Как же это несправедливо, что такая трагичная и такая прекрасная история встретилась ей на клочке газеты для подтирки, в отчаянии подумала Лалага. Несправедливо, что капитан танкера предал и отрёкся от неё. Несправедливо, что Джорджо оставил Тильду ради другой. Несправедливо, что Дзайасы и Дередже так бедны, а у любого американского актёра – и у Витторио Гассмана, кстати, тоже – есть вилла с бассейном. И то, что родители Ирен не могут отправить её учиться в среднюю школу. И то, что ей самой скоро придётся вернуться в интернат. Несправедливо, что в мире так много печали. Она уже собиралась снова расплакаться, но, к счастью, в дверь постучалась Аузилия. – Ты что там, заснула? Выходи, я подошью тебе подол. Лалага настояла, что юбка должна быть длинной, сильно ниже колена. – Но тебе так не идёт! У тебя нет ни одного настолько длинного платья. Это что, какая-то новая мода? – ворчала вынужденная в конце концов подчиниться Аузилия. – Надеюсь, я смогу разобраться, что там за гениальная идея пришла тебе в голову. Когда она была маленькой, ещё в Таросе, мать не раз говорила им с Саверио: – Мне бесполезно врать. От мамы никогда ничего не укроется. Мне достаточно разок взглянуть вам в лицо, и сразу все станет понятно. Я же вас насквозь вижу. Тогда Лалага воспринимала это буквально. Она считала, что мать видит, как её лицо, её кожа и кости становятся прозрачными, открывая работу мозга. Ей очень хотелось знать, на что похожи мысли и как мать сможет отличить вранье от правды. И лишь много лет спустя она с облегчением поняла, что никому, ни единому человеку на всём белом свете, мыслей не прочесть. Сегодня её снова окрыляла эта уверенность. Ни Аузилия, ни кто-либо другой не сможет понять, зачем ей нужна настолько длинная юбка. Глава вторая Она зашла за Ирен, чтобы отвести её завиваться к Дзайасам. – Что за глупости! – проворчала синьора Дзайас. – Ведь у тебя сегодня спектакль. Не думаю, что синьор Дзайас обрадуется: завивка – это для богатых, а ты, как мне помнится, сирота. – Вечером она заплетёт косички, – пообещала Лалага. Синьора Дзайас всё равно считала, что это бесцельная трата денег. Но десять лир есть десять лир, так что она без дальнейших возражений зажгла свечку и стала нагревать гребень. Остаток утра подруги провели во дворе Пау, ещё раз прогоняя пьесу. Лалага даже начертила на земле отколотым куском кирпича линии, которые так часто изображал на тротуаре Франческо. – А она молодец, твоя подруга! – заметила Баинджа, снимавшая белье после просушки и потому присутствовавшая на репетиции. – Знает роль Клары едва ли не лучше тебя. Баинджа теперь знала наизусть все реплики (как, впрочем, и Аузилия, Лугия, Зира и Форика), но, конечно, не смогла бы сыграть её на сцене. В тот вечер, поскольку повторов спектакля «Право на рождение» не предполагалось, синьора Пау разрешила пойти в театр сразу всему штату прислуги с условием к завтраку вымыть тарелки после ужина. Неужели кто-нибудь из них согласился бы пропустить триумф Лалаги? Пятеро служанок так гордились важностью её роли и так часто рассказывали об этом прислуге других семейств, что те уже стали находить это невыносимым. Двор Пау, со всех сторон окружённый стенами и решёткой, поросшей виноградом, был неплохо защищён от ветра, но около половины второго тот задул так сильно, что Лалаге пришлось спрятать пьесу: она боялась, что ветер может вырвать страницы. – Пресвятая Дева! А ведь хозяева-то ещё с пляжа не вернулись, – воскликнула Лугия с тревогой. – Сегодня море заставит их изрядно поплясать на волнах. – Что ты хочешь, это левант![11] – раздражённо бросила Аузилия и побежала закрывать хлопающие окна, на всякий случай заодно опуская ставни. Уже накрыли к обеду, пришёл из амбулатории доктор, Ирен отправилась поесть домой, а мореплаватели так и не вернулись. Лалага почувствовала под ложечкой мучительный холодок беспокойства. Это она принесла им несчастье, это она накликала ветер, заявив утра: «А что, если налетит ураган?» И если все они теперь мертвы, в этом только её вина. А вот отец совсем не беспокоился. Единственное, что его заботило, – задержка с обедом, потому что с четырёхчасовым катером он собирался в Серрату. – Только не сегодня, папа! – вопили близнецы. – Ты же не увидишь, как твои сироты прыгают на кровати! – Я еду на встречу с префектом, а у него всё расписано на месяц вперёд. Да и потом, я каждое утро могу посмотреть, как вы прыгаете на кровати, и для этого мне не надо даже выходить из дома. Но Лалага только радовалась отсутствию отца: с ним её вечерние планы могли пойти насмарку. – По дороге видел, как твои друзья-актёры укрепляют сцену, – сказал доктор Пау дочери, намазывая на хлеб немного пасты из анчоусов. – Непросто им приходилось. Но мне кажется, если ветер продолжит усиливаться, то, несмотря на все их верёвки и тросы, к вечеру всё рухнет. У Лалаги перехватило дыхание: мысль о том, что спектакль состоится под открытым небом, почему-то не приходила ей в голову. Она выскочила из дома и бросилась на площадь Пигафетты. На сцене возились директор труппы, синьор Дзайас, Сильвано и Дженнаро (Франческо с ними не было). Они напоминали матросов, безуспешно пытающихся управиться с яхтой в проливе Бонифачо, только парусом им служил