О солнце он упоминал с почти религиозным восторгом. Ему хотелось погрузиться в его лучи, омыть светом душу, свободно плавать в необъятных теплых водах. Он говорил об этом восторженно, как поэт, но в этих восторгах практически не было ничего чувственного. Тело человека – послушный спутник его разума, и я уверен, что Медина был чужд любым плотским слабостям. Ему хотелось иного: искупать свою душу в сиянии. Весь день мы бродили по холмам вокруг городка Айвингхо, и поздний ланч съели в какой-то деревенской таверне. Поток красноречия Медины иссяк, и теперь он молча шагал по поросшим чабрецом и бессмертником склонам, глядя вперед отрешенным взглядом. Когда на вершине одного из холмов мы присели отдохнуть, лицо моего спутника на мгновение стало глубоко серьезным. – Что есть наивысшее удовольствие? – неожиданно спросил он. – Думаете, достижение цели? Нет. Отречение! – Так обычно говорят священники, – заметил я. Он не удостоил мое замечание вниманием. – Обрести все, за что на протяжении веков боролось человечество, и отшвырнуть это в сторону. Стать императором вселенной, а затем отречься от суеты, оставив себе только сандалии и миску для подаяния. Человек, который был способен на это, покорил весь мир, но он не король – он божество. Но сначала необходимо стать королем. Не берусь передать атмосферу этой сцены – голая вершина холма, хрустально ясный воздух, лежащая внизу долина – и этот человек, полагающий, что уже близок к триумфу, и внезапно подвергающий сомнению смысл этого триумфа. Такое мог бы сказать – и сделать – Наполеон, если б его планы не были разрушены. В Лондон мы вернулись как раз вовремя, чтобы успеть переодеться к обеду, и мое нервное напряжение стало расти с каждой минутой. То был канун решающей даты, и я уже загодя готовился к неожиданностям, которые мог принести завтрашний день. Помню, в тот вечер я брился с особой тщательностью, словно перед боем. При этом я думал о том, что буду чувствовать и где окажусь во время следующего бритья. А также о том, чем в эту минуту заняты Мэри и Сэнди Абутнот. Чем занимались Мэри и Сэнди именно в ту минуту, я так и не узнал, но могу поведать читателю о некоторых событиях, которые были от меня скрыты. Так, Меркот и Гаудиан пили чай в мидлендском экспрессе, перед этим едва не свернув свои шеи во время безумной автогонки, которую им пришлось устроить, чтобы успеть на поезд в Хоике. Меркот был в новом элегантном фланелевом костюме, свеж и выбрит, волосы аккуратно подстрижены и уложены. Он сидел как на иголках и постоянно отрывал Гаудиана от чтения томика Вальтера Скотта. – Ньюховера должны сегодня выпустить… Как думаете, чем он займется? – спросил он. – Ничем… До поры до времени, – последовал ответ. – Я сказал ему пару убедительных слов. Он не может открыто вернуться в Германию, и не думаю, что осмелится сунуть нос в Англию. Он боится мести своего господина и надолго исчезнет. А потом снова объявится, чтобы ввязаться в какую-нибудь грязную историю – но уже под новым именем и с измененным лицом. Недаром сказано, что горбатого могила исправит. Лицо молодого человека просияло. – Если я доживу до ста лет, – мечтательно заметил он, – думаю, мне не испытать ничего более приятного, чем тот удар, которым я сломал ему челюсть… В одной из комнат деревенского дома, стоявшего на границе между графствами Миддлсекс и Бакингемшир, Турпин беседовал с девушкой. Он был в вечернем костюме, подтянут, свеж и элегантен, она – в чудесном платье цвета весенней зелени, изумительно скроенном и сшитом. Лицо девушки было чрезмерно накрашено, алые губы и густые тени вокруг глаз таинственно выделялись на фоне ее болезненно бледного лица. Но лицо это было уже не тем, какое я видел, когда мы с Арчи впервые посетили танцевальный зал. Жизнь вернулась к нему, и глаза больше не напоминали безжизненные камешки, а снова стали зеркалами души. В них теплился страх, вспыхивало удивление, тихо светилась любовь. – Мне страшно, – говорила девушка. – Мне снова придется идти в это ужасное место, к этому страшному человеку. Умоляю, Антуан, не покидай меня! Ты воскресил мои тело и душу, и не имеешь права снова вернуть в могилу! Турпин крепко прижал ее к груди и погладил по волосам. – Я думаю, это последний этап. Милая моя, мы не можем, не должны подвести друзей. Я буду поблизости и скоро приду за тобой. Тот серый человек – я не знаю его имени – сказал, что все именно так и будет, а он наш друг. Мне подадут машину ровно через полчаса после того, как ты уедешь с Оделлом. – Но что все это означает? – спросила девушка. – Я не знаю подробностей, но уверен, что за всем этим стоят наши друзья. Посуди сама, дорогая: меня похищают и привозят в тот же дом, где находишься ты, но те, кто получил над тобой власть, понятия не имеют о том, что я здесь. Когда сюда является Оделл, меня предупреждают и запирают в моей комнате. Но когда горизонт чист, мне позволяют видеться с тобой, и это позволило мне избавить тебя от гипнотического наваждения. Поэтому пока что все идет хорошо. Ну, а о том, что произойдет сегодня вечером, я знаю не больше, чем ты, но надеюсь, что нашим мучениям наступит конец. Так сказал серый человек. Если ты вернешься в дом, где танцуют, скорее всего, я тоже туда попаду, и потом произойдет что-то важное. И не надо бояться, сокровище мое! Ведь ты вернешься туда не пленницей, а актрисой, которая играет роль пленницы, и я уверен – ты сыграешь отлично. Ты не позволишь Оделлу ничего заподозрить. А потом появлюсь я, и, наверное, все станет ясно, а кое для кого наступит время уплатить по счетам. В это мгновение в комнату вошел лакей с каменной физиономией. Он поманил к себе молодого человека, и тот, поцеловав девушку на прощание, последовал за ним. Через несколько минут Турпин уже сидел под замком в своей комнате. Вскоре раздался шум подъезжающего автомобиля, и маркиз с улыбкой на лице прислушался. А затем, храня на лице все ту же зловещую улыбку, подошел к зеркалу и тщательно пригладил напомаженные волосы… Этим же вечером происходили и другие события, о которых я ничего не знал. Из одного невзрачного офиса, расположенного рядом с Тауэр-Хилл, вышел некий джентльмен, направляясь к себе домой на Мейфэр. Машина ждала его на углу, но как только он сел в нее, с противоположной стороны в нее сел еще один джентльмен неприметной наружности, и машина направилась по совершенно другому адресу. Двери в офис, из которого вышел этот джентльмен, тщательно заперев их, теперь были распахнуты, и до поздней ночи там суетились какие-то посторонние люди. Известный журналист, специалист по странам Центральной Европы, вышел из дома, чтобы пообедать в клубе, но некие обстоятельства так задержали его, что обед пришлось отложить очень и очень надолго. Одна испанская компания, чья штаб-квартира находилась на Лондон-уолл, в последнее время почти не занималась делами, но специализировалась на устройстве многочисленных приемов и вечеринок для важных и влиятельных персон. В тот вечер все окна в ее здании были ярко освещены, и люди, очень не похожие на обычных клерков, тщательно изучали хранившиеся в сейфах компании документы. В Париже некий французский граф, роялист по убеждениям, абонировавший на этот вечер ложу в опере, а днем дававший небольшой обед для избранных друзей в одном из лучших ресторанов, не явился к назначенному часу, чем огорчил и поверг в недоумение приглашенных, а телефонный звонок в его апартаменты, расположенные неподалеку от Елисейских полей, нисколько не прояснил ситуацию. Трубку взял мужчина, отвечавший довольно грубо и не ответивший ни на один вопрос. В Глазго один достойный экономист, староста прихода и кандидат в члены парламента на предстоящих выборах, вечером не вернулся к семье, полиция же на все вопросы дала расплывчатые и невразумительные ответы. Расположенная в двух шагах от Флит-стрит редакция «Христианского адвоката», американского издания, которое не пользовалось спросом в Англии, в начале шестого внезапно заполнилась молчаливыми деловитыми людьми, и главный редактор, удивленный и крайне рассерженный, был увезен куда-то на такси в сопровождении двух мужчин крепкого телосложения, которые явно не были с ним знакомы до этой минуты. Странные вещи продолжали твориться по всему миру. Несколько кораблей не вышли из портов в назначенный час ввиду того, что в списках их пассажиров имелись вполне определенные джентльмены. В Генуе совещание почтенных банкиров неожиданно было прервано вторжением полицейских. В Англии самые высокие кабинеты были вскрыты и подвергнуты обыскам, несколько модных актрис не порадовали поклонников своим появлением на сцене, а целый ряд прелестных балерин и танцовщиц отсутствовали на подмостках по самым уважительным причинам. Американскому сенатору, представлявшему один из штатов Западного побережья, высокопоставленному итальянскому чиновнику и четырем французским депутатам была ограничена свобода передвижения, некий кардинал, получив телефонограмму, пал на колени и принялся истово молиться, а одному владельцу угольных шахт в Вестфалии в ходе делового визита в Антверпен группа незнакомцев не позволила сесть в поезд, на который у него уже были куплены билеты. Были события и еще более драматические: пятеро джентльменов, занимавших высокие должности, и одна дама, по причинам, абсолютно не известным их близким, решили свести счеты с жизнью в промежутке между шестью и семью часами того вечера. А в одном небольшом городке на берегах Луары произошел крайне досадный случай: некоего англичанина, путешествовавшего по югу Франции – типичного английского сквайра, хорошо известного в охотничьих клубах Шропшира, навестили в его номере в отеле двое неприметных французов. Беседа с ними, очевидно, не понравилась сквайру, но в ту минуту, как он пытался отправить в рот некую облатку, извлеченную из жилетного кармана, посетители дерзко навалились на него и защелкнули на его запястьях стальные браслеты. Когда мы с Мединой вышли прогуляться – традиционные полмили вверх по Мервин-стрит – вечер стоял восхитительный. Последние дни я провел в такой изоляции и в такой тревоге, что пропустил наступление лета. Мир вдруг внезапно засиял, улицы наполнились характерным для Лондона сложным сочетанием аромата цветов, косметики, молодой листвы, разогретой на солнце брусчатки и асфальта. Автомобили стояли в ожидании у парадных дверей особняков, в них садились легко и элегантно одетые женщины, мужчины направлялись в клубы обедать, кое с кем из них мы даже здоровались, и весь мир казался полным улыбок и веселой суеты. Но все это было недоступно для меня. Я жил словно по другую сторону тяжелого занавеса, отделявшего меня от действительности, а перед глазами у меня днем и ночью стоял образ одинокого старика с трагическим лицом, тоскующего по пропавшему сыну. На углу Беркли-сквер я случайно зацепил Медину плечом, и мне пришлось сунуть руки в карманы и прикусить губу, чтобы не задушить его прямо там. Столовая в клубе «Четверг» выходила окнами на запад, и вечерний свет боролся с пламенем свеч, стоявших на столе, придавая цветам и столовому серебру какой-то фантастический вид. Общество собралось внушительное – человек пятнадцать, не меньше, а райская погода подняла всем настроение. Я уже почти забыл, как относились к Медине посторонние, и был снова ошеломлен блеском его славы. Он вел тот вечер, и лучшего распорядителя застолья я еще никогда не встречал. Для каждого из гостей он находил нужное слово, и за столом царило такое веселое оживление, словно здесь собрались не маститые мужи, а компания студентов, празднующих победу в крикетном матче. Я сидел по правую руку от распорядителя – рядом с Бурминстером и напротив сэра Паллисер- Йейтса. Поначалу разговор вращался вокруг участников скачек в Дерби и Аскоте, о которых Медина оказался на редкость хорошо осведомлен. Он отлично знал закулисье Чилтонской конюшни и вдобавок показал себя таким знатоком пород и родословных скаковых лошадей, что Бурминстер, считавший себя крупнейшим специалистом по этой части, слушая его, лишь причмокивал от восхищения. Полагаю, разум того типа, каким обладал Медина, способен молниеносно усваивать любые сведения, в особенности, если он уверен, что они окажутся полезными для него. При этом я совершенно уверен, что лошади, даже лучшие из них, были ничуть не дороже ему, чем кошки. Однажды во время битвы на Сомме я был приглашен на обед в поместье, расположенное вблизи линии фронта, в качестве гостя сына его хозяев. Это был старинный и весьма обветшавший замок, окруженный парком с прудами и террасами. Обитали в нем всего два человека: старая графиня и пятнадцатилетняя девушка по имени Симона. За столом дряхлый дворецкий налил мне пять бокалов разного кларета, чтобы я выбрал сорт, который понравится мне больше других. А после обеда мы с Симоной гуляли по парку в чудесных золотистых сумерках, наблюдая за старым карпом, плескавшимся в пруду, и слушая отдаленный гул канонады. В тот вечер я впервые так остро ощутил невыразимый контраст между юностью, невинностью, мирной жизнью – и адом войны, клокотавшим в дюжине миль от этого тихого уголка. И сейчас у меня было подобное чувство: передо мной были веселая компания достойных, уверенных в себе, порядочных людей, и одновременно – смрадный лабиринт тайн и преступлений, созданный человеком, сидевшим во главе стола. Я, вероятно, был плохим собеседником, но, к счастью, народ подобрался разговорчивый, и я изо всех сил растягивал губы в ответ на шуточки Бурминстера. Наконец со спортом было покончено, и слово взял Паллисер-Йейтс. Его свежий мальчишеский румянец представлял разительный контраст с проницательным взглядом и полным беспокойства голосом. – Я никак не могу понять, что происходит, – сказал он в ответ на чье-то замечание. – В Сити и на бирже все словно спятили, причем для этого нет никаких видимых причин. Да, в последнее время держатели, особенно зарубежные, сбрасывали немало акций, но этому можно найти с десяток рациональных объяснений. Но сейчас всех охватило какое-то тревожное безумие, которое я могу сравнить только с тем, что происходило в июне четырнадцатого года. Я тогда был в Вашингтоне, и неожиданно распространилось известие, что начали рушиться фонды… Да-да, уверяю вас – это было за две недели до убийства эрцгерцога в Сараево. Вы, вероятно, помните банкротство Чарли Эсмонда? Так вот, это случилось преимущественно из-за ощущения ненадежности, которое распространилось чуть ли не по всему миру. Люди время от времени начинают чувствовать нутром, что вот-вот случится что-то ужасное. Возможно, они правы, и что-то уже началось… – Господи боже! – воскликнул прокурор Лайтен. – Не нравится мне это. Вы думаете, надвигается новая война? Паллисер-Йейтс ответил не сразу. – Похоже на то. Да, это кажется немыслимым, но все войны немыслимы, пока не окажешься в самой гуще свалки. – Вздор! – воскликнул Медина. – Сейчас на земле нет ни одной нации, готовой воевать, кроме полудиких народов, для которых война – естественное состояние. Вы забыли, как горькие уроки преподал нам четырнадцатый год? Даже Францию не удалось заставить воевать, не спровоцировав там революцию среднего класса – ту, которая всегда достигает цели. – Следующая война, – с некоторым облегчением промолвил Бурминстер, – стала бы чертовски неприятным делом. Насколько я понимаю, военных погибнет не так много, но гражданских – неисчислимое количество. Самым безопасным местом станет фронт. Желающих добровольно попасть в армию окажется столько, что придется ввести квоты, чтобы люди оставались дома… Он умолк на полуслове, потому что кто-то вошел в столовую. Представьте мое удивление, когда я увидел, что это Сэнди! Он выглядел посвежевшим, лицо его покрывал шоколадный загар. Извинившись перед ведущим вечера за опоздание, он дружески похлопал по лысой макушке Бурминстера и занял место на дальнем конце стола. – Я присоединюсь к трапезе, – сообщил он официантам. – Нет, рыбы не нужно. Я бы хотел получить настоящий английский ростбиф и кружку пива. Со всех сторон посыпались вопросы, и Сэнди объявил: – Прошу прощения, но я вернулся всего час назад. Побывал в Египте, Сирии и Палестине. Почти весь обратный путь летел на аэроплане. Он кивнул мне, улыбнулся Медине и приподнял свою кружку, адресуясь к нему же. Мне с моего места было плохо видно лицо Медины, но, насколько я разобрал, оно не изменилось. Сэнди он ненавидел, но уже не боялся, поскольку его планы были близки к осуществлению. Он был преувеличенно любезен с ним и даже поинтересовался, чем он занимался на Востоке. – Гражданская авиация, – ответил Сэнди. – Я собираюсь взять под контроль пути исламских паломников к святым местам. Вы бывали в Мекке? – спросил он Пью, и тот кивнул. – Помните толпу проводников, которые помогают добраться к святыням? Так вот, я тоже стану проводником, но поведу дело с размахом. Я дам возможность самым бедным и немощным стать хаджи с помощью эскадрильи старых аэропланов и нескольких единомышленников, которые хорошо знают Восток. Я и вас, друзья, приглашу, когда моя компания заработает… Джон, – обратился он к Паллисер-Йейтсу, – тебе я поручу торговлю моими акциями. Сэнди откровенно шутил, и, разумеется, никто не воспринял его слова всерьез. Он восседал за столом с жизнерадостной улыбкой на смуглом помолодевшем лице, и человек, недостаточно знакомый с ним, мог бы увидеть в нем обычного слегка полоумного англичанина, чья жизнь проходит в поисках приключений и новизны. Ко мне он не обращался, и я был этому рад, потому что пребывал в полнейшем недоумении. Почему он появился здесь и сейчас? Какую роль собирается сыграть в событиях этого вечера? Если бы мне пришлось с ним говорить, я бы не смог скрыть волнения. Слуга подал Медине записку, тот не спеша развернул ее и прочитал. – Ответа не будет, – сказал он и спрятал листок в карман. У меня тут же мелькнула мысль, что ему доложили об операции Магиллври, но поведение Медины меня слегка успокоило. Среди собравшихся было немало таких, кто стремился побеседовать с Сэнди на другие темы, и прежде всего Фаллилав и кембриджец Найтингейл. Им хотелось знать все до последних мелочей о Южной Аравии, о которой тогда шумели газеты. Какой-то исследователь, я забыл его имя, как раз готовил экспедицию для ее исследования. – Это поистине последняя неразгаданная тайна географии! – шутливо молвил Сэнди и тут же перешел на серьезный тон: – Хотя я уверен, что далеко не последняя. Область вокруг южных притоков Амазонки – сплошное белое пятно. Морнингтон, в частности, считает, что в некоторых затерянных горных долинах до сих пор обитают прямые потомки инков. Но с наступлением двадцатого века мы успели разделаться с кучей загадок, ради которых еще стоило жить. Мы побывали на полюсах, в Лхасе и в Лунных горах. Мы еще не взобрались на вершину Эвереста, но знаем, как она выглядит вблизи. Нам известно, что в верховьях Брахмапутры нет ничего выдающегося. У человеческого воображения осталось мало пищи, и нашим детям придется жить в скучном, хорошо известном и заметно съежившемся мире. Для них останется разве что Южно-Аравийская пустыня, или Руб-эль-Хали, как ее называют арабы. – Как вы думаете, ее удастся когда-либо пересечь? – поинтересовался Найтингейл. – Трудно сказать. Человек, который попытается это сделать, пойдет на огромный риск. Я бы не хотел до конца своих дней доить верблюдиц. Непредсказуемые твари, доложу я вам! – Я не думаю, что там есть хоть что-то примечательное, – вставил Фаллилав, – кроме восьмисот миль песчаных дюн и пятидесятиградусной жары круглый год. – Не могу согласиться. Я слышал удивительные рассказы. Однажды в Омане я познакомился с человеком, который прошел около сотни миль на запад от оазиса Манах… Сэнди прервался, чтобы отведать клубной мадеры, потом отставил бокал и взглянул на часы. – Ого! – воскликнул он. – Мне пора бежать. Извините, господин председатель, но мне ужасно хотелось повидать вас всех. Надеюсь, никто не в обиде, что я вот так вломился? Он уже был на полпути к двери, когда Бурминстер полюбопытствовал, куда он так спешит. – В один уединенный амбар, поваляться на сене… – последовал ответ. – То есть на поезд в десять тридцать, отправляющийся с вокзала Кингс-кросс. Я еду в Шотландию к отцу. Не забывайте, что я единственный наследник старинного замка. До свидания, друзья. Обязательно расскажу о своих планах на следующем обеде… Когда дверь за ним закрылась, я почувствовал себя бесконечно одиноко и тоскливо. Сэнди был моим единственным большим союзником, а он появился и исчез, как корабль в ночном море, не сказав мне ни слова. Я находился в положении слепого крота. Вероятно, эти чувства отразились у меня на лице, и Медина их заметил, но, скорее всего, приписал моей неприязни к Сэнди. Вскоре он попросил Паллисера-Йейтса занять его место и явно засобирался уходить.