Он принял пистолет с радостью, заявив: – Это и в самом деле на крайний случай. А что касается Ньюховера, то когда придет время, я задам ему такую трепку, каких свет не видывал. И неважно, что он превосходит меня в весе фунтов на десять! На рассвете мы разбудили лорда Меркота. И пока небо меняло цвет с сапфирового на бирюзовый, направились вместе с ним через луга к тропе, ведущей на Снаасен. Добравшись до плато, мы свернули с тропы и обошли саэтер с тыла. Но сперва как следует вываляли юношу в мокрых кустах, после чего лицо его покрылось грязными разводами, а во взъерошенные волосы набились мелкие веточки и пыль. Затем мы пожали ему руку и засели в зарослях можжевельника, чтобы проследить за «возвращением блудного сына». Картина была поистине безотрадная: Меркот брел в холодной полутьме к дверям дома, едва волоча ноги. С ролью он справлялся просто изумительно: как бы споткнувшись от мнимой усталости, он тяжело навалился на дверь и, якобы собрав последние силы, постучал. Довольно долго никто не откликался, но когда дверь отворилась, молодой человек попятился, изобразив внезапный ужас. Истошно заголосил женский голос, призывая кого-то в доме, и тут же на пороге показался Ньюховер в домашнем халате. Он сгреб Меркота за плечи, с силой встряхнул, а тот повел себя в точности, как и полагалось бы всякому недоумку: закрыл голову руками и заверещал, как подстреленный кролик. Затем его втащили в дом… Мне стало не по себе от того, что приходится оставлять молодого лорда в одиночестве на целых пять недель, но я утешился мыслями о том, что он в свое время сделает с Ньюховером. Мы поспешно вернулись в коттедж Петера Бойера, наспех позавтракали и отправились в Хауге. По дороге мы договорились с Гаудианом, что он будет сообщать мне телеграммами о любых здешних событиях, а я, в свою очередь, буду поступать так же. Когда наступит день освобождения, он должен будет отправиться в Снаасен и сделать с нашим доктором все, что угодно, лишь бы тот оказался не в состоянии в течение двух-трех дней связаться с Мединой. В Мюрдале их обоих будет ждать моторный катер, на котором они доберутся до Ставангера – мне хотелось, чтобы он сам посадил Меркота на английский пароход и проследил за ним до самого отплытия. Кроме того, я вручил Гаудиану вполне солидную сумму, поскольку у нашего лорда при себе не было ни пенни. Мы не стали затягивать прощание и сразу отчалили. Я хотел поскорее добраться до Флаксхольма, потому что погода вызывала у меня сомнения. В последние дни дул только легкий западный ветер, то теперь он начал поворачивать к северу и становился все крепче. В фьорде, защищенном высокими стенами скал было еще довольно спокойно, но наверху, в особенности на северном берегу, ветер уже бушевал не на шутку, поднимая снежные вихри. Постепенно становилось все холоднее, и я попросил Юхана прибавить ходу. Вскоре после полудня мы вышли из-под защиты скалистых берегов в залив, где уже поднялось ощутимое волнение. Ветер нес брызги дождя, казалось, вот-вот разразится настоящий ливень. Что поделаешь – обычный ненастный апрельский день, с такой погодой я не раз сталкивался в Шотландии во время ловли лосося, и если бы мне требовалось всего лишь пересесть на пакетбот в Ставангере, я бы вообще не волновался. Но для того, чтобы оказаться в Англии, у меня оставалось меньше двадцати четырех часов, поскольку завтра же я должен встретиться с Мединой. И еще меня тревожил Арчи Ройленс. Ждет ли он меня на острове, и сможем ли мы совершить перелет через все Северное море в такую погоду? Наконец сквозь водяную пыль, которую срывал с гребней волн ветер, показалась береговая линия Флаксхольма, и когда Юхан уже собрался повернуть на юго-запад, к Ставангеру, я попросил его не менять курс и высадить меня на острове. Я сказал моему шкиперу, что там разбил лагерь один мой английский приятель, а через пару дней нас с ним подберет его яхта. Йохан, очевидно, решил, что я спятил, но тем не менее не стал спорить. Пока мы приближались к острову, я не видел на плоском берегу никаких признаков жизни, если не считать бессчетное количество гаг и одинокую скопу, которая восседала на выступающем над линией прибоя камне, как геральдический грифон. Юхан направил катер в глубокую бухту с каменистыми берегами. Я выбросил на берег чемодан и рюкзак, простился со шкипером, щедро его отблагодарив, и провожал взглядом его суденышко, пока оно не скрылось из виду. Потом, чувствуя себя полным идиотом, подхватил свои вещи и, подобно Робинзону Крузо, зашагал вглубь острова. Мелкий дождь шел, не переставая, время от времени налетали порывы шквалистого ветра. «Просто