– Ты обратил внимание на стихи? – Я снова произнес эти шесть строк, и он повторил их вслед за мной. – Помнишь наш разговор после позавчерашнего обеда? Чтобы пояснить, как пишется захватывающий роман, ты предложил наугад три совершенно несвязанных вещи. Напомню: слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья, пастбище-саэтер в Норвегии и антикварная лавка в Лондоне, принадлежащая еврею с крашеной бородой. Две из этих вещей обнаружились в тех строчках, которые я только что процитировал. – Странное совпадение или нечто большее? – Думаю, нечто большее. Не очень-то я верю в такие совпадения. Каждое совпадение имеет рациональное объяснение, просто нам не хватает ума его отыскать. Твои примеры были совершенно необычными, и я не думаю, что ты взял их наугад. Наверняка что-то подобное ты слышал. Помнишь, что ты говорил о подсознании и скрытой памяти? Это сидит у тебя где-то там, и если ты сможешь вспомнить, как оно туда попало, то дашь мне тот ключ, который я ищу. Этот стишок из шести строчек прислали люди, которые до того уверены в себе, что дали в руки своим врагам ключ, которым, по их мнению, те не смогут воспользоваться. Магиллври со всеми своими парнями ничего не может поделать, и вряд ли сможет. Но если я начну с другого конца, то смогу зайти им в тыл. Понимаешь, что я имею в виду? Ты во что бы то ни стало должен вспомнить! Док покачал головой. – Ничего не выйдет, Дик… Даже если ты прав, и я действительно когда-то слышал этот вздор, а не придумал прямо на ходу, с подсознанием нельзя обращаться как с телефонным справочником. Я не могу сознательно вспомнить то, что сидит у меня в подсознании. И вообще я не уверен, что ты прав. Скорее всего, это самое банальное совпадение. – А я уверен, – упрямо произнес я. – И если бы сомневался, то был бы вынужден признать противоположное. Это единственный козырь, который у меня имеется. Извлеки его из своей памяти, и у нас появится реальный шанс победить в этой игре. В противном случае произойдет трагедия. Гринслейд встал и натянул плащ. – Меня ждут пациенты, я буду занят до позднего вечера. Конечно, я постараюсь, но предупреждаю: у меня нет не то что надежды – даже намека на нее. Такие вещи не происходят по желанию. Сегодня я, пожалуй, переночую у вас в усадьбе. Сколько времени ты мне дашь? – Два дня. В пятницу утром я еду в Лондон. Тебе обязательно надо погостить у нас, Мэри давно настаивает. На лугу блеяли ягнята, из открытого окна доносился грохот выезжающих на дорогу тяжело нагруженных телег. Гринслейд поморщился и рассмеялся. – Неприятный контраст с сельской идиллией, верно, Дик? Но ты должен помнить, что я во всем на твоей стороне. А пока давай расставим точки над «i», потому что меня ждут серьезные исследования. Я назвал три объекта. Слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья, сарай на саэтере и еврейскую антикварную лавку. Вторая тройка: слепая пряха под мировым древом, нечто вроде саэтера и сеятель в полях Эдема. Господи, что за бред! Две пары как будто тождественны, но третья выглядит совершенно безнадежно… Что ж, придется нарушить правило и прихватить с собой трубку – дело требует табака. Весь остаток дня я был занят: писал письма и отдавал распоряжения по дому, потому что собирался покинуть его как минимум на месяц. Странно, но я не чувствовал ни тревоги, ни какого-то особого волнения. Это придет позже. А втайне я все-таки надеялся на вмешательство провидения в лице старины Тома Гринслейда. Я доверял своему внутреннему голосу, а тот твердил, что в его словах было нечто большее, чем совпадение, и, если повезет, там и отыщется решение нашей загадки. Гринслейд явился около семи. Выглядел он угрюмым и озабоченным, за обедом почти ничего не ел, а позже, когда мы с ним расположились в библиотеке, принялся молча просматривать объявления в «Таймс». Я все же спросил: «Как успехи?» Он оторвался от газеты, на его лице было выражение полной безнадежности. – Никогда не занимался столь бессмысленной работой, – махнул рукой док. – Полный ноль, к тому же, я начинаю понимать, что двигаюсь не в ту сторону. Я пытался мысленно воскресить воспоминания, но, как я и говорил, такие вещи достигаются не собственными