Ирен очень внимательно слушала и делала карандашом заметки на полях пьесы. – Какая у тебя прекрасная секретарша, – добродушно прищурилась синьора Дзайас. – Хотите пить, девочки? Как насчёт стакана воды? – Нет, спасибо, – поспешно ответила Ирен. Прежде чем пойти к Дзайасам, Лалага пересказала ей полученные от отца настоятельные рекомендации, касающиеся гигиены, микробов и опасности заражения. – Главное – быть осторожными с частичками слюны, – объясняла она. – Так вот почему в общественных местах всегда стоит знак «Запрещено сплёвывать на пол!» – догадалась Ирен. И вот, значит, почему мать не разрешала ей мыть плевательницы, а делала это сама, изведя не один литр отбеливателя. Микроб, переносящий туберкулёз, называется «бацилла Коха», потому что его обнаружил профессор Кох – за это ему даже дали Нобелевскую премию. В школе Лалага видела фильм, где микробов при помощи микроскопа увеличивали в несколько тысяч раз. Учительница естествознания рассказывала, что их называют «бациллы», потому что они похожи на палочки. Собственно, на латыни bacus и означает палку, а illus – это уменьшительный суффикс. Корь, например, на латыни morbilli, объясняла она, и происходит от morbus + illus, то есть «маленькая болезнь» – и впрямь, болезнь эта не очень серьёзная. А вот бацилла Коха, втолковывал детям доктор Пау, напротив, очень опасна, потому что поражает не только лёгкие, но и почки, селезёнку, даже кости. Она поглощает тело изнутри (в девятнадцатом веке говорили «болезнь его съедает»). Больной становится всё тоньше, всё слабее, и вскоре уже не в силах сопротивляться. Он может умереть не только потому, что у него всё лёгкие в дырах, отчего кровь течёт изо рта, словно рвота, и её приходится сплёвывать (а кровь эта очень заразна!), но даже и просто от переохлаждения. Вот почему в санаториях (так называют специальные больницы для лечения туберкулёза) пациенты должны много есть, чтобы стать сильнее: чем худее человек, тем меньше он защищён от болезни. (Доктор Пау не одобрял женщин, которые стараются похудеть ради элегантных форм. «Те, кто на это идут, ищут себе неприятностей», – говорил он.) А вот мать Лалаги однажды прочитала чудесную книгу какого-то немецкого автора, в которой говорилось о санатории в горах (из-за чего и сама книга называлась «Волшебная гора»). Синьора Пау, когда приезжала в Лоссай, обсуждала её с тётей Ринуччей. Там был персонаж, больная туберкулёзом дама, который никогда не закрывала двери, – сестры Марини отзывались о ней с восторгом. – Мне почти захотелось отправиться на пару месяцев в санаторий, – мечтательно сказала однажды синьора Пау. – Да ты совсем с ума сошла! – ответил на это её муж. Глава двенадцатая Все вокруг уже поняли, что Лалага с Ирен снова подруги не разлей вода, и радовались за них – не считая, разумеется, Ливии Лопес, но та радовалась только чужому горю. Ну, и никто не мог сказать, что думала Тильда. А Тильда просто скучала, считая дни до конца каникул. С двоюродными братьями и сёстрами, особенно с Лалагой, она вела себя по-доброму, и хотя всё ещё поддразнивала кузинину страсть к театру, но тоже беззлобно. Охотно переложив на Ирен задачу помощи Лалаге в репетициях, она иногда ходила с ними к Дзайасам и слушала уроки Франческо. Франческо между тем выглядел усталым. Казалось, энергия и энтузиазм первых дней навсегда его покинули. – Ты уже готова, Птичка, – рассеянно говорил он Лалаге. – Тебе больше нечему учиться. Но она настаивала на том, чтобы продолжать: – Боюсь, если я брошу репетиции, то сразу всё забуду. А он лишь смеялся: – Ах, если бы все начинающие актёры были похожи на тебя... Ирен находила его безумно привлекательным: – Он похож на средневекового рыцаря. Вылитый Мел Феррер. – Ну нет! Это только потому, что у него впалые щеки. У Мела Феррера глаза светло-голубые, а у него тёмные. Он похож... Знаешь, на кого похож? На того тореадора, что женился на Лючии Бозе. В спор вмешалась Тильда: – А по-моему, совсем как Ричард Уидмарк. – Да он же блондин! – Да, но у него тоже торчащие скулы, как у Франческо. И лицо очень интересное. Слава Богу, хотя бы в одном они сошлись: всем троим Франческо казался очень привлекательным. Как-то ночью Тильда спросила кузину: – Ты случайно не рассказала Ирен о Джорджо? – Нет, – ответила Лалага, хотя считала, что теперь, когда эта история закончилась, хранить тайну уже нет необходимости. Но сестра, оказывается, думала по-другому. – Смотри, никому об этом не рассказывай. Никогда, даже через сто лет. Лалага в темноте чуть не расхохоталась. Какое сейчас для них с Ирен имела значение эта старая, давно засохшая любовь? Вот если бы кузина знала ИХ секрет! Ну, нет уж, пусть увидит вместе со всеми остальными, то-то она будет потрясена! И вот наступило двадцать пятое августа, день праздника в честь святого покровителя острова. С утренним катером прибыли оркестр и тележка продавца нуги, который также торговал конфетами и другими сладостями (подтаявшими на солнце, липкими и облепленными мухами, как презрительно заявляли сестры Лопес). А вот дети из