идеальная погода для полетов, – саркастически подумал я. – В особенности, если требуется, преодолеет сотни миль над океаном». Пустующую ферму я обнаружил довольно быстро – несколько деревянных построек и некое подобие загона для скота, но там никого не было. Тогда я вынул карту и решил, что, пожалуй, стоит наведаться в центральную часть острова, где рядом с озером располагалась ровная площадка, лишенная скал и валунов. Бредя, как старьевщик, с поклажей в руках по богом забытому норвежскому острову, и зная, что вечером следующего дня мне нужно во что бы то ни стало оказаться в Лондоне, я, признаться, слегка пал духом. Отсюда Лондон казался таким же недостижимым, как луна. К тому времени, когда я добрался до края впадины, в которой находилось озеро, небо слегка прояснилось. Взглянув вниз, я увидел небольшую серую гладь озерной воды, окруженную уже начавшими зеленеть лугами. А у северного берега, к моей неописуемой радости, стоял аэроплан, а рядом виднелось нечто похожее на палатку. Еще я заметил, как из кучи камней, расположенной неподалеку от палатки, поднимается дым. Черт побери, Арчи сдержал-таки слово! У меня мгновенно отлегло от сердца. С радостным воплем я ринулся вниз по склону, а из палатки тем временем выползла фигура, смахивающая на полярника-зимовщика. – Привет, Дик! – крикнула фигура. – Ну как, есть успехи? – Еще и какие! – ответил я. – А у тебя? – У меня все лучше некуда. Вчера вечером добрался, перелет прошел как по маслу, не машина, а сказка. Провел фантастический вечер, наблюдая за птицами. Господи, дорого бы я дал, чтобы здесь поохотиться! А сегодня все утро караулил наверху, думал встретить тебя, но потом погода испортилась, и я вернулся в свой вигвам. Обед практически готов. – А как тебе погода? – с беспокойством спросил я. – Чепуха! – фыркнул он. – На закате ветер наверняка утихнет. Ты не против ночного перелета? Непоколебимая бодрость Арчи подействовала и на меня. Должен отметить, мой приятель – прирожденный путешественник. Мало того, что он устроился со всеми мыслимыми в таких обстоятельствах удобствами, но и накормил меня до отвала: горячий мясной суп с карри, пудинг с изюмом и куча прочих разносолов. От холода мы спасались бенедектином, разливая его в жестяные кружки. Все разговоры Арчи начинались и оканчивались птицами. В конце концов он заявил, что намерен вскоре вернуться на Флаксхольм и провести здесь неделю-две, потому что обнаружил здесь какой-то особый вид куличка-плавунчика, который совершенно завладел его сердцем. Он так увлекся восторженным описанием орнитофауны южной Норвегии, что когда я спросил его о предстоящем перелете, не снизошел до ответа. – Арчи, – настойчиво повторил я, – ты уверен, что мы сможем в такую погоду пересечь Северное море? – Не буду говорить «уверен», авиация – это почти всегда лотерея, но, думаю, мы справимся. Ветер стихает. Тем более, что это приземный ветер, а на высоте в несколько сот футов его может вообще не быть. Перед отлетом я проложу курс по компасу, потому что темнота помешает пользоваться обычными ориентирами. – А твой «Сопвич»? – осведомился я. – Что-то я нынче нервничаю. – Она у меня просто паинька. Хотя, если собьемся с курса, может не хватить горючего. – И что тогда? – Вынужденная посадка. – А если мы будем над морем? – Значит, в море, – жизнерадостно сообщил Арчи и добавил, как бы утешая: – Нас может подобрать какой-нибудь пароход или рыболовный траулер. Я знаю людей, которым с этим везло. – И какие шансы, что мы благополучно доберемся? – Пятьдесят на пятьдесят. Не выше и не ниже, чем обычно в летном деле. Но ты не переживай, все будет нормально. Черт подери, даже вальдшеп преодолевает такое расстояние без посадки! Больше я вопросов не задавал, так как знал, что нет в природе силы, способной отвлечь его от вальдшнепов. Не скажу, что его пояснения можно было счесть удовлетворительными, но несокрушимое спокойствие Арчи заставило меня устыдиться. Мы выпили отлично заваренного чаю, а потом ветер действительно начал стихать, а облака разошлись, открыв чистое небо. Потянуло ледяным холодом, и я порадовался, что оделся достаточно тепло и позавидовал непробиваемой кожаной куртке Арчи. Около девяти мы были в полной готовности. При полном штиле мы загрузились в «Сопвич», разбежались по ровному участку, поднялись над озером, чтобы обогнуть скалы, и взяли курс на запад, где розово-алая раковина неба покоилась на расплавленном золоте моря. В ту ночь удача сопутствовала нам, и все мои тревоги оказались напрасными. Если не считать колючего холода, я наслаждался каждым мгновением перелета. На рассвете мы увидели медленно