усилиями и даже не молитвой и постом. Тем не менее, мне пришло в голову, что можно чего-нибудь добиться, изучив различия между тремя парами. Это известный прием индуктивной логики – порой отличия значат больше, чем сходство. Вот я и занялся оппозициями «мировое древо» – «западная часть Северного нагорья» и «поля Эдема» – «антикварный магазин». Все впустую! Только нажил жуткую головную боль и едва не отправил на тот свет парочку пациентов. Это бесполезно, Дик, но я буду стараться в течение всего времени, которое ты мне дал. А пока дам мозгу отдохнуть – вдруг на него снизойдет благодать. Впрочем, у меня есть две идеи. Во-первых, не думаю, что я действительно сказал «запад Северного нагорья». – Я абсолютно уверен, что это твои слова. Если ты говорил не это, то что? – Провалиться мне на этом месте, если я знаю. Но уверен: я сказал что-то другое. Не знаю, как это точно объяснить, но те или иные вещи в голове окружает особая атмосфера, и это самое нагорье как-то не вписывается в нее. Другой тон, если можно так выразиться. Во-вторых, что-то смутно подсказывает мне, что если эти образы действительно у меня в голове, то они как-то связаны с мелодией какого-то духовного гимна. Не знаю, какого именно, и вообще это ощущение крайне туманно, но скажу прямо: если удастся выяснить, что это за мелодия, я смогу кое-что вспомнить. – Ты решил прекратить думать? – Категорически. Я всего лишь эолова арфа, на которой может сыграть любой ветерок. Понимаешь, если я услышал об этих образах где-то на стороне, мне не найти к ним рационального ключа, поскольку они не были частью повседневной работы моего мозга. Единственная надежда, что мне подвернется что-то материальное. Соединившись с этими строками, оно воскресит в моей памяти обстоятельства, при которых я их впервые услышал. Понимаешь, к чему я клоню, Дик? Мысль здесь не помощник, поскольку наша проблема не имеет отношения к разуму, зато какое-нибудь физическое ощущение – запах, звук, зримый образ – может послужить толчком. Не знаю, галлюцинация это или нет, но меня все равно не покидает чувство, что все три образа, которые я, как мне казалось, придумал самостоятельно, каким-то фантастическим образом связаны с музыкой духовного гимна. Док рано отправился спать, а я почти до полуночи писал письма. Когда я уже поднимался в спальню, меня вдруг охватило ощущение бессмысленности наших усилий. В ту минуту мне показалось полной бессмыслицей копаться в мелочных и никому не нужных подробностях, когда над заложниками нависла огромная и неумолимая, как готовая обрушиться скала, трагедия. Лишь напомнив себе, что мелочи сплошь и рядом имеют решающее значение, я заглушил упреки совести. Глаза мои слипались от усталости, но я снова и снова заставлял себя думать о стихотворении. В конце концов эти шесть строк начали как бы расплываться в моей памяти. Уже раздеваясь, я попытался воспроизвести их, но запнулся на четвертой строке. Она прозвучала во мне, как «поля Эрина[12]», затем превратилась в «зеленые поля Эрина», и вдруг сделалась «зелеными полями Эдема». И тут я заметил, что напеваю под нос. То был старинный духовный гимн, который оркестр Армии спасения исполнял на улицах Кейптауна во времена моего детства. Я не слышал его и не вспоминал о нем уже лет тридцать, но хорошо помнил мелодию – простой мотив наподобие викторианской баллады, и слова припева: На другом берегу Иордана, В зеленых полях Эдема, Где Древо жизни цветет, Покой тебя ждет. Я опрометью бросился в спальню Гринслейда. Док лежал в постели, уставившись в потолок, едва освещенный лампой на прикроватной тумбочке. Должно быть, я прервал его размышления, потому что встретил он меня не слишком приветливо. – Я знаю эту мелодию! – выпалил я, а затем насвистел гимн и напел слова, которые пришли мне в голову. – К черту! – огрызнулся док. – Никогда ничего подобного я не слышал! Тем не менее, он пропел мелодию гимна вслед за мной, чтобы запомнить каждую ноту, а затем попросил несколько раз повторить слова припева. – Боюсь, это бесполезно, – наконец произнес он, прислушавшись к себе. – Никаких зацепок. Господи, и какой же ерундой мы с тобой занимаемся!.. Все, я намерен спать – и только. Однако спустя три минуты раздался стук в дверь моей комнаты. На пороге возник Гринслейд. По его глазам было видно, что он крайне возбужден. – Это та, именно та мелодия! Не знаю, как объяснить, но все три чертовых образа вписываются в нее, как креветки в заливное. Кажется, я начинаю, пусть и на ощупь, приближаться к свету. Решил тебе рассказать об этом – может, ты будешь лучше спать. Спал я, и правда, как убитый, а к завтраку вышел, впервые за эти дни испытывая душевный подъем. Но у дока, похоже, выдалась та еще ночка: веки его набрякли, глаза покраснели, волосы торчали во все стороны. Такое с ним бывало, когда он чувствовал себя нездоровым, либо не в духе. Я также заметил, что на нем бриджи для верховой езды и ботинки на толстой подошве. После завтрака Гринслейд даже не выразил желания покурить. – Похоже, ты был прав, – сокрушенно проговорил он. – И теперь я полностью с тобой согласен, Дик. Я действительно услышал эти три образа, а не выдумал их самостоятельно. Мало того: мои образы вне всякого сомнения связаны с тремя образами из стишка этих мерзавцев. И текст гимна это доказывает. У них речь идет о неких «полях Эдема», но у меня в памяти они каким-то образом пересеклись с другой троицей образов, среди которых не было никакого «Эдема». Это очень важно, потому что доказывает – мы на верном пути. Но я, хоть убей, не могу продвинуться ни на шаг дальше. Каждый раз, когда я размышляю об этих трех образах, у меня в ушах звучит мотив гимна, но я по-прежнему не могу вспомнить, где его слышал. Иначе говоря, у меня появился один вектор, и теперь нужен второй, чтобы найти точку, в которой они пересекутся. Она-то нам и нужна. Но, проклятье, я понятия не имею, как это сделать. Поиски захватили Гринслейда, пожалуй, даже сильнее, чем меня, его худое нервное лицо еще больше вытянулось и стало похоже на морду старой гончей. Я спросил, чем он собирается заняться сегодня. – Ровно в десять я отправляюсь на пешую прогулку к верховьям Уиндраша, а вернусь обратно вдоль опушки лесов. Всего около тридцати миль. Если делать четыре с половиной мили в час и потратить еще полчаса на обед, вернусь я к шести. Я хочу измотать себя большой физической нагрузкой. Потом приму горячую ванну и плотно поужинаю, а когда вернусь в нормальное состояние, не замутненное всяческими домыслами и гипотезами, может, меня и осенит. Вчера я так и не сумел заставить себя прекратить думать, а это серьезная ошибка. Погода в это пасмурное мартовское утро располагала к прогулкам, и я бы с удовольствием составил Гринслейду компанию. Но вместо этого только проводил взглядом долговязую фигуру дока, пока он энергично шагал через луговину, которую у нас называют Большое пастбище. Мне предстояло посвятить полдня переселению мальков форели, доставленных из озера Лох-Ливен[13], в один из здешних водоемов. Дело это до того хлопотное, грязное и мокрое, что у меня просто не осталось времени, чтобы подумать о чем-то другом. Во второй половине дня я отправился верхом в соседний городок, чтобы повидаться с тамошним подрядчиком строительных работ. Вернулся я перед самым обедом и узнал, что Гринслейд уже здесь и, в точном соответствии с предначертанным планом, плещется в горячей ванне. Настроение за столом у него было приподнятое. Прогулка взбодрила дока и вернула ему отличный аппетит, а бутылка «Вдовы Клико» урожая 1906 года дала ему стимул, в котором он так нуждался. Выглядел он таким же спокойным и уверенным в себе, как три дня назад – до того, как это дело вцепилось в нас всеми своими когтями. После обеда Мэри удалилась, а мы с Гринслейдом расположились в просторных креслах у камина в библиотеке. Я помалкивал, ожидая, пока док заговорит сам. Он довольно долго молчал, потом усмехнулся, но без видимой радости. – Я не приблизился к ответу ни на йоту. Весь день я ни о чем не думал, отмеривая ногами, как циркулем на карте, мили. И ничего! Ни одной чертовой ассоциации, которая мне так нужна. Я мог слышать этот гимн где угодно, в любом конце земли. Понимаешь, мои скитания, моя беспорядочная жизнь сейчас только мешают мне. Я слишком много видел и слышал. Если б я всю жизнь прожил в одной и той же деревне, все было бы намного проще. Я ждал, а он продолжал, обращаясь не ко мне, а к пламени в камине. – У меня окончательно сложилось впечатление, да что там впечатление – глубокая уверенность, что слов «запад Северного нагорья» я не произносил. Может, что-нибудь похожее, но только не это. – Тогда что-то еще? Допустим, острова? – Существуют какие-то Западные острова? – Кажется, так называют архипелаг, лежащий к западу от побережья Ирландии. Он опять умолк и уставился в огонь, а я продолжал курить, но без всякого удовольствия. Мною снова овладело чувство внутренней пустоты и подавленности. Слишком большие надежды я возложил на эту линию расследования, которая в итоге завела нас в тупик… А затем произошло одно из тех мелких событий, которые порой смахивают на случайности, но, по моему твердому убеждению, в действительности являются частью мудрого устройства вселенной. Я подался вперед, чтобы выбить пепел из трубки о каменный порожек камина, но постучал сильнее, чем требовалось, и чубук моей старой доброй трубки сломался у самой чашечки. Я раздраженно чертыхнулся – и в изумлении замер, заметив выражение лица Тома Гринслейда. Он смотрел на обломки трубки в моей руке широко распахнутыми незрячими глазами человека, чьи мысли блуждают бесконечно далеко. Затем док вскинул руку, лицо его смягчилось, и он со вздохом откинулся на спинку кресла. – Перекрестная ассоциация! – произнес он. – Наконец-то… Медина, черт бы его побрал! Увидев мое озадаченное лицо, он рассмеялся: – Я не спятил, Дик, можешь не беспокоиться. Дело в том, что я как-то беседовал с одним человеком, и тот во время разговора точно таким же образом сломал свою трубку. Это он напевал мелодию духовного гимна. Сейчас я, хоть убей, не помню, что он тогда говорил, но совершенно уверен, что именно он назвал те три вещи, которые провалились в яму моей подсознательной памяти. Минутку… Да, я вижу это так же ясно, как вижу тебя. Он, как и ты, сломал трубку, а эту мелодию напевал то ли до, то ли сразу после того. – Кто этот человек? – ошеломленно спросил я, но док Гринслейд не обратил внимания на вопрос. Он продолжал свою историю, при этом взгляд у него был такой отстраненный, словно он изо всех сил всматривался в сумрачные коридоры своей памяти. – В Ханхэм я приехал пострелять куропаток на болотах и остановился в трактире «Булль». Кроме меня, там не было постояльцев, потому что погода не располагала к посещению деревенских трактиров. Но как-то поздним вечером неподалеку от Ханхэма сломалась машина, и ее хозяину вместе с шофером пришлось искать приюта в том же «Булле». Как ни странно, этот человек был мне знаком. Он ездил на большую охоту в Рошем-Торп, а теперь возвращался домой, в Лондон. Мы разговорились и незаметно проболтали до самого утра. Речь шла об охоте и о долинах в верховьях Яркенда[14], где я впервые с ним встретился. Я многое помню из этого разговора, кроме тех трех образов из гимна, которые почему-то не отложились в моей обычной памяти. Хотя они наверняка имели место. – Когда это случилось? – В начале декабря, стояли бесснежные морозы. Помнишь, Дик, как раз тогда я взял недельный отпуск и отправился охотиться в Норфолк? – Ты не сказал, как его звали. – Сказал. Медина. – Что значит – Медина? – О боже, Дик! Нельзя же быть таким тупым! Ты не мог не слышать о Доминике Медине! Разумеется, когда он назвал полное имя, я тут же все вспомнил. Невозможно было открыть газету, чтобы не наткнуться на упоминание о Доминике Медине, но кем он был в действительности – поэтом, политиком или скандальным антрепренером, – я так ни разу и не поинтересовался. На маленьком столике в библиотеке валялась груда журналов. Я взял их, начал бегло просматривать и вскоре обнаружил то, что искал: групповую фотографию с вечеринки в деревенском доме во время каких-то скачек. Обычная подпись – «слева направо такие-то». Доминик Медина собственной персоной стоял между какой-то герцогиней и юной принцессой из Европы. Даже скверное качество печати не могло скрыть поразительную красоту этого человека. С моей точки зрения, так должен был выглядеть лорд Байрон в лучшие годы, а судя по фигуре этого прекрасно сложенного господина, ему не были чужды атлетические упражнения.