По пьесе к моменту поднятия занавеса Клара Морейра должна была уже стоять на сцене, наливая стакан воды с сиропом старому Акапулько Андраде, который, прикрыв колени одеялом, ласково поглядывал на неё из инвалидной коляски. Но в ту ночь занавес, обычно разделяющий актёров и зрителей, отсутствовал, и последние уже добрых десять минут созерцали пустую сцену без всяких признаков декораций: только стол, покрытый трепещущей на ветру скатертью, несколько бутылок, с трудом удерживающих её от полёта, да пара плетёных стульев. Публика, занимавшая места на лавках, стала подавать признаки нетерпения. В пять минут десятого синьор Дередже поднялся по боковой лестнице и вышел к центру сцены, освещённой куда тусклее обычного: видимо, погода оказалась неблагоприятной и для карбидных фонарей. Дженнаро, полускрытый колонной, начал наигрывать на концертине нежную печальную мелодию. Директор труппы поклонился и громко (чтобы перекрыть вой ветра) извинился перед почтеннейшей публикой за задержку (незначительные технические неполадки) и бедность декораций, а затем объявил, что действие начинается в гостиной виллы дона Акапулько Андраде. – Представьте себе роскошную мебель, окна с дорогими портьерами и единственную дверь, через которую видно цветущий сад, – произнёс он и удалился за кулисы. Вошла Лидия, везущая на коляске старика Акапулько, а за ней Клара со стаканом в руке. Над скамейками пронёсся удивлённый ропот: все знали, что Клару будет играть Лалага, но к подобной причёске готовы не были. – Она не сказала, что наденет парик, – усмехнулась Тильда. – Да что же это за напасть? – заволновалась Баинджа. – При таком ветре длинные волосы совсем закроют ей лицо. Даже и не знаю, как она вообще что-то видит: надеюсь, хотя бы не споткнётся и не рухнет со сцены. – А я надеюсь, что она не нахватается вшей, – пессимистично пробормотала Лугия. – Когда смотришь снизу, выглядит довольно высокой, – умилилась синьора Пау. – Вроде юбка была подшита ниже, – растерянно заметила Аузилия. – Как же так вышло, что теперь она до колена? – Как полнит её это платье! – пренебрежительно бросила Ливия Лопес, сидевшая на две лавки дальше. – Дедушка, я приготовила тебе лекарство, – сказала девочка на сцене, передавая стакан старику, для чего ей пришлось повернуться лицом к залу. И тут все поняли, что роль Клары играет совсем не Лалага, а Ирен. Глава пятая Порыв ветра, взметнувший кудри Ирен, сделал её похожей на Медузу Горгону. И, что ещё хуже, пока она подносила стакан к губам старика, другой порыв задрал ей юбку, так что та совсем закрыла лицо, заодно подарив публике великолепный вид на пухлые бедра и белые хлопчатобумажные трусики. Синьор Карлетто, сидевший в четвёртом ряду, побледнев от негодования, стыда и попрания семейной чести, сердито бросил жене: – Ты знала? – Кто, я? Да я бы скорее заперла её на складе, чем разрешила так себя позорить. – Смотрите, она ещё и губы подвела! Может, мне столкнуть её со сцены? – предложил Пьерджорджо. – Брось, ещё не хватало устраивать скандал. Что сделано, то сделано, – нехотя пробурчал отец. – Но потом кое-кто за это заплатит, – пообещала мать. – Клара, Кларочка, ты что, не слышишь? Тебя мама зовёт! Беги скорее в сад, узнай, чего она хочет, – сказала Лидия, обращаясь к своей любимице. Этой реплики не было в пьесе. Ирен озадаченно взглянула на синьору Дередже, но та положила ей руку на плечо и буквально вытолкала со сцены. Вошедшие зять старого Андраде и дворецкий произносили свои реплики, старику становилось всё хуже – в общем, актёры продолжали играть, сокращая паузы и пропуская то, что касалось Клары и её матери. – Что случилось? Где Лалага? – забеспокоилась Тильда, которая знала пьесу и понимала, что происходит что-то странное. – Отец! Отец! – раздался через несколько минут крик Консуэло Андраде, в замужестве Морейра. Она ворвалась на сцену, волоча за собой малышку Клару, которая за это время успела переодеться: вместо кружевного платья на ней теперь красовались футболка и рыбацкие штаны. Арджентина в кабине грузовика, поставив рекорд скорости, даже заплела ей две тугие косички: они развевались на ветру, но, по крайней мере, больше не закрывали лицо. Семейство Карлетто немного расслабилось: в такой одежде Ирен вряд ли смогла бы продемонстрировать свои бедра. – А Лалага? Что случилось с Лалагой? – перешёптывались зрители: кто, как Пау, в тревоге от необъяснимой подмены, кто из чистого любопытства. Тебе тоже интересно, читатель? Тогда знай, что Лалага в это время лежала в кабине грузовика в шерстяном свитере поверх трусов и майки, а Адель гладила ей лоб своей прохладной ручонкой. – Я заварила тебе ромашки, – сказала синьора Дзайас, протягивая чашку. – Нет, спасибо. Если выпью хоть что-то, меня