надвигающуюся на нас серую линию – шотландское побережье близ Абердина. В городке под названием Кинкардин мы заправились и проглотили циклопических масштабов обед в местной гостинице. Все шло гладко, и было еще достаточно рано, когда мы перевалили через Чевиот-Хиллс[45]. В полдень мы приземлились в Йорке, и пока Арчи дожидался лондонского поезда, я вывел свою машину из гаража и покатил в Оксфорд. Но еще до того, как мы распрощались с Арчи, я отправил Мэри телеграмму, в которой просил телеграфировать Медине от моего имени, что я буду в Лондоне в четверть восьмого. Свой «Воксхолл» я оставил в Оксфорде и точно в указанное время появился на платформе железнодорожного вокзала. Медина уже поджидал меня. Приветствовал он меня чуть ли не с братской нежностью. – Дорогой Ричард, надеюсь, вам уже лучше? – Спасибо, я снова здоров, как бык, и готов к любым свершениям. – Вы даже успели слегка загореть за это время! – Погода была превосходная. Немного погрелся на солнышке на террасе. Глава 13 Я посещаю поля Эдема Медина изменился. Я заметил это во время очередного обеда в клубе «Четверг», куда был приглашен по его просьбе. Перемена могла бы показаться незначительной, но для меня, следившего за ним в оба, она была совершенно очевидной. Его свободные манеры уже не казались столь совершенными, а когда мы оставались наедине, он был далеко не так красноречив, как прежде. Едва ли он чувствовал угрозу своим планам; но близился день их осуществления, и даже его обычная невозмутимость поколебалась. Его намерения я представлял приблизительно так: как только он распустит созданный им преступный синдикат и разморозит активы, которые должны стать финансовым фундаментом его дальнейшей карьеры, ему станет безразлична судьба заложников. Он может их отпустить, и они вернутся к прежней жизни, не будучи в состоянии объяснить свое отсутствие. Если же история получит огласку, в медицинских журналах появятся статьи, описывающие беспрецедентные случаи потери памяти, не называя имен. Только и всего. Мне уже было ясно, что до сих пор заложникам не причинили тяжкого вреда, за исключением вмешательства в психику. Однако если что-то пойдет не так, одному богу известно, что их ждет. Если Медина убедится, что наличие заложников не в силах оградить его от провала, он не остановится ни перед чем, чтобы обезопасить лично себя и расквитаться со своими противниками. Месть для такого человека порой важнее доводов разума. Сам факт того, что я обнаружил одного из заложников, убедил меня, что мы на верном пути, и придал мне уверенности. Но времени в обрез, а две измученные души все еще томятся в какой-то преисподней, созданной Мединой. Чаще всего я размышлял о мальчике и, возможно, эта сосредоточенность на его судьбе отвлекла меня от других вещей. Кроме того, мои мысли все время вращались вокруг «незрячей провидицы», но я не мог продвинуться в этом отношении ни на дюйм. Агенты Магиллври ничего не сумели раскопать. Еще раз наведываться к мадам Бреда смысла не имело. Оставалось держаться рядом с Мединой, смотреть, слушать и надеяться на удачу. В итоге я решил, что если мне снова предложат поселиться на Хилл-стрит, я приму это предложение. Мне остро не хватало Сэнди, но он не выходил на связь, а я, помня его слова, не искал встречи. Единственным, с кем я виделся в начале мая, был Арчи Ройленс, который, похоже, забыл про своих куликов и основательно застрял в Лондоне. Он знал, что я занимаюсь каким-то важным делом, и горел желанием поучаствовать, но с Арчи надо было соблюдать осторожность. Этот замечательный пилот, человек необычайно широкой и доброй души никогда не отличался осмотрительностью. Поэтому я ни во что его не посвящал и предупредил Турпина, его закадычного друга, держаться этой же линии. Однажды вечером, когда мы ужинали втроем, Арчи начал потешаться над мрачной физиономией несчастного маркиза. – Ну до чего же ты все-таки унылый тип, Турпин, – язвил он. – Я слышал, ты собираешься жениться – может, в этом все дело? Давай, возьми себя в руки, держись бодрей! Женитьба – это не так страшно, как кажется поначалу. Взять, к примеру, нашего Дика… Я поспешно сменил тему, и мы выслушали его мнение насчет современного театра. Арчи был усердным посетителем премьер и имел особые взгляды на драму. Лишь в редких случаях он не засыпал еще в середине первого акта, а просыпался от того, что его будили капельдинеры, когда зал был уже пуст. Ему нравились пьесы со стрельбой и дешевые фарсы – как и вообще все шумное и пестрое. Серьезные драмы вызывали у него стойкое отвращение. Но особенное негодование вызывала у него одна пьеса, в которой всесторонне