Помню, наш разговор начался с ружей. В свое время в Индии я немало времени провел, охотясь на крупную дичь, и моментально понял, что этот человек любит охоту всей душой. Я не услышал от него ни одного хвастливого слова, но по отдельным его замечаниям пришел к выводу, что он истинный знаток. Мы обсудили новый калибр «двести сорок», имеющий поразительную убойную мощь, и я заметил, что мне не случалось опробовать его на звере крупнее шотландского оленя. – В былые времена такое ружье было бы для меня истинным подарком небес! Помнится, на реке Пунгве[22] я чуть спину не сломал, таская на себе «пятисотый экспресс»[23]. – Былые времена! – сочувственно улыбнулся он. – У всех тогда были «пятисотые», и никто уже не захочет к ним возвращаться. Порой и меня тянет взбунтоваться и снова отправиться в какие-нибудь дикие места. Я еще слишком молод, чтобы вести оседлую жизнь. А вы, сэр Ричард? Вам не случается жалеть, что эта жуткая война закончилась? – Нет. Я уже достиг того возраста, когда суставы начинают терять подвижность. Я пустил корни в Котсуолдсе. Я, разумеется, надеюсь, что мне еще удастся хорошенько поохотиться, но не жду новых войн. Думаю, всевышний уготовил мне стезю землепашца. Медина рассмеялся. – Хотел бы я знать, какую стезю он уготовил мне! Наверно, что-то связанное с политикой. – Ну почему? – пожал я плечами. – У вас, как говорят все вокруг, целая дюжина разнообразных талантов. Это у меня всего один, и именно его я собираюсь зарыть в землю. Я шутил и одновременно пытался понять: на какую помощь с его стороны можно рассчитывать. Медина, вопреки ожиданиям, мне нравился, но пока я не обнаружил никаких проявлений его знаменитого ума. Всего лишь славный парень, если угодно – еще один Том Гринслейд. День был сумрачный, и огонь, пылавший в камине, отчетливо обрисовывал его профиль. Искоса взглянув на него, я поразился форме головы моего собеседника. Особым образом уложенные на лбу и затылке пряди волос придавали ей прямоугольную форму, но тут я обнаружил, что на самом деле она – округлая. Вернее, абсолютно круглая. Я никогда еще не видел столь круглой головы, разве что у чернокожих обитателей Восточной Африки. Мистер Медина явно знал об этом – и всячески старался это скрыть. На протяжении всего обеда я украдкой наблюдал за ним и заметил, что он тоже присматривается ко мне. Его глаза казались вполне дружелюбными – и одновременно очень проницательными. Внезапно наши взгляды встретились. – Вы не задержитесь на земле, – улыбнулся он. – Не надо обманывать себя. Вы совершенно не похожи на фермера. Что это будет? Политика? Коммерция? Путешествия? Вы обеспечены? – Да. Если исходить из моих скромных потребностей, я даже довольно богат. Но у меня нет никаких особых амбиций. – Да. Пожалуй… – Он снова внимательно взглянул на меня. – Если позволите, вам недостает самолюбия. О, я сразу распознаю самолюбие в людях, да ведь эту штуку и не скроешь. Однако мне кажется… нет, я даже уверен, что вы невероятно работоспособны, и вы не тот человек, который легко отказывается от своих привычек. Вы не сможете удержать себя в узде, сэр Ричард. Что-нибудь вас подхватит и унесет. Взять хоть меня, например. Два года назад я дал зарок не ограничивать себя одной областью деятельности, а сейчас иду вполне определенной дорогой. Англия сплошь состоит из дорог, надо только выбрать ту, что ровнее. – И вы, надо полагать, выбрали политику, – заметил я. – По-видимому, да. Сегодня политика – грязная игра, но есть кое-какие сдвиги. Близится мощное возрождение консерваторов, а им понадобится лидер. Причина этого – те общественные слои, которые лишь недавно получили избирательные права, в особенности женщины. Суфражистки и не догадываются, какую мощную консервативную силу они пробудили, добившись права голоса для дам и девиц. Как-нибудь я с удовольствием обстоятельнее побеседую с вами на эту тему… В курительной мы снова вернулись к охоте, и Медина поведал мне историю своего знакомства с Гринслейдом в Центральной Азии. Тут я начинал понимать, что его репутация по-своему оправдана: в его речи чувствовалась какая-то загадочность, странная и беспечная властность, словно все ему давалось без труда. Я собирался во время первого же нашего разговора затронуть тему, которая заставила меня искать знакомства с ним, но теперь мне стало казаться, что атмосфера не слишком для этого подходит. Мы не были еще достаточно