стошнит, – жалобно прошептала Лалага. – Должно быть, это ветер. Или давление подскочило. Бедняжка, – сочувственно сказала синьора. – И надо же этому было случиться именно сегодня, когда твоего отца нет! – Не волнуйся. Скоро всё пройдёт, – Лалага с трудом сдерживала смех при мысли, что играет сейчас куда убедительнее, чем на сцене. На самом деле её вовсе не тошнило: она притворялась, чтобы уступить место Ирен. Подруги дождались самого последнего момента, чтобы режиссёр уже не мог заменить Клару кем-то другим. Было без четырёх минут девять, когда Лалага, согнувшись пополам, простонала: – Ой, живот! И голова кружится! Боже! Не могу терпеть! Мне плохо, очень, очень плохо! Я даже стоять не могу! Живот! Принесите тазик, меня сейчас вырвет! – Скорее позови Адель! Скажи, пусть наденет платье с оборками, – взволнованно приказал режиссёр Арджентине. – Будет сегодня не сиротой, а Кларой. И чтоб немедленно шла на сцену! Беги найди её! Где эта презренная нахлебница? Но Лалага знала, что Адель, чей выход предстоял только в четвёртом акте, пошла в последний раз поглядеть на уже сложенную тележку торговца сладостями: вдруг, пока тот рубил небольшим топориком нугу, остались кусочки, которые нельзя продать, но можно подарить – например, ей. – Не стоит. Ирен знает роль даже лучше меня, – сказала больная, быстро стаскивая платье через голову и передавая его подруге. – Правда, Арджентина? – Да, папочка, она и правда очень хороша, – подтвердила девушка. – А публика будет только рада, если мы задействуем девочку из Портосальво. – Тогда одевайте её побыстрее, и да поможет нам Бог! А на тот странный факт, что Ирен накрасила губы помадой того же цвета, что и Лалага, никто из актёров внимания не обратил. Глава шестая Спектакль имел огромный успех, даже несмотря на отсутствие декораций, взъерошенные волосы актрис и громкие возгласы актёров, вынужденных перекрикивать порывы ветра. Даже самые придирчивые отдыхающие, вспоминая о нём впоследствии, признавали, что нечасто так веселились. Люди попроще были тронуты печальной судьбой Альбертино и Марианны, самоотверженностью Анны-Глории. Никола Керки сопровождал каждую реплику старика Андраде словами: – Стыдись, капиталистическая свинья! – а когда юная Анна-Глория сбежала в ночь, спасая ребёнка, восторженно воскликнул: – Молодец! Вот как поступают истинные дочери народа! – чем рассмешил всех соседей. Более искушённые зрители, напротив, наслаждались непроизвольными комическими моментами. Так, например, в третьем акте Акапулько Андраде вложил в руку новообретённого внука бумажник, полный банкнот, но разгневанный Альберто швырнул его обратно. Вот только в этот момент поднялся ветер, и бумажник несколько секунд кружился в воздухе, пока, наконец, провожаемый обеспокоенными взглядами актёров, не приземлился прямо в лицо умирающего, который, заорав от боли и неожиданности, схватился за нос. Или сиротка Пеппинетта Морони: она весь вечер жевала американскую жвачку, но, увидев нахмуренные брови синьора Дзайаса, не нашла ничего лучше, чем вытащить её изо рта и тут же прилепить на спинку его стула. Или Тома Пау: прыгая на кровати в апофеозе последнего акта, он грохнулся на пол, но тут же поднялся и заявил сидящей в первом ряду Форике: – Не бойся, ничего мне с этого не сделается. Или Джиджи Ветторе: он должен был произнести свою единственную за весь спектакль реплику, но успел её забыть и хохотал, как припадочный, хотя сцена в этот момент была печальная и драматичная. А Ливия Лопес и вовсе споткнулась, толкнув Адель, из-за чего та пролила суп прямо на Клару. (К счастью, кружевного платья синьоры Пау Ирен больше не надевала, иначе оно было бы безнадёжно испорчено. Лалага считала, что Ливия сделала это нарочно.) В антракте между первым и вторым актом Лалага вернулась в зал в своей повседневной одежде и села рядом с Тильдой. – Мне стало плохо. Даже стошнило, – шепнула она матери (ещё одна ложь: синьоре Дзайас она сказала, что её только мутит.) – Наверное, это от волнения. Сейчас уже лучше. – Тогда беги играть свою роль. Во втором акте тебя нет, как раз хватит времени переодеться, – спохватилась Тильда, удивлённая, что Лалага сама до этого не додумалась. – Нет, я не могу! Меня от одной мысли пробивает холодный пот! – Должно быть, у тебя глоссофобия, – спокойно прокомментировала синьора Пау. – А это серьёзная болезнь, синьора? – встревожилась Зира. – Очень серьёзная. Через двадцать минут у тебя изо рта начинает идти пена и ты умираешь, – объяснил Саверио, тихонько посмеиваясь в кулак. – А ещё она очень заразная. – Пресвятая дева! – простонала Форика. – Не слушайте вы его, ему бы всё шутки шутить, – вмешалась хозяйка. – Глоссофобия – это эмоциональный блок, который мешает актёрам выходить на сцену.