рассматривались трудности пятидесятилетней леди, воспылавшей любовью к своему пасынку. – Какая гадость! – жаловался он. – Какое кому дело до того, что там вбила себе в голову эта старая кошка? Но, верите ли, все вокруг глаз не могли оторвать от сцены. Один малый даже заявил, что это просто шедевр трагической иронии. Каково, а? Что такое трагическая ирония, Дик? Я-то всю жизнь был уверен, что ирония – это тот тон, которым командир расхваливает твою смекалку, когда ты выставил себя полным ослом… Кстати – помнишь ту девушку в зеленом платье, которую мы видели на танцах? Так вот, я видел ее в театре. Она сидела в ложе с каким-то чернобородым типом. И мне показалось, что ей нет никакого дела до того, что происходило на сцене. Интересно, кто она? Может, какая-нибудь русская эмигрантка? Сдается мне, что эта глупейшая пьеска переведена с русского… И все-таки, я бы хотел еще разок увидеть, как эта девушка танцует! Следующая неделя прошла без особых событий, если не считать того, что тревога моя росла день ото дня. Медина держал меня при себе, и мне пришлось отказаться от мысли наведаться в Фоссе. Я очень скучал, и даже письма Мэри меня не радовали, потому что они становились все более и более отрывочными и бессвязными. На что я рассчитывал? На то, что Медина прислушается к совету Харамы и, чтобы укрепить свою власть над жертвами, не станет их держать взаперти, а наоборот – вернет в привычную обстановку. В случае с мальчиком это вряд ли могло мне помочь, но я надеялся выйти на след мисс Аделы Виктор. Вдруг на одном из балов он пригласит какую-то женщину потанцевать с ним или велит ей отправляться домой или что-нибудь в том же роде, и тогда у меня появится зацепка. Но этого не случилось. В моем присутствии он вообще не вступал в разговоры с женщинами, за исключением тех, кого все знали. И у меня появилось подозрение, что он отверг совет гуру, как слишком рискованный. Между тем Харама вернулся в Лондон, и мне снова довелось сопровождать к нему Медину. На этот раз великий и таинственный пренебрег фешенебельным отелем и поселился в небольшом особняке в Итон-плейс. Вдали от золотого декора и сверкающего паркета номера «люкс» он выглядел еще более жутко и зловеще. Мы явились туда вечером и застали Хараму сидящим в комнате, освещенной единственной лампой. В воздухе витал легкий запах благовоний. От европейской одежды гуру избавился, теперь на нем был бесформенный балахон из индийской кисеи, а когда он приподнялся со своего дивана, чтобы поправить штору, я заметил его босую ногу. Оба обращали на меня не больше внимания, чем на каминные часы. К сожалению, разговор шел на каком-то из восточных языков, и эта беседа ничего мне не дала, кроме, разве что, некоторых соображений насчет душевного состояния Медины. В его голосе явственно звучала нервозность. Он задавал какие-то вопросы, явно нуждающиеся в немедленных ответах, а Харама отвечал мягко и успокаивающе. Постепенно тон Медины стал сдержаннее, и вдруг я осознал, что они говорят обо мне. Медлительный взор Харамы на секунду задержался на моем лице, да и сам Медина машинально сделал движение в мою сторону. Индус что-то спросил, а Медина, пожав плечами и отрывисто рассмеявшись, беззаботно обронил несколько слов. Должно быть, заверил, что я надежно упакован, запечатан и жду своего часа. Эта встреча лишила меня покоя. На следующий день у меня не предполагалось встреч с Мединой, и я не нашел ничего лучшего, чем отправиться бродить по Лондону, предаваясь тягостным раздумьям. Тем не менее, эта, казалось бы, бесцельная прогулка имела последствия. Было воскресенье, и на краю Баттерси-парка я повстречал кучку членов Армии спасения, которые прямо под дождем проводили свою службу. Вид у них был довольно жалкий. Я остановился послушать, потому что я, в сущности, типичнейший обыватель, который готов глазеть на любое уличное событие, будь то дорожная авария или бродячие музыканты. Я выслушал окончание речи толстяка, похожего на новообращенного трактирщика, и несколько пылких восклицаний леди в очках. Потом, под аккомпанемент хриплого тромбона, они запели духовный гимн, и – о чудо! – это оказался тот самый, который я в последний раз насвистывал Тому Гринслейду в Фоссе: На другом берегу Иордана, В зеленых полях Эдема, Где Древо жизни цветет, Покой тебя ждет. Я с воодушевлением подхватил мотив и бросил в коробку для пожертвований две полукроны, потому что все это показалось мне добрым предзнаменованием. Я и думать забыл об этом фрагменте головоломки, но в тот вечер, а затем и всю ночь напролет я повторял эти строчки до тех пор, пока мои мысли не начали путаться.