близко знакомы, и я чувствовал, что, если хотя бы упомяну о тех вещах, ради которых все затеял, мне придется довериться ему и полностью посвятить во все детали дела. Время для этого еще не пришло, тем более что, как выяснилось, это не последняя наша встреча. – Не найдется ли у вас немного свободного времени в четверг? – спросил он, когда мы уже прощались. – Я хочу пригласить вас отобедать в клубе, который так и называется: «Четверг». Вы наверняка знакомы с кем-нибудь из тамошних завсегдатаев, и там приятная обстановка. Значит, решено! В четверг, в восемь вечера. Вам потребуются смокинг и черный галстук. По пути домой я решил, что сделал верный шаг. Медина понравился мне, и чем больше я о нем думал, тем сильнее становилось ощущение, что за его легковесной грацией скрывается бездонный океан энергии. Я действительно был им очарован, и в довершение всего отправился в ближайший книжный магазин и приобрел два томика его стихов. В действительности поэзия интересовала меня куда больше, чем предполагал Магиллври – впрочем, за это стоило бы поблагодарить Мэри, – но новые имена не производили на меня особого впечатления. Однако поэзия Медины пришлась мне по душе: стихи его оказались очень простыми, мелодичными, полными элегической грусти. В них постоянно звучали ноты сожаления о мимолетности бытия и глубокого разочарования. Вечером, вчитываясь в эти строки, я не мог скрыть удивления: как у столь жадного к жизни человека, получившего от нее такие щедрые дары, может быть такое одинокое и тоскующее сердце. Это не было позой, столь свойственной начинающим стихотворцам. Каждая строфа была творением человека, мудрого, как Улисс, и столь же многоопытного. Позерство – следствие тщеславия, а я был уверен, что Медина не был тщеславен. Когда я проснулся утром, в голове у меня все еще продолжали звучать его строки, и я не мог думать ни о чем другом. Они буквально взяли меня в плен, как мужчина может плениться красивой женщиной. Радовало меня и то, что я ему тоже понравился, ибо он сделал больше того, о чем его просил в своем письме Гринслейд. Он назначил новую встречу и говорил со мной не как со случайным знакомцем, а как с другом. В итоге я решил обратиться к Магиллври и попросить его позволить мне посвятить мистера Медину в наше дело. Такого человека нельзя держать на расстоянии – и вдруг ни с того ни с сего попросить разгадать загадку, похожую на бессмысленный ребус в воскресной газете. Он должен знать либо все, либо ничего, и я постепенно проникся уверенностью, что если открыться перед ним, он станет нам надежной поддержкой. Тем более что чем больше я думал о Доминике Медине, тем больше убеждался, что он обладает исключительным умом. Накануне мистер Джулиус Виктор пригласил меня позавтракать с ним в Карлтон-Хаус-Террас[24]. Он продолжал жить обычной жизнью и в разговоре со мной ни словом не обмолвился о деле, которое нас связало. Хотя нет, кое-что он все же сказал. – Я знал, что могу на вас рассчитывать, – обронил он. – Кажется, я уже говорил, что моя дочь собиралась выйти замуж этой весной. Ее жених приехал из Франции и решил остаться со мной на все это время. Не знаю, сможет ли он вам чем-то помочь, но сегодня он тоже здесь. Его зовут маркиз де ла Тур дю Пин. В гостиной было шумно, имя молодого человека я не расслышал, и только когда мы сели за стол, понял – жених, утративший невесту, был не кем иным, как моим старинным другом Турпином, офицером связи в моей части военных времен. Я знал, что он из аристократического рода, но на войне все пользовались прозвищами, поэтому для меня он навсегда остался Турпином. Кстати, прозвище это маркизу придумал Арчи Ройленс. Теперь передо мной оказался очень красивый бледный молодой человек, одетый с той излишней тщательностью, которая свойственна только французам, покупающим одежду в Англии. В армии он был отъявленным сорвиголовой, несдержанным в речах и необузданным в поступках, и при этом всегда излучал какую-то мягкую доброту. Усевшись, он поднял припухшие веки, взглянул на меня, узнал – и тут же, извинившись перед мистером Виктором, обошел вокруг стола и крепко обнял. Я почувствовал некоторую неловкость, но очень обрадовался. Турпин был мне верным другом, но побеседовать с ним удалось не сразу – по обе стороны от меня сидели две словоохотливые дамы, а через несколько минут, когда мужчины остались в столовой одни, я разговорился с пожилым господином, который оказался членом кабинета министров. Это я выяснил совершенно случайно: погруженный в дела поместья, я толком не знал даже состав нынешнего правительства. Я спросил его о Доминике Медине, и он тотчас просветлел лицом. – Вы-то сами можете сказать, что это за человек? – ответил он вопросом на вопрос. – Я – нет. Я, знаете ли, люблю классифицировать, но он для меня какой-то новый, еще не известный вид. Он экзотичен, как молодой Дизраэли[25], и в нем не меньше английского, чем в покойном герцоге Девонширском. Вопрос в том, есть ли у него план действий, какая-то цель, и обладает ли он достаточной харизмой, чтобы создать свою партию. Если все это у него имеется, его ждет большое будущее. Но пока я ни в чем не уверен. Он талантлив, и, если бы захотел, мог бы стать превосходным оратором. К нему прислушиваются и в Палате общин. Однако я понятия не имею, действительно ли это его интересует, а Англия, знаете ли, требует от своих политических деятелей искренности. Она слепо пойдет за посредственностью, если та покажется ей искренней в своих убеждениях, и отвергнет выдающегося человека, если заметит в нем фальшь или наигранность. Я упомянул о надеждах Медины на усиление консерваторов посредством голосов женщин, и мой собеседник улыбнулся. – Думаю, тут он прав. Мистер Медина умеет управлять женщинами, как ему вздумается. Его власть над ними просто поразительна. Эти взгляд и голос способны поработить любую особу женского пола – от простой поденщицы до кембриджской интеллектуалки. И добрая половина его власти основана на том, что сам он совершенно равнодушен к женским чарам. Вы когда-нибудь слышали, чтобы его имя упоминалось рядом с именем какой-то молодой женщины? Женщины готовы продать душу дьяволу за него, но он равнодушен, как примерный итонский школьник, у которого в голове только одна мысль: успешно сдать экзамены. Вы знакомы с мистером Мединой? – Немного, – ответил я. – Я тоже. Шапочное знакомство. Но, знаете, я повсюду ощущаю его влияние. Этого человека невозможно не замечать и невозможно им не интересоваться. Большая удача, что он вполне положительный малый. Будь он мерзавцем, он мог бы запросто погубить кучу народу… Вечером я ужинал с Сэнди Арбутнотом. Он вернулся из Шотландии в приподнятом настроении – здоровье его отца улучшилось, а когда у Сэнди хорошее настроение, это все равно, что гулять по Даунс[26] при юго-западном ветре. Нам столько нужно было друг другу рассказать, что мы позабыли о еде! Ему пришлось выслушивать мои рассказы о Мэри и о Питере Джоне, и о том, что мне известно о Бленкироне и еще дюжине наших старых товарищей. А он – в самых общих чертах – поведал мне о том, чем занимался после прекращения военных действий на Востоке. По какой-то причине Сэнди избегал касаться своего прошлого, зато был готов без умолку болтать о будущем. Сейчас он собирался некоторое время пожить дома, и ему нужно было придумать, чем заняться. – Деревенская жизнь мне не подходит, – пожаловался он. – Я должен найти серьезное дело, или обязательно нарвусь на неприятности. Я предложил ему заняться политикой, и эта мысль пришлась ему по душе. – В парламенте вообще-то скука смертная, – заметил он, – но предвыборные баталии, думаю, придутся мне по вкусу. Я лишь однажды принимал участие в выборах, и, знаешь, оказался на удивление ловким демагогом. В нашем городке я произнес такую речь, что ее до сих пор вспоминают. Главной темой был ирландский гомруль[27], и я решил, что мне стоит попробовать себя в роли Папы Римского. Дик, ты когда-нибудь замечал, что церковный язык звучит довольно зловеще? Я знал всего несколько терминов, но понятия не имел, что они означают. Но мои слушатели знали еще меньше. Короче, я произнес блестящий спич. «Согласны ли вы, жители Килклаверса, – вопрошал я, – чтобы посреди вашей площади воздвигли альбу? Продадите ли вы своих дочерей в симонию? Допустите ли, чтобы прямо на улицах вашего города занимались целибатом?» Боже, я довел их до такого накала, что они повскакивали с мест и в едином порыве заревели: «Никогда!» Кроме того, Сэнди, как выяснилось, питал склонность к коммерции. У него была идея заняться гражданскими авиаперевозками и возить паломников со всего мира в Мекку. Он подсчитал, что сегодня пилигрим в среднем тратит на такое путешествие тридцать фунтов, а он сможет брать с них по пятнадцать и иметь при этом неплохую прибыль. Бленкирон, предположил он, может заинтересоваться этим предприятием и тоже внести долю в уставной капитал. Но позже, в углу курительной комнаты наверху, когда я поведал ему, каким делом сейчас занят, Сэнди перестал валять дурака. Для откровенного разговора с ним мне не надо было спрашивать разрешения у Магиллври. Он молча слушал, пока я в общих чертах излагал то, что узнал из досье Магиллври, и не проронил ни слова, когда я дошел до истории трех заложников. Когда же я упомянул о нежелании выбираться из своего деревенского болота, он только рассмеялся. – Просто удивительно, что такие люди, как мы, вдруг ни с того ни с сего начинают горячо любить удобства и уют. Я и сам через это прошел. И что же тебя в конце концов расшевелило? Мальчик? Я кивнул, а затем, очень неохотно и осторожно, рассказал о странном стихотворении и причудах подсознательной памяти Гринслейда. Сэнди это чрезвычайно заинтересовало. – Довольно бессмысленная и чересчур рассудочная идея, Дик. Но все-таки продолжай. Я весь дрожу от нетерпения. Но как только я добрался до мистера Медины, Арбутнот перебил меня: – Ты встречался с ним? – Вчера. Мы обедали вместе. – Ты ничего ему не рассказывал? – Нет, но собираюсь. До этой минуты Сэнди сидел, развалившись в кресле и перекинув ноги через подлокотник, но тут порывисто встал, уперся обеими руками в каминную полку и уставился на огонь. – Я собираюсь раскрыть перед ним карты, когда поговорю с Магиллври. – И Магиллври, разумеется, даст согласие? – А ты? Ты когда-нибудь сталкивался с этим человеком? – Ни разу. Но, разумеется, наслышан о нем. Могу даже сказать больше: одной из главных причин моего возвращения домой было желание увидеть Доминика Медину. – О, тебе он наверняка понравится. Мне еще не приходилось встречать таких людей. – Так все говорят… – Он повернулся ко мне, и я увидел на его лице то выражение мрачной озабоченности, которое время от времени сменяло его обычную беззаботность. – Когда вы встречаетесь? – Мы договорились послезавтра пообедать в клубе «Четверг». – Ах, так он состоит в этом клубе? И я там иногда бываю. Думаю, я тоже не откажу себе в удовольствии там пообедать. Я спросил – что это за клуб, и Сэнди рассказал, что его создали после войны люди, занимавшиеся не совсем обычными делами, которые стремились не терять друг друга из виду. Клуб был очень маленьким, всего-то двадцать членов. Среди них Коллатт, кавалер Креста Виктории, плававший на судне – охотнике за подводными лодками, Пью из индийской разведки; герцог Берминстер, сэр Артур Уорклифф и еще несколько более-менее известных военных деятелей. – Меня приняли в члены еще в 1919 году, – сообщил Сэнди, – но на обедах я, конечно же, еще не бывал. Знаешь, Дик, Медина должен был иметь очень большие связи на самом верху, чтобы стать членом «Четверга». Может, я сую нос не в свое дело, но многие отдали бы правую руку, чтобы оказаться на его месте. Он снова сел и, схватившись за подбородок, задумался. – Похоже, ты поддался-таки его чарам, – промолвил он. – Я же говорю – он поразил меня. Умные обычно черствы и самодовольны, а люди порядочные и добрые чаще всего недалеки. Медина показался мне человеком, лишенным этих недостатков, но соединяет в себе достоинства тех и других. Всякий знает, что он порядочный человек, и достаточно спросить наших политиков, чтобы убедиться, как высоко они ценят его ум. – Какой-то он уж слишком положительный… – В голосе Сэнди мне послышалась желчь. – Дик, – вдруг очень серьезно произнес он, – обещай мне, что не станешь торопиться с этим делом. Я имею в виду разговор с Мединой. – Почему? – удивился я. – У тебя есть что-то против него? – Н-нет, – неуверенно протянул он. – Ничего у меня нет. Но он какой-то… неправдоподобный, что ли, и я бы хотел побольше о нем узнать. У меня был один друг, который знал его лично. Я не вправе это говорить, и у меня нет прямых доказательств, но мне кажется, что знакомство с Мединой не довело его до добра. – Как его звали? – спросил я. – Лафатер. Когда же я поинтересовался, что с ним стряслось, Сэнди сказал, что не в курсе, так как потерял его из виду два года назад. После этого я от души посмеялся, потому что сообразил, в чем дело. Сэнди просто ревновал к этому человеку, который обворожил всех вокруг. Ему хотелось, чтобы старые друзья принадлежали ему и только ему. Когда я сказал ему об этом, он усмехнулся, но не стал отрицать.