– Прекрасно, – наконец произнес он. – Подведем итоги. Ты уезжаешь на неделю охотиться за «номером вторым». Мы почти уверены, что знаем, кто такой «номер первый». С «номером третьим» связана вся эта галиматья насчет полей Эдема и, возможно, еврей-антиквар с крашеной бородой из лавки в Мэрилебон, но точно пока сказать ничего нельзя. Кроме того, нам ничего не известно ни об одном из заложников. Так что работы невпроворот. Что ты об этом думаешь, Дик? Думаешь, всех троих – девушку, молодого человека и мальчика – где-то держат взаперти под надзором приспешников Медины, и если мы отыщем это место, нашу работу можно считать законченной? – Так, по крайней мере, мне кажется. Сэнди покачал головой. – Все устроено куда сложнее. Лучший способ спрятать человека – это лишить его памяти. Ты обратил внимание, как трудно найти людей, лишившихся памяти из-за болезни, даже если это заметные в обществе фигуры? В газетах частенько пишут о таких вещах. Все дело в том, что внешность определяет человеческую личность гораздо меньше, чем привычки и склад ума. Вместе с потерей памяти исчезают все устойчивые признаки, которые дают возможность для опознания, а заодно меняется и внешность. Скорее всего, Медина разрушил память у этих несчастных и превратил их в каких-нибудь бродяг. Тот же Дэвид Уорклифф может сейчас болтаться под одним из лондонских мостов с дюжиной таких же малолетних беспризорников, и собственный отец ни за что его не признает даже при встрече. Молодой лорд Меркот может быть докером или, допустим, палубным матросом на грязном угольщике, а мисс Виктор – хористкой в мюзик-холле или костюмершей, одевающей перед выходом танцовщиц в варьете… Постой! Ты, кажется, сказал, что видел Оделла в танцевальном клубе? Похоже, это неспроста… Взгляд его затуманился. – А, забыл упомянуть, – спохватился я. – Приехал жених мисс Виктор, он остановился в Карлтон-Хаус-Террас. Это тот самый Турпин, который служил в нашей дивизии, то есть маркиз де ла Тур дю Пин… Сэнди записал имя. – Жених может нам пригодиться. Что он за человек? – Храбрый, как лев, но за ним нужен глаз да глаз. Несколько несдержан. После завтрака мы вышли из трактира и расположились в увитой зеленью беседке, откуда открывался вид на соседнюю долину и верховья реки Виндраш. Из деревушки, расположенной в долине, уже доносились обычные звуки утра: то прогромыхает крестьянская повозка, то звякнет подойник в руках хозяйки, направляющейся в коровник, то послышится детский смех. Через две недели начнется лет майских жуков, покроются пышными соцветиями бобовник и калина. Сэнди, давным-давно не бывавший в сельской Англии, долго молчал, впитывая сладостный покой. – Несчастный… – наконец обронил он. – У него нет ничего подобного, чтобы любить. Он умеет только ненавидеть… Я спросил, о ком он, и Сэнди ответил: о Медине. – Я все пытаюсь понять его. Нельзя воевать с человеком, которого не понимаешь. Тем более, если в известном смысле ему сочувствуешь. – Я ему не сочувствую и уж точно не понимаю. – Помнишь, как ты твердил мне, что он лишен тщеславия? Тут ты ошибся. Его тщеславие граничит с безумием. Хочешь знать, как я его себе представляю? Я кивнул. – Начну с того, что в нем есть что-то от латинских народов – испанцев, итальянцев, но в остальном он ирландец. Это гремучая смесь. Он ирландец, лишенный корней – таких немало в Америке. Мне кажется, он унаследовал от этой жуткой старухи – я ее не видел, но неплохо представляю, – ядовитую ненависть к воображаемой Англии и воображаемой цивилизации. Ее-то они и зовут любовью к родине, но любви тут и следа нет. Они предаются сентиментальной болтовне о былой простоте нравов, о прялках, горящем в каминах торфе, о языке праотцев, лишенном всяких уверток и украшений. В Ирландии полно простых и добрых людей, но эти, утратившие корни, видят ее будущее в каком-то фантастическом броске в прошлое, в возвращении к родовому строю, существовавшему на заре истории, бессмысленному и жестокому, как божества или жуткие твари из кельтских мифов. С этой ненависти все и начинается. – Насчет пожилой дамы вполне согласен. Она похожа на леди Макбет. – Но ненависть быстро превращается в заносчивость. Если ты ненавидишь, то и презираешь, а презирая кого-то, ты превозносишь себя. Вот как я это вижу. Но не забывай: я все еще блуждаю в потемках и только нