– Эта шарада из воскресного развлекательного приложения к «Таймс», которую ты мне показал, не имеет ни малейшего значения. Эта загадка из тех, которые не подразумевают разгадки. Думаю, ты собираешься искать заложников, используя собранные вами сведения о синдикате и личные данные его главарей. Магиллври кивнул. – Но послушай, – продолжал я. – У тебя над этим делом работают полсотни самых светлых умов Британии. И они выяснили достаточно, чтобы накинуть петлю на шею противника и затянуть ее в ту минуту, когда ты этого пожелаешь. Они обучены такой работе, я – нет. Какой, черт побери, смысл впутывать сюда дилетанта вроде меня? Что это тебе даст? Да любой из этих пятидесяти детективов даст мне фору в половину дистанции. Я не эксперт, не светило в какой-то области – я нудный, медлительный и терпеливый парень. А эта работа, как ты сам признаешь, должна быть выполнена как можно быстрее. Если ты немного поразмыслишь, то убедишься, что мое участие в этом деле совершенно излишне. – Раньше ты добивался успеха в гораздо худших условиях. – Мне чудовищно везло. И напомню еще раз: тогда шла война, мой мозг был напряжен и работал на всю катушку. К тому же, в ту пору я непосредственно занимался делом, а сейчас ты предлагаешь мне роль кабинетного аналитика. Ты же знаешь, что такая работа не по мне. И дело не в том, что я не хочу помочь, а в том, что от меня не будет никакой пользы. – Я смотрю на это иначе. Дело настолько серьезное, что я просто обязан использовать все, что только возможно. По крайней мере, попробовать использовать. Так ты в деле? – Нет. Боюсь, ничем не смогу помочь. – Потому что не хочешь. – Потому что у меня другой склад ума. Он хмуро покосился на часы и поднялся. – Что ж, теперь ты знаешь, что мне требуется. Я отказываюсь принять твой ответ в качестве окончательного. Подумай обо всем, что я тебе сообщил, и через день-другой дай знать о своем решении. Но я и секунды не колебался, поскольку знал, что поступаю абсолютно правильно. – Только не надейся, что я передумаю, – сказал я, провожая его к машине. – В самом деле, старина, если б я хоть чем-то мог помочь, я бы присоединился к вам немедленно. Но для дела наверняка будет лучше, если на этот раз ты обойдешься без меня. Расставшись с Магиллври, я в приподнятом настроении отправился прогуляться. Уладив вопрос с фазаньими яйцами, я двинулся к реке, чтобы проверить донные удочки. Погожий день незаметно перешел в тихий вечер, высыпали звезды, и я вполголоса поблагодарил их за то, что избежал неприятной работы, и теперь с чистой совестью снова могу наслаждаться мирной жизнью. Я настаиваю – с чистой совестью: где-то на самом дне моей души все еще теплились какие-то искорки беспокойства, но стоило еще раз трезво взглянуть на факты, чтобы убедиться в правильности моего решения. Выбросив все сомнения из головы вместе с подробностями этого мрачного дела, я вернулся к чаю, нагуляв отменный аппетит. В гостиной, помимо Мэри, я обнаружил постороннего. Это был сухопарый джентльмен весьма преклонных лет, прямой, как ружейный ствол, с лицом, на котором жизнь написала столько, что смотреть на него было все равно, что читать объемистый роман. Когда он встал, чтобы приветствовать меня, я не узнал его, но вскоре улыбка, морщинки в углах глаз и неторопливый низкий голос воскресили в моей памяти два случая из прошлого, когда мне довелось встретиться с сэром Артуром Уорклиффом. Мы обменялись рукопожатиями, и у меня сжалось сердце, а потом сжалось еще раз, уже сильнее, когда я взглянул на жену. Мэри услышала то, чего не должна была слышать. Я решил, что лучше ничего не скрывать. – Я догадываюсь, с чем вы пожаловали, сэр Артур, – начал я, – и мне бесконечно жаль, что вам пришлось проделать столь утомительный путь напрасно… Затем я рассказал ему о встречах с Джулиусом Виктором и Магиллври, о том, что они мне сообщили, и о том, что я им ответил. Мне казалось, что ситуация предельно ясна, и, похоже, сэр Артур готов был со мной согласиться. Мэри слушала, так ни разу и не оторвав глаз от скатерти. Пока я говорил, гость тоже избегал встречаться со мной взглядом, но потом повернул ко мне свое лицо, и я увидел, какая мука на нем написана. Ему было чуть больше шестидесяти, но выглядел он столетним старцем. – Я не оспариваю ваше решение, сэр Ричард, – неторопливо проговорил он. – И знаю, что вы бы не отказались помочь, если б существовала хоть малейшая возможность. Но признаюсь – я бесконечно разочарован, потому что именно вы были моей последней надеждой. Видите ли… у меня ничего не осталось в этом мире, кроме Дэви. Если б он умер, наверно, я бы это смог перенести. Но не знать ничего о его судьбе, и постоянно представлять себе худшее из возможного – это уж слишком. Никогда еще мне не доводилось испытывать такой горечи. Представьте, каково это: слышать дрожь в голосе, который привык властно отдавать команды, видеть слезы в этих ясных глазах, которые прежде непреклонно и горделиво взирали на этот мир. От этого просто хотелось завыть, как пес. Я бы без колебаний отдал тысячу фунтов за возможность удрать в библиотеку и захлопнуть за собой дверь. Но Мэри повела себя странно. Словно задавшись целью окончательно привести в смятение все мои чувства, она попросила сэра Артура рассказать о его мальчике. Тот показал нам миниатюру, которую держал при себе. Дэвид оказался необыкновенно красивым ребенком с огромными серыми глазами и аристократической посадкой головы. Взгляд его был серьезен и доверчив – такой бывает только у детей, к которым ни разу в жизни не отнеслись несправедливо. Мэри отметила благородное выражение лица малыша. – Да, Дэви благороден, – согласился его отец. – Пожалуй, самый благородный юный человек из всех, кого мне доводилось знать. Этот мальчик от природы деликатен и в то же время силен духом. Когда его что-то расстраивает, он только крепко сжимает губы, но никогда не уронит ни слезинки. Рядом с ним я сам порой чувствовал себя недостаточно сильным. Затем он поведал нам о жизни Дэвида в закрытой школе, где тот ничем не выделялся, разве что проявил некоторые способности к крикету. – Я опасался, что он слишком быстро взрослеет, – с бледной тенью улыбки заметил сэр Артур. – Но он всегда двигался в правильном направлении, учился наблюдать, оценивать и размышлять. По его словам, мальчик был увлеченным натуралистом, и заниматься изучением дикой природы мог в любое время дня и ночи. К тому же, он был умелым рыболовом и в свои десять лет добыл немало форелей в горных ручьях Галлоуэя[10]. Слушая рассказы отца, я вдруг словно воочию увидел этого парнишку и подумал, что, если бы Питер Джон стал таким же, как он, я был бы счастлив. Мне пришлись по душе его любовь к природе и форелевым ручьям. В голове у меня, словно вспышка молнии, снова пронеслась мысль: на месте его отца я бы наверняка спятил, и поразился мужеству старого воина. – В нем живет какое-то таинственное сродство с животным миром, – продолжал сэр Артур. – Он будто с самого рождения знает повадки птиц, и порой говорит с ними, как мы с вами беседуем с друзьями. Мы с ним всегда были очень близки, и он часто рассказывал длинные истории о своих встречах с птицами и мелкими зверьками во время прогулок. Он даже имена им давал… Слушать это было выше моих сил. Мне стало казаться, что я знал этого ребенка с пеленок. Я отчетливо представлял, как он играет, слышал его высокий мальчишеский голос. А Мэри просто плакала навзрыд, не пряча лица. Что касается сэра Артура, то его глаза, наоборот, просохли, голос зазвучал твердо, но внезапно он вздрогнул, словно только сейчас осознал, что происходит в действительности, и сдавленно воскликнул: – Бог ты мой, где он сейчас может быть? Что они сделали с ним, с моим славным маленьким Дэви?! Вот это меня и добило. Мэри приобняла плечи старика, пытаясь утешить. Я заметил, что он старается взять себя в руки, но перед глазами у меня словно стоял густой туман. Я вскочил и принялся расхаживать по комнате, не обращая внимания на то, что наш гость собирается откланяться. Помнится, мы обменялись рукопожатиями, и сэр Артур сказал, что после разговора с нами чувствует себя гораздо лучше. Мэри проводила его до машины, а вернувшись, застала меня у окна. Я распахнул его настежь, потому что едва мог дышать, хотя вечер выдался довольно прохладный. Меня душили злость, отвращение и мучительная жалость, я цедил сквозь зубы самые отборные ругательства. – Дьявольщина, – уже не владея собой, бормотал я, – ну почему, почему они не могут оставить меня в покое? Мне же так мало нужно! И почему, будь все проклято, всем не терпится втянуть меня в чужие дела? Зачем, черт побери, зачем?… Мэри остановилась и заглянула мне прямо в глаза. На ее побледневшем лице еще оставались следы слез. – Ты им поможешь, – твердо произнесла она. Эти слова сделали для меня очевидным и неотменимым решение, которое я, сам того не сознавая, принял четверть часа назад. Весь мой гнев тут же улетучился, как воздух из дырявого рыбьего пузыря. – Конечно, помогу, – ответил я. – Кстати, надо отправить телеграммы Магиллври и Уорклиффу. Ты знаешь адрес старика? – Насчет сэра Артура не беспокойся, – сказала Мэри. – Еще до того, как ты вернулся с прогулки, он рассказал мне обо всем, что случилось с мальчиком, и я заверила его, что он может положиться на тебя… О, Дик, ты только представь – а вдруг это случилось бы с Питером Джоном!.. Глава 3 Исследования в области подсознательного В постель я лег в полной уверенности, что сегодня мне не уснуть. Такое со мною случалось пару раз в год, когда я над чем-то напряженно размышлял или сердился и не мог успокоиться. Яркий свет луны превратил оконные проемы в опаловые простыни, исчерченные нефритовыми тенями древесных ветвей; легкий ветерок шевелил плети плюща, вдали перекликались совы, как часовые, обменивающиеся паролями; иногда хрипло, даже не просыпаясь, подавал голос ворон, а из лесу доносились странные шорохи и поскрипывания. Природа жила своей тайной ночной жизнью; я же лежал, уставившись в потолок, а мои мысли бесплодно неслись по одному и тому же кругу. Даже ровное, почти беззвучное дыхание Мэри раздражало меня, хотя я еще не встречал людей, обладающих подобным даром «идеального сна». Я не раз говорил ей, что если проследить ее родословную, то наверняка выяснится, что она прямой потомок одного из упомянутых в Библии семи спящих отроков Эфесских, который впоследствии взял в жены ту или иную из неразумных дев. Уснуть мне не давала мысль об этом несчастном мальчугане, Дэвиде Уорклиффе. Мне было жаль мисс Виктор и лорда Меркота, я разделял горе родителей всех троих, но в первую очередь меня доводила до неистовства мысль о парнишке, любившем птиц, рыбалку и дальние прогулки, которого эти нелюди держат в каком-то сыром и душном подвале. Этот образ буквально преследовал меня, пока мне не стало казаться, что беда случилась со мной и с Мэри, и что похищен Питер Джон. В конце концов я встал, стараясь не шуметь, подкрался к окну и принялся вглядываться в тихую ночь, дивясь тому, что мир может быть таким жестоким и в то же время таким безмятежным. Сполоснув горящее лицо холодной водой, я снова лег. Чтобы мысли опять не начали свою безумную скачку, я попытался направить их в единое русло, понадеявшись, что это поможет мне уснуть. Перебрал в уме все улики и догадки, о которых упоминал Магиллври, но только почувствовал себя глупцом, потому что так и не сумел сосредоточиться. Перед глазами у меня стояло лицо мальчика с миниатюрного портрета, который кусал губы, чтобы не расплакаться, и еще одно лицо, совершенно жуткое, которое походило на физиономию одной из свинцовых садовых статуэток, стоявших у нас в розарии. В голове у меня вертелся загадочный стишок – что-то о «полуденном солнце» и «полях Эдема». Мало помалу все мои мысли сгруппировались вокруг странного послания, полученного близкими заложников. Память у меня хорошая, и мне не стоило особого труда точно воспроизвести все шесть строк до последней буквы. Затем эти строки начали перемешиваться у меня в голове, порождая всевозможные причудливые образы. «Под полуденным солнцем, где с трудом собирают скудный урожай злаков» – это, вероятно, Скандинавия, или, может, Исландия, Гренландия, полуостров Лабрадор в конце концов… А что за «сеятель», который «разбрасывает зерна в борозды полей Эдема»? Скорее всего, Адам или Авель, который, как известно, был первым земледельцем. Или ангел небесный? Наверно, ангел, – подумал я, потому что эта строка звучит как старый церковный гимн. Как бы там ни было, все это полнейшая чушь. Последние две строки вспомнились не без усилий, и это заставило мой мозг выйти из состояния отвратительного хаоса, в которое он начал погружаться. Вот же они: …Где под священным древом Прядет незрячая провидица. «Священное древо» это, видимо, Иггдрасиль, а «провидица» – одна из норн[11]. Когда-то я интересовался скандинавской мифологией, но не мог припомнить, была ли одна из норн незрячей. Слепая женщина прядет… Где-то я уже это слышал, и совсем недавно. Самое отвратительное в бессоннице то, что ты постоянно находишься в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Но в тот миг все мои чувства внезапно обострились – бессмысленный на первый взгляд стишок возбудил меня, как аппетитная кость возбуждает пса. Я уже не сомневался, что в нем спрятан какой-то ключ, который почти невозможно выудить, но тут блеснул робкий лучик надежды: странные строки вызвали смутный отголосок в моей памяти. Скудные скандинавские урожаи, поля Эдема, слепая пряха… Просто невыносимо: чем дольше я повторял эти слова, тем острее становилось ощущение, что я совсем недавно сталкивался с чем-то подобным. Север… Норвегия – точно, Норвегия! Норвегия… Чем знаменита Норвегия? Лососи, олени, лоси, полуночное солнце, саэтеры. Последнее слово едва не заставило меня вскрикнуть. Старая слепая пряха! Вспомнил! Это же две из тех трех вещей, которые накануне вечером Том Гринслейд предложил мне в качестве завязки романа. А третье? Антикварный магазинчик в Северном Лондоне, принадлежащий правоверному еврею с крашеной бородой. В этом нет очевидной связи с сеятелем в полях Эдема, но, так или иначе, два из трех предложенных им персонажей совпали с текстом стишка… Это наверняка ключ! Гринслейд где-то услышал либо сам стишок, либо его пересказ, и эти образы помимо его воли закрепились в той самой подсознательной памяти, о которой он так обстоятельно толковал. Что ж, тут следует копнуть поглубже. Если удастся выяснить, где и при каких обстоятельствах он услышал стишок, можно считать, что я вышел на след. Как только я пришел к этому умозаключению, меня охватило ощущение глубокого покоя. Я откинулся на подушки и почти мгновенно уснул. Утро оказалось по-весеннему восхитительным, и, едва открыв глаза, я помчался к озеру – окунуться. Ледяная вода вернула мне бодрость, я ощутил прилив сил и, одевшись, был готов к любым испытаниям. Мэри спустилась к завтраку вовремя, однако вяло перебирала письма, на вопросы отвечала неохотно и, кажется, ждала, что я сам начну разговор о главном. Но у меня не было желания касаться темы, которая сейчас занимала нас обоих больше всего остального, пока я не пойму, как надлежит действовать. В конце концов я заявил, что мне требуются два дня, чтобы все как следует обдумать. А поскольку была среда, я телеграфировал Магиллври, чтобы он ждал меня в Лондоне в пятницу утром, после чего черкнул коротенькую записочку мистеру Джулиусу Виктору. В половине девятого я уже направлялся к Гринслейду. Я застал его за сборами – он уже спешил к своим пациентам, но все же заставил сесть и внимательно меня выслушать. Мне пришлось в самых общих чертах передать ему то, что сообщил мне Магиллври, прибавив отрывки из рассказов мистера Виктора и сэра Артура. Где-то в середине рассказа док снял плащ, а под конец схватился за трубку, что было грубым нарушением его правила – не курить до вечера. Когда я закончил, на его лице и в горящих глазах появилось то диковатое выражение, которое можно видеть на морде шотландского керн-терьера, раскапывающего барсучью нору. – И ты все-таки взялся за это дело? – выпалил он. Я кивнул. – Я бы перестал тебя уважать, если б ты отказался. Чем я могу помочь? В случае чего, можешь полностью рассчитывать на меня. Господи праведный, никогда не слышал ничего более гнусного!