– Вы слышите меня? – повторила она. – Вы отняли у него душу, и в ваших силах ее вернуть. Это все, о чем я прошу. – Какой мальчик? Я ничего не понимаю. Вы ополоумели! – Я говорю о Дэвиде Уорклиффе. Остальные заложники уже свободны, а он должен вернуться домой сегодня. Сделайте его таким, каким он был, когда вы его выкрали. Вы все прекрасно понимаете, мистер Медина. Человек в кресле сделал судорожное движение. – Это все, о чем я прошу. Ведь это сущая мелочь. А потом мы уйдем. Тут вмешался я: – Наше предложение остается в силе. Сделайте то, о чем вас просят, и мы никому не расскажем о том, что случилось сегодня. Он не слушал меня, и Мэри тоже. Под ее взглядом его лицо становилось все более упрямым и в конце концов стало похожим на камень. Если он и был способен на ненависть, то сейчас он ненавидел эту женщину. То было противостояние двух противоположных полюсов жизни, двух извечно враждующих миров. – Говорю вам, я ничего не знаю ни о каком мальчике… Мэри жестом остановила его. – Прошу вас, не тяните время. Уже слишком поздно для препирательств. Если вы выполните нашу просьбу, мы уйдем, и больше вы нас не увидите. Я обещаю вам это. В противном случае нам, конечно, придется действовать иначе. Думаю, больше всего его уязвила непреклонная уверенность, звучавшая в ее голосе. – Я отказываюсь, – он едва не сорвался на крик. – Я не знаю, о чем вы говорите… Хотите меня погубить? Попробуйте… хотя это и не в ваших силах! Вызов был брошен, и даже Мэри стало ясно, что переубедить Медину не удастся. Мы могли навсегда разрушить его репутацию, но ничем не могли помочь несчастному малышу. Лицо Мэри не изменилось, а голос зазвучал по-матерински ласково: – Я должна вернуть Дэвида Уорклиффа отцу. Но поскольку вы отказываетесь… – Она повернулась ко мне: – Дик, будь добр, растопи, пожалуйста, камин! Я подчинился, не зная, что у нее на уме. Через минуту пламя охватило сухие поленья и загудело в дымоходе. Его отблески заплясали на лицах и на фигурке ребенка в кресле. – Вы уничтожили живую душу, – промолвила моя жена, – и не хотите исправить причиненное вами зло. Взамен я причиню вред вашему телу, который уже ничто никогда не исправит. Тут я сообразил, что она имеет в виду, и мы с Сэнди едва не вскрикнули. Нам довелось на своем веку повидать всякое, но даже для нас это было чересчур. Но возразить никто не осмелился – достаточно было единственного взгляда на лицо Мэри. Она была моей женой, но в тот миг я мог противостоять ей не больше, чем несчастный ребенок, полулежавший в кресле. Передо мной стояла незнакомка, суровая и грозная, как древняя богиня. Я не сомневался, что каждое слово, которое она произносила, осознанно и беспристрастно, как сама судьба. По угрюмому лицу Медины пробежала тень страха. – Вы храбрый и на все готовый человек, – продолжала Мэри. – Но в этом мире нет ничего, что могло бы встать между мной и спасением этого ребенка. Вы ведь уже догадались об этом, не так ли? Тело за душу, душу за тело. Выбор за вами! Разгорающееся пламя обдавало кровавым блеском стальные каминные щипцы, и заметив это, Медина содрогнулся. – Возможно, вы проживете очень долгую жизнь, но вам придется жить затворником. На вас больше не посмотрит ни одна женщина, а если и посмотрит, то в ужасе отвернется. На улицах на вас будут показывать пальцами со словами: «Вон идет тот мужчина, которого обезобразила женщина… из-за души ребенка». Ваша история будет написана у вас на лице, чтобы весь мир мог прочитать ее, посмеяться над вами, а затем проклясть. Она задела его главную струну – тщеславие. Сейчас я смотрел не на Мэри, а на него, и видел, как на его лице сменяют друг друга все страсти преисподней. Он хотел было заговорить, но задохнулся и с мучительным усилием поднял глаза на нее – и все понял. Мэри отвернулась, чтобы посмотреть на часы на каминной полке. – Вы должны принять решение до того, как пробьет четверть, – сказала она. – После этого уже будет поздно. Тело за душу, душу за тело. С этими словами она щелкнула застежкой своей черной шелковой сумочки и извлекла оттуда странной формы зеленоватый флакон. Обращалась она с ним осторожно, как с редкой драгоценностью. – Здесь, мистер Медина, эликсир, который в считанные секунды превратит любую красоту в насмешку над человеческим обликом, сожжет плоть, искорежит кости, но не убьет. Вы останетесь жить, это я могу вам твердо обещать! Думаю, это его добило. В тот момент, когда часы начали отсчитывать очередную четверть часа, из его горла вырвался звук, смахивающий на задушенное кудахтанье. – Я согласен… – каркнул голос, настолько далекий и странный, что, казалось, он доносится откуда-то извне. – Благодарю вас, – просто сказала Мэри, словно кто-то любезно открыл перед ней дверь. – Дик, устрой, пожалуйста, мистера Медину поудобнее! Дров в камин больше никто не подбрасывал, поэтому огонь скоро угас, и комната снова погрузилась в полумрак. Единственная лампа горела позади головы Медины. Мне трудно описать эту сцену, так как я не уверен, что все видел отчетливо, да и голова у меня слегка кружилась. Ребенок сидел на коленях у Мэри, устремив рассеянный взгляд на лампу. – Ты Герда… тебе хочется спать… очень хочется… Теперь ты спишь! Я не прислушивался к этим размеренным словам, которые падали, словно ледяные капли в пустую чашу, и старался думать о простых и обыденных вещах, чтобы в самом деле не сойти с ума. Например, о Питере Джоне. Сэнди сидел, сутулясь, на стуле у камина. Руки его лежали на коленях, одна из них сжимала рукоять «браунинга». Он не хотел рисковать, но в оружии явно не было никакой необходимости. Здесь действовали иные силы: Медина исполнял свой зловещий ритуал, который на нас, зрителей, не оказывал ни малейшего действия. Мэри наблюдала за его манипуляциями с несколько отстраненным видом – как взрослые смотрят на детский утренник. Под ее взглядом могущественный маг и гипнотизер вдруг превратился в подобие площадного фигляра. Мужчина задавал вопросы, ребенок отвечал едва различимым полушепотом. – Ты Дэвид Уорклифф… Ты потерялся, возвращаясь из школы… а потом заболел и многое забыл… Теперь ты выздоравливаешь… и уже хорошо помнишь Хаверэм, бекасов на берегу реки… Твои веки тяжелеют… Тебе снова хочется спать… Все – теперь его можно разбудить, – обратился к нам Медина. – Но будьте осторожны. Я встал и зажег свет. Мальчуган мирно спал на руках у Мэри. Она наклонилась и поцеловала его. – Позови его, – сказала она мне. – Дэви, – громко произнес я. – Дэви, нам пора возвращаться домой. Мальчик открыл глаза и сел. Но обнаружив, что сидит на коленях Мэри, застеснялся и попытался спуститься на пол. – Дэви, – повторил я. – Твой папа нас ждет. Может, все-таки пойдем? – Да, сэр, – кивнул он и вложил свою руку в мою. До конца дней мне не забыть последнего взгляда на библиотеку в доме на Хилл-стрит: режущий глаза свет, от которого корешки книг блестят, словно шелковый гобелен, покрытые пеплом угли в камине, и человек, безвольно, как брошенная кукла, сидящий на стуле. После всего, что случилось, это может прозвучать странно, но в ту минуту самым сильным моим чувством была жалость – именно так. Доминик Медина казался самым одиноким существом на всем белом свете. У него никогда не было настоящих друзей кроме самого себя, и бешеные амбиции отгородили его от всего человечества. Теперь, когда их не стало, он лишился всего, словно нагой человек в арктической пустыне, и ему оставалось только замерзать среди обломков своей болезненной мечты. В автомобиле Мэри обессиленно откинулась на спинку сиденья. – Надеюсь, я все-таки не шлепнусь в обморок, – сказала она. – Передай мне, пожалуйста, зеленый флакончик. – Господи боже, зачем? – воскликнул я. – Глупый, – улыбнулась она, – это же просто туалетная вода. Мэри рассмеялась, и смех ее немного оживил, хоть она и оставалась бледной, как мел. Порывшись в сумочке, она достала оттуда ножницы. – Попробую подстричь Дэви. Переодеть его я не смогу, но хотя бы сделаю снова похожим на мальчика, чтобы не напугать его отца. – Он знает, что мы едем? – Да. Я позвонила ему после обеда, но о Дэви, конечно, ничего не сказала. Она принялась орудовать ножницами, и к тому времени, когда мы прибыли на Пимлико-сквер, где жил сэр Артур Уорклифф, избавила мальчугана от локонов. Все это время Дэви вел себя на удивление спокойно и доверчиво. – Мы вернулись к папе? – только и спросил он, а услышав ответ, удовлетворенно вздохнул. Я отказался входить в дом – на сегодня с меня было довольно потрясений, и остался в машине, а Мэри и Дэвид поднялись по ступеням. Через несколько минут Мэри вернулась. Она плакала и улыбалась сквозь слезы. – Я оставила Дэви ждать в гостиной, а сама вошла в кабинет сэра Артура. Он выглядел таким болезненным, таким старым и несчастным… Я сказала ему: «Я привела Дэви. С ним все в порядке, а на его одежду не обращайте внимания!..» Потом я ввела мальчика. О, Дик, это было какое-то чудо! Старик словно помолодел на два десятка лет… Нет, они не бросились в объятия друг другу. Представляешь, они обменялись сдержанным рукопожатием… Мальчик наклонил голову, а сэр Артур поцеловал его макушку и сказал единственное: «Мышонок, ты вернулся»… Ну, а потом я незаметно улизнула… В тот вечер произошло еще кое-что, потому что под конец мы заехали на Карлтон-Хаус-Террас. О том, что там происходило, у меня сохранились лишь смутные воспоминания. Помню, как Джулиус Виктор целовал руку Мэри, а герцог тряс мою так, словно пытался оторвать. Помню также, что молодой Меркот, выглядевший необычно бодрым и красивым, произнес тост в мою честь, Адела Виктор аккомпанировала на фортепиано, а некий французский дворянин в приливе счастья кружил одного пожилого немецкого инженера в импровизированном танце. Глава 20 Мэчри Спустя неделю, после продолжительных обсуждений с Сэнди, я написал Медине письмо. Газеты сообщали, что он уехал за границу на короткий отдых, и я живо представлял, какие терзания он испытывает в какой-нибудь уединенной средиземноморской бухте. Мы, со своей стороны, решили удовлетвориться достигнутым. Чтобы окончательно одолеть Медину пришлось бы месяцами таскаться по судам и организовывать кампании в прессе, а заниматься этим лично у меня не было ни малейшего желания. Все это дело представлялось мне скверным сном, который лучше бы поскорее забыть. Мы вырвали у Медины клыки, и, как по мне, он мог сколько угодно заниматься политикой и восхищать мир своими дарованиями, оставаясь в рамках закона. Об этом я и написал ему, подчеркнув, что три человека, которым известно все, будут держать язык за зубами, но оставляют за собой право прервать молчание, если у них возникнут какие-либо подозрения на его счет.