– Это леди из прихода Святого Иуды, мадам. Она помогает людям в округе и бывала в Рэдхерсте, откуда я родом, поэтому я позволила себе пригласить ее в дом. – Очень рада познакомиться, мадам Бреда, – промолвила прихожанка. – Надеюсь, вы не возражаете, что я зашла к Элси Аутуэйт. Я хочу, чтобы она участвовала в работе Общества покровительства девушкам. – Думаю, вы уже бывали здесь, – последовал сдержанный ответ. – Я несколько раз видела вас на площади. С моей стороны возражений нет, пусть Элси ходит на ваши собрания, только учтите – у нее очень мало свободного времени. Женщина эта была иностранкой, но говорила на почти безупречном английском. – Благодарю вас, вы очень добры! Мне следовало бы прежде спросить разрешения у вас, но, к сожалению, вы были заняты, когда я пришла сюда в первый раз. А с Элси мы познакомились совершенно случайно. Я надеюсь, вы позволите мне зайти к ней снова? Пока гостья, уже в сумерках, спускалась по ступеням и выходила на площадь через ярко-зеленую калитку, мадам Бреда задумчиво следила за ней из окна. В следующий раз леди наведалась на площадь через четыре дня – это было двадцать девятого мая. Открывшая дверь Элси выглядела взволнованной. – Сегодня мы не сможем поговорить, мисс! Мадам велели, как только вы придете, сразу же проводить вас в ее комнату. – Как это мило с ее стороны! – умилилась леди. – Я с огромным удовольствием побеседую с ней. И, Элси… у меня для вас замечательный подарок. Шляпка, которую подарила мне одна подруга. Я уже не так молода, чтобы щеголять такими вещами, поэтому хочу отдать ее вам, если, конечно, вы согласитесь. Я принесу ее через пару дней. Прихожанку провели в комнату, примыкавшую к просторной гостиной, в которой мадам принимала пациентов. Там не оказалось никого, кроме странной девочки в льняной сорочке, которая жестом поманила ее к раздвижным дверям, отделявшим эту комнату от другой. И тут леди повела себя неожиданно. Она подхватила девочку, на секунду задержала ее в объятиях, а потом, словно в порыве нежности, свойственном бездетным набожным женщинам, поцеловала. А затем шагнула за дверь. Она оказалась в комнате, которая показалась ей гораздо больше, чем можно было предположить по внешнему виду дома. Несмотря на то что вечер был теплый, в камине тлели угли, испуская легкий голубоватый дымок. Мадам Бреда, в платье с глубоким вырезом, словно она только что вернулась со званого ужина, поднялась ей навстречу. В рассеянном свете ламп она казалась очень красивой, очень смуглой и очень экзотичной. В кресле у камина восседала какая-то старуха в белоснежной мантилье, накинутой на плечи. Комната эта до того не походила ни на что, виденное ею прежде, что гостья остановилась в нерешительности. Тем временем дверь позади нее закрылась. – О, мадам Бреда, я так благодарна вам за приглашение… – залепетала прихожанка. – Я не знаю вашего имени, – сказала мадам Бреда, а потом проделала странную вещь: подняла лампу и поднесла ее к самому лицу посетительницы, словно хотела внимательно его изучить. – Кларк… Меня зовут Агнес Кларк. Я старшая из трех сестер… Остальные две замужем… Вы могли слышать о моем отце… Он написал несколько прекрасных духовных гимнов и был редактором церковного журнала… – Сколько вам лет? – перебила мадам, все еще не опуская лампу. Прихожанка нервно хохотнула. – О, я не так уж стара… Немного за сорок… Ну, по правде говоря, почти сорок семь. Но я иногда чувствую себя такой молодой, что и сама не верю… Правда, когда я сильно устаю… то чувствую себя так, будто мне скоро девяносто. Увы, столько лет прожиты бесцельно. Но ведь мы все так живем, верно? Поэтому так важно научиться извлекать все, что возможно, из каждого часа, который у нас еще остался… Мистер Эмпсон в прошлое воскресение произнес замечательную проповедь на эту тему. Он говорил: мы должны во всей полноте проживать любую секунду любой минуты… И цитировал что-то из поэзии… Ужасно думать о том, что время неумолимо, верно? Мадам, похоже, вообще ее не слушала. Отвернувшись, она обратилась к старухе на неизвестном языке. – Вы позволите мне присесть? – спросила посетительница. – Я сегодня весь день на ногах. Мадам энергичным жестом удержала ее в шаге от кресла, в которое гостья собиралась опуститься. – Вы сядете здесь! – отрывисто проговорила она, указывая на низкую кушетку рядом со старухой. Посетительница смущенно устроилась на краешке кушетки. Она побледнела и явно занервничала – ее пальцы беспокойно теребили ручку сумочки. – Зачем вы сюда явились? – спросила мадам, и в ее голосе послышалась угроза. – Мы не имеем никакого отношения к этой церкви. – Но ведь вы живете в нашем приходе! Приход большой, нам постоянно нужна помощь. Вы просто не представляете, какой кошмар творится в трущобах… Какая нищета там царит… изнуренные матери, бедные заброшенные малыши… Мы стараемся принести туда хоть искру света и радости. – Вам нужны деньги? – Конечно, – лицо прихожанки просияло обворожительной улыбкой. – Но еще больше мы нуждаемся в личной помощи. Мистер Эмпсон постоянно твердит, что даже небольшая личная помощь лучше солидного пожертвования – лучше для того, кто помогает, и для того, кто принимает помощь. – И что вы хотите от Элси? – Она молодая деревенская девушка, одна в Лондоне. Элси хороший человек, и, я думаю, ей не помешает обзавестись добрыми друзьями и время от времени иметь какие-нибудь невинные развлечения. И еще я бы хотела, чтобы она помогала нам в делах благотворительности. Гостья вздрогнула, почувствовав, как на ее руку легла ладонь старухи. Длинные пальцы задвигались, чутко ощупывая каждый изгиб кисти. Затем старуха заговорила: – Это рука молодой женщины. Она солгала, назвав свой возраст. Женщина в сорок семь не может иметь такую руку… – Мягкое прикосновение пальцев вдруг превратилось в стальную хватку, и гостья невольно вскрикнула. – Ай, мне больно! Отпустите, пожалуйста… Я и не собиралась никого обманывать. Да, я горжусь своей фигурой… хоть это и грешно. Она у меня, как у мамы, а моя мама была необыкновенной красавицей! Но я не молода, хотя совсем не прочь казаться моложе. Увы, при дневном свете я выгляжу почти старухой… Хватка ослабела, и посетительница с опаской отодвинулась. А затем беспомощно расплакалась, словно от сильного испуга. Хозяйка дома и старуха коротко переговорили между собой на загадочном языке, после чего мадам произнесла: – Я запрещаю вам приходить сюда. Запрещаю совать нос в дела моих слуг. Мне наплевать на вашу церковь. Если еще раз сунетесь – пеняйте на себя! Тон ее был настолько грубым, что гостья невольно вздрогнула. Замешательство лишило ее остатков грации, и она превратилась в жалкое, тщедушное существо. Сейчас она выглядела, словно пожилая гувернантка, умоляющая хозяев не увольнять ее. – Это жестоко, – наконец вздохнула она. – Простите, если я что-то сделала не так, но я хотела только добра. Элси говорила мне, что вы умная и добрая. Подумайте о бедной девушке. Она так молода и у нее никого нет здесь. Позвольте ей хотя бы изредка посещать церковь. – У Элси есть обязанности по дому, и, думаю, вам тоже есть чем заняться. Англичане любят повторять: «мой дом – моя крепость», но вокруг этой крепости вечно вертится целый рой престарелых девиц, болтающих о вере и благотворительности. Послушайте-ка меня внимательно. Я не потерплю вашего присутствия в этом доме и ваших разговоров с моей горничной. Я не желаю, чтобы какая-то бездельница совала нос в мои личные дела! Гостья промокнула глаза уголком платка. Старуха снова протянула руку, словно намереваясь коснуться груди прихожанки, но та отшатнулась, как ужаленная, проглотила комок, стоявший в горле, и проговорила дрожащим голосом: – Пожалуй, мне лучше уйти. Я знаю, что я не слишком умная, но я так стараюсь… и… и мне так больно, когда меня не понимают… Возможно, я допустила какую-то бестактность, поэтому прошу прощения… Больше я не приду… но буду молиться, чтобы ваши сердца смягчились. Она сделала огромное усилие, чтобы взять себя в руки и успокоиться. И, осушив остатки слез платком, робко улыбнулась мадам, которая уже нажала кнопку электрического звонка. Раздвижную дверь гостья закрыла за собой беззвучно, как провинившийся ребенок, которого раньше времени отправили в постель. В этой комнате было темно, но свет горел в гостиной, где Элси уже ждала ее, чтобы проводить. У входной двери прихожанка окончательно пришла в себя. – Элси, – шепнула она, – мадам Бреда не хочет, чтобы я сюда приходила. Но я должна отдать вам шляпку, ведь я обещала. Она будет у меня в четверг к вечеру. Боюсь, что смогу прийти только довольно поздно, вероятно, после одиннадцати, но вы не ложитесь, пока я не появлюсь. Шляпка восхитительная, и я уверена, что вам она очень и очень понравится. На площади прихожанка быстро осмотрелась, бросила еще один внимательный взгляд на дом номер четыре и торопливо зашагала в сторону одной из улиц, ведущих в трущобы. На углу маячила какая-то тень – судя по всему, мужская. Леди что-то негромко проговорила, обращаясь к тому, кто ее поджидал, тот кивнул и прикоснулся к козырьку кепи. Из тени на противоположной стороне улицы неторопливо выехал автомобиль, развернулся и остановился рядом с этой парой. Не совсем обычный экипаж для скромной помощницы приходского священника, но пожилая леди уселась на заднее сиденье так, словно это было для нее самым обычным делом. Автомобиль тронулся и набрал скорость. Двигался он явно не в сторону Хэпстеда, где, по ее словам, проживала дама-благотворительница. Глава 18 Вечер первого июня В последние дни мая я впал в мрачное уныние. Я был отрезан от всего мира и не видел ни единого способа возобновить связь с друзьями. Медина, еще недавно погруженный в бешеную деятельность, дал себе передышку и ни на миг не спускал с меня глаз. Я бы, пожалуй, мог изобрести повод посетить клуб, а оттуда передать по телефону сообщение для Мэри, но не мог на это решиться: почва, по которой я ступал, стала как никогда зыбкой, и стоило сделать хотя бы один неверный шаг, все могло полететь в тартарары. Будь хоть малейшая надежда на успех, я бы чувствовал себя иначе, но на меня накатило ощущение полной безнадежности всех наших усилий. Полагаться я мог только на то, что Мэри передаст мою информацию Магиллври, а тот сделает все необходимое, чтобы завершить свою операцию. Второго июня молодой лорд Меркот вернется в лоно семьи, как и мисс Виктор, если Мэри снова наткнется на ее след. Но кто все это организует? Мэри? А кто еще занимается этим делом? И где, в конце концов, Сэнди? Мало того: Меркот с Гаудианом перебрались в Шотландию и в любую минуту могут мне телеграфировать, но ответить им я никак не смогу. Все балансирует на острие ножа, вероятность ошибки безгранично велика, я ничего не могу сделать! Кроме всего этого меня терзали мысли о судьбе Дэвида Уорклиффа. Я пришел к выводу, что слова, сказанные Мэри на прощание на Хилл-стрит, на самом деле ничего не означали. Я не понимал, как она могла что-либо выяснить о мальчике, если до сих пор мы не обнаружили ни малейшей зацепки. По крайней мере, я ничего об этом не знал. А тут еще и Медина. Что-то произошло, и внезапно я как бы по-новому почувствовал этого человека. В те дни он стал казаться мне неприступным и неуязвимым, и я наконец-то понял, зачем он держит меня при себе. Я был для него зримым и близким доказательством его могущества, он относился ко мне, как восточный тиран относится к любимому рабу. Со мной он мог расслабиться от невероятного духовного напряжения, в котором постоянно находился, поэтому я узнал многое из того, что он носил в себе, скрывая от всех. Я с ужасом осознал, что Медина считает меня частью созданного им мира, и если бы он вдруг что-то заподозрил, то мгновенно превратился бы в свирепого зверя… Не знаю, по какой причине, но он много говорил о политике и религии. Но как же это не походило на те почтенные консервативные взгляды, которыми он когда-то делился со мной! Теперь он утверждал, что за всеми мировыми религиями – будь то христианство, буддизм, ислам, иудаизм или что-то другое – кроется поклонение дьяволу, которое в наши дни становится все более явным и открытым. Коммунизм – всего лишь одна из его форм, и успех коммунистических движений в Азии он приписывал возрождению шаманизма. По его мнению, мировая война повсюду взломала внешние оболочки цивилизации, и наружу вырвалась ее подлинная сущность. И это его радовало, поскольку древние верования открывали сокровенные тайны человеческой души и давали шанс тем, кто овладел магическими практиками. Он хотел получить все, что могла дать цивилизация, а потом полностью это уничтожить. И ненависть к Британии была лишь частью его ненависти ко всему, что люди любят и уважают. Обычный анархист был, с его точки зрения, недалеким глупцом, ибо даже разрушение всех святынь и всех городов на земле не удовлетворило бы его тщеславие. Слушая его, я стал понимать, что двигало такими бичами рода человеческого, как Аттила и Тамерлан… Безумец, скажете вы. Да, несомненно, это было безумие, но чрезвычайно убедительное и логически обоснованное. И чтобы держать свои нервы в узде, мне приходилось чуть ли не силой заставлять себя думать о своей задаче. В последнюю ночь мая я отправился в свою комнату в состоянии, близком к отчаянию. Успокоить себя я мог только тем, что однажды сказал Мэри: надо пройти весь путь до конца, веря, что даже в самую последнюю минуту удача может нам улыбнуться… Первое летнее утро было поистине великолепным, и когда я спустился к завтраку, настроение у меня было немного получше, чем накануне. За столом Медина предложил съездить за город и немного побродить по холмам. – Для обеда в «Четверге» нам понадобится солидный апетит, – заметил он и отправился наверх – звонить по телефону. Я остался в курительной и уже начал набивать трубку, когда неожиданно слуга ввел в нее Тома Гринслейда. Даже не здороваясь, я схватил листок бумаги и мгновенно набросал несколько строк. Затем сунул ему записку и поспешно проговорил: – Передай это старшему дворецкому в клубе, и он отдаст тебе все телеграммы, которые поступили на мое имя. Там должна быть одна от Гаудиана. Если она есть, телеграфируй ему, чтобы он немедленно отправлялся прямо к Джулиусу Виктору. Потом телеграфируй герцогу, чтобы он встретил его там. Все понятно? У тебя есть, что сказать? – Твоя жена передает, что все идет хорошо. Сегодня в десять тридцать ты должен появиться в «Полях Эдема». Кроме того, ты должен любой ценой раздобыть ключ от этого дома и проследить, чтобы дверь не была заперта на цепочку. – Больше ничего? – Ничего. – А Питер Джон? Гринслейд рассказывал про Питера Джона, когда вошел Медина. – Я заглянул сказать сэру Ричарду, что это была ложная тревога. Обычный весенний упадок сил. Профессор был страшно недоволен, что ему пришлось тащиться в такую даль из-за сущей ерунды. Леди Ханней решила, что мне следует рассказать об этом лично, чтобы сэр Ричард мог с легким сердцем отправиться на отдых. Мы проговорили совсем недолго, и Медина, должно быть, заметил, как далеки мои мысли от семейных дел. А когда мы уже выехали из Лондона, я заговорил о близкой поездке тоном школьника, которому предложили провести целую неделю, играя в крикет со взрослыми. Медина на это сказал, что еще не выбрал место, но это должно быть что-нибудь южное и очень солнечное – возможно, Алжир и окраина Сахары, или какое-нибудь уединенное местечко в Средиземноморье, где мы могли бы насладиться морем и солнцем.