вздувшийся раскрашенный холст декораций, до звона натянувший верёвки. Занавес трещал по швам и бился о поддерживающие его столбы, деревянный каркас сцены натужно скрипел. – Ладно, сворачивайте всё, – распорядился наконец обескураженный синьор Дередже. – Будем надеяться, ветер стихнет. Но Лалага знала, что на Серпентарии левант, раз поднявшись, дует не меньше трёх дней. Она пошла домой, столкнувшись в дверях с родными, возвращавшимися с пляжа. Все они промокли до нитки, их волосы растрепались, а кожа Зиры даже приобрела зеленоватый оттенок: её только что стошнило. – Это всё ты и твои предчувствия! Будто не знаешь: не зови ветер, накличешь бурю! – обиженно заявила Лалаге Форика. – Не говори ерунды, – перебила её синьора. – Лучше отведи детей вымыть руки, мы садимся за стол. К пяти вечера даже «Друзьям Фесписа» пришлось смириться с тем, что ветер сегодня не стихнет. Они отправились посоветоваться с доном Джулио: нужно ли отменять спектакль? Для них это стало бы большим несчастьем и могло обернуться крупными финансовыми потерями. И на следующий день не перенесёшь: это их последний вечер в Портосальво, актёры уплывают с утренним катером. Да и юные участники массовки расстроятся, не говоря уже о докторовой дочке, которая всю душу вложила в свою роль. – Знаете что? – предложил в конце концов синьор Дзайас. – Давайте сыграем то же самое, но без сцены и занавеса. Я читал в газете, что в современном театре, который ещё называют авангардным, всегда так делают. В начале каждого акта кто-то из актёров выходит вперёд и говорит: «Мы во дворце Генриха Пятого, в тронном зале», – а публика сама додумывает декорации. – Вот ведь гадость! – подал голос дедушка Дередже. – Ну, предложите тогда что-то другое! – А мне кажется, отличная мысль, – одобрил дон Джулио. – В конце концов, главное – это актёры и диалоги. – Но костюмы мы всё же наденем, – заявила Жизелла Дередже безапелляционным тоном. – А публика? Придут ли к нам люди в такую погоду? – озабоченно спросил Сильвано. – Не беспокойтесь! – усмехнулся дон Джулио. – Если их дети на сцене, они не могут не прийти. Может, закутаются в шубы, но придут обязательно. Глава третья Такого скопления народа площадь Пигафетты не видела никогда. Люди сидели не только на стене сада Джузеппе Сасси, но и на крышах всех окрестных домов. Некоторые счастливчики, вооружившись биноклями, выглядывали из окон. Все кутались в тёплые куртки и свитера, многие женщины были в платках, туго завязанных под подбородком. Ветер свистел, поднимал клубы пыли, но пропустить спектакль, как и предсказывал дон Джулио, не решился никто. Пришёл весь остров: местные, отдыхающие, оркестранты, даже пограничники. Если бы в эти два часа кто-нибудь захотел ограбить любой из домов на Серпентарии, он мог бы сделать это без всякого труда. Но не беспокойся, дорогой читатель: ничего подобного не произошло. Почтеннейшую публику ждал в тот вечер совсем другой сюрприз. В первом ряду выделялась семью Пау, при поддержке прислуги оккупировавшая целую лавку, – все женщины, кроме Тома. Тильда надела очень элегантную красную куртку с капюшоном. Близнецы из-за тесноты сидели на коленях у Зиры и Форики. Под вечер синьоре Дередже пришлось выдержать спор с участниками массовки: «сироты» хотели одеться, загримироваться до спектакля вместе с остальными актёрами и уже в таком виде ждать за кулисами. – Вы хоть понимаете, что будете стоять там почти два часа? Ваш черед придёт только в последнем акте, а пространство за кулисами должно оставаться свободным, чтобы мы могли входить и выходить. Кроме того, поскольку из-за ветра на сцене так и не смогли натянуть задник и установить декорации, большая часть публики на протяжении всей пьесы наблюдала бы это беспокойное сборище, постоянно отвлекаясь от основного действия. – Кто мне пообещает, что эти два часа вы будете вести себя тихо и спокойно? Никто! Так что нет, лучше сидите в зале с родителями до самого конца третьего акта: антракта нам вполне хватит на подготовку. А вот Лалага с аккуратно сложенным кружевным платьем в руках вышла из дома ещё в без четверти восемь. Свежевымытые и тщательно уложенные волосы, к сожалению, совершенно растрепались и теперь реяли над головой, несмотря на целлулоидный ободок, на котором сиротливо приютился искусственный цветочек, словно вытащенный из чьей-то петлицы. Уже на пороге мать подозвала Лалагу к себе: – Слушай, тебя, конечно, будут гримировать, так что возьми мою помаду. Вот, держи, положи в карман. Только, пожалуйста, пользуйся ей сама, никому не давай, даже если попросят. И смотри не потеряй. Лалага была безумно ей благодарна. Обычно мать очень ревниво относилась к своей косметике: она пользовалась исключительно дорогими марками, которых на Серпентарии не найдёшь – только у лучших парфюмеров Лоссая. – А я могу поделиться с Ирен? – Если хочешь. Но не думаю, что у сирот должны быть накрашены губы или щеки. Ирен, как верный оруженосец, сопровождала подругу, чтобы помочь ей переодеться. Косички она ещё не заплела, но, чтобы защитить завивку от ветра, повязала голову платком и стала похожа на старушку, идущую на службу в церковь. Гримёркой им служила кабина грузовика, задрапированная тяжёлыми гобеленовыми шторами. Глава четвертая