Портосальво, напротив, с ума сходили по этим сладостям, особенно по разложенным рядами сахарным тросточкам, леденцам на палочке, лакричным карамелькам в форме животных и, естественно, обожаемым всеми «червякам». Адель, Пиппо и Лауро так и вились вокруг этого лотка, но у них и гроша в кармане не завалялось, так что они придумали новый способ: пристраивались к кому-нибудь из «сирот» и пытались выпросить у него кусочек нуги или горсть солёных тыквенных семечек. – Как им не стыдно? Ведут себя будто нищие какие-нибудь, да ещё и едят всякую гадость, – возмущались сестры Лопес, которые из всех сладостей ели только пасту «Джандуйя»[10] и шоколадные конфеты «Перуджина». Но когда на закате посреди площади установили дощатую эстраду и оркестр заиграл самые популярные мелодии этого лета, даже Франциска, Ливия и Аннунциата пустились в пляс. Танцы продолжались и после ужина – оркестр замолчит только к утру. Синьор Карлетто перенёс столики из бара поближе к эстраде и уже заработал на этом кучу денег. Впервые за год островитяне и отдыхающие праздновали вместе: иногда даже складывались смешанные пары танцоров, каждую из которых встречали бурными аплодисментами. Перед спектаклем все, кто не занимался сценой, тоже пришли танцевать – даже младшие актёры. Например, огромным успехом пользовалась стройная привлекательная Жизелла, которая могла управиться и со сложными фигурами, и с самым неуклюжим кавалером. А наибольшую популярность у парней завоевали Тильда и Арджентина. Тильда с приездом оркестра преобразилась. Она тщательно продумала одежду и причёску, а танцевала по недавно введённой французской писательницей Франсуазой Саган, автором «Здравствуй, грусть!», моде – босиком. После обеда она выспалась, чтобы не клевать носом до поздней ночи. Дядя и тётя не возражали, потому что и сами танцевали вместе со своими друзьями-отдыхающими. А вот Лалаге с Ирен было не до танцев: воспоминания о столь неудачно закончившемся танго отбили у Лалаги всякое желание, а Ирен родители категорически запретили даже думать об этом. Но ни одну, ни другую это не волновало: на подобные легкомысленности у них не было времени. Время вообще утекало слишком стремительно. Оставалось всего три дня, чтобы довести роль Клары до совершенства. Часть седьмая Глава первая Утром великого дня Лалага проснулась с первыми лучами солнца. Она поднялась и выглянула в окно сквозь ставни. Улица была пустынна, лишь олеандры молча отбрасывали длинные тени. – Забирайся обратно в постель, поспи ещё немного, – фыркнула Тильда, накрываясь простыней, – иначе к вечеру будешь смертельно усталой. Как, впрочем, и я, хотя я тут вообще ни при чём. Лалага неохотно вернулась в постель, заскрипевшую под её тяжестью. Комната, тонувшая в тёмно-зелёном сумраке, в пробивавшемся сквозь щели в ставнях свете казалась ещё более похожей на морское дно. Нужно полежать хотя бы до половины восьмого. Лалага снова закрыла глаза и мысленно начала прогонять роль Клары. Интересно, Ирен тоже уже проснулась? Время тянулось бесконечно. А потом вдруг оказалось, что уже без четверти девять и другая половина кровати пуста. Она опрометью бросилась в столовую. Мать, Тильда, братья и сестра, закончив завтракать, собирали вещи, чтобы отправиться на пляж. – Если хочешь, можешь остаться, – предложила мать. – Заодно напоследок спокойно повторишь роль. Проследи, чтобы Аузилия достала то розовое платье – его же ещё надо укоротить. И пусть сразу снимет мерки, чтобы потом не делать двойную работу. С причёской дождись меня: встанешь после сиесты, вымоешь голову, тогда и сделаем тебе завивку. – Но... разве Саверио и близнецы едут с тобой на пляж? – Уж будь уверена. – Но это же невозможно, мама! Какая им сегодня яхта? Нужно репетировать! – Что за чушь? До девяти вечера, знаешь ли, ещё целый день! Двенадцать часов, минута в минуту. А роль у них не главная, так что начнут готовиться часам к восьми, не раньше. Что им делать в деревне до этого времени? – Ой, мама, ты ничего не понимаешь! Не в этом же дело! Пока вы доплывёте на пляж и обратно, может случиться всё что угодно. Представь, что налетит ураган! Если вы не вернётесь... – Вот уж чудесно! Ты что же, хочешь нас всех утопить? Что это ты вбила себе в голову? Сама же понимаешь, что с нами все будет хорошо, но тебя волнует только твой драгоценный спектакль. Разревевшись, Лалага убежала в туалет и заперлась там. Тильда, мать, Саверио, близнецы, Зира, Форика – все, все смеялись над ней. Ну и пожалуйста! Но сегодня вечером уже она над ними посмеётся! На то, чтобы успокоиться, ушло добрых полчаса. Лалага сняла с крючка на стене один из аккуратных прямоугольничков разорванной на подтирку газеты и полными слёз глазами пробежала его сверху донизу. Это оказалась колонка объявлений. На другой стороне, в статье, не имевшей ни названия, ни начала, речь шла о русском поэте времён революции. Когда его оставила жена, знаменитая английская танцовщица, он так страдал, что решил покончить с собой, перерезав вены. Но перед смертью написал последнее стихотворение, макая перо в собственную кровь.