покорно опущенной головы? Матушка Анна-Катерина, с её загорелым, будто у каменщика, лицом и громовым голосом, привычно сыплющим как приказами, так и непристойностями, казалась им очень странной. Весь монастырь – сестры, воспитанницы, прислуга, даже садовник, – слышали, как она спорила с настоятельницей о купальных рубашках. Эта традиция «Благоговения» поначалу удивляла и смущала Лалагу – как, впрочем, и всех вновь прибывших. Правила гласили, что в интернате моются раз в неделю по графику, потому что на каждом этаже размещалось всего по пять ванн. Первая странность заключалась в том, что все они стояли вдоль стен одной большой душевой, и в каждой было по два отдельных крана: с горячей и холодной водой. Воспитанницы мылись по пять за один заход под строгим надзором монахини, контролировавшей процесс и следившей, чтобы все нужные места тщательно намыливались. Но ещё более странным оказалось то, что в ванну девочки залезали не голыми, а в широкой и длинной рубашке из белёного льна. Чтобы надеть её, они вместе все с той же монахиней заходили в некое подобие раздевалки в углу за занавеской, где им каждый раз напоминали, что, пока раздеваешься, голову нужно задирать высоко вверх, потому что смотреть на собственное голое тело, а тем более касаться его руками, даже ради того, чтобы помыться, – тяжелейший смертный грех. Мыло они должны были нанести на льняную ткань, а уж потом намыленной тканью растирать кожу. – Какая гадость! – прошептала Марина, которая сидела с Лалагой за одной партой. – Это же не гигиенично! Хотела бы я знать, кто надевал эти рубашки до нас. Будем надеяться, их хотя бы прокипятили в прачечной. Лалаге никак не могла с этим смириться. С одной стороны, слова «смертный грех» звучали угрожающе. С другой, все эти священнодействия казались ей, в лучшем случае, смешными и бесполезными. Она была уверена, что ни одна из воспитанниц дома, летом или во время каникул, не пользовалась купальной рубашкой. И ни одна знакомая ей семья не стала бы терпеть подобное благочестие. Скорее всего, за пределами монастырей таких рубашек вообще не существовало. И что же, теперь все попадут в ад? Если да, то она окажется даже глубже остальных, потому что летний душ на Серпентарии представлял собой большой жестяной бак, привязанный верёвкой к ветвям фигового дерева, и она всегда мылась прямо во дворе, на виду у братьев, прислуги, а иногда даже и домовладельца. Голой. И то же самое делали Саверио с близнецами. И никто из взрослых их за это никогда не винил. Более того, даже сами взрослые в безлунные летние ночи, когда вода теплее всего, приезжали на пляж целыми компаниями. Они, смеясь и крича, заходили в воду сняв купальники, чтобы поплавать в море голышом. И ничего не стеснялись, а наоборот, называли это «здоровым купанием». Неужели они тоже отправятся в ад? А её отец, который каждый день заставляет своих пациентов раздеться и осматривает их везде, особенно в области живота? Глава седьмая В одну из первых ночей в «Благоговении» Лалаге приснился сон. Она плавала в море прямо возле площади перед церковью на Серпентарии, причём в купальной рубашке. Вдруг ткань стала тяжелеть и тянуть Лалагу ко дну. Она уже ушла под воду с головой, но всё-таки успела посмотреть вниз. И там, внизу, увидела дьявола. В руке он держал похожий на гарпун для подводной охоты трезубец, которым зацепил край её рубашки и тянул, тянул... Но, к счастью, прежде, чем окончательно утонуть, Лалага проснулась. В следующее воскресенье, придя к бабушке, она заперлась в ванной и полностью разделась перед зеркалом. Подняла руки, чтобы получше разглядеть подмышки, повернулась боком, положила подбородок на плечо, задрала ногу. Потом села на коврик и внимательно осмотрела пятки. На одном колене виднелась царапина, уже подсохшая, так что она ногтем отковыряла корку и съела её. Кожа под коркой оказалась гладкой и ярко-розовой. Ничего нового не обнаружилось: это было её, Лалаги, тело. Собственно, это всегда было её тело. И тело это принадлежало только ей одной. Она вспомнила тот день в Таросе, когда впервые осознала, что такое «внутри» и «снаружи». «Снаружи» был мир – всё то, что хотелось исследовать и изучить. А «внутри» была она сама, её тело, полное скрытых полостей, похожих на сказочные пещеры: пещера лёгких, желудка, живота... И ещё мысли, надёжно спрятанные внутри головы. А границей между «снаружи» и «внутри» служила её кожа. Но эта граница не выглядела непреодолимой: в ней имелись отверстия, которые использовались для связи между «внутри» и «снаружи», а заодно позволяли добавлять в организм топливо, сгорающее в двигателе (как в автомобиле). С помощью этих отверстий она, Лалага, функционирует, то есть двигается, дышит, живёт. И узнает разные вещи. Вот, например, в голове отверстий полно: это уши, через которые проникают звуки, и рот, который эти звуки производит; ноздри, впускающие и выпускающие воздух, глаза, с помощью которых в мозг попадают образы и из которых испускаются взгляды и слёзы. Через рот входит еда, а иногда и выходит, наполовину переваренная, если случается рвота. Через него также входит и выходит воздух, как через ноздри, потому что в горле есть небольшой автоматический сортировщик, который отправляет его в лёгкие, а пищу с водой – в желудок. В Таросе, будучи ещё очень маленькой, она любила глубоко вдыхать: тогда её грудь раздувалась, словно воздушный шар. Если упадёшь в воду, объяснил ей отец, даже плыть не надо: тебя спасёт воздух в лёгких. На дно тянет страх, от него мышцы становятся жёсткими и тяжёлыми, как свинец. А кто не боится, тот плавает, как пробка, лишь изредка шевеля пальцами ног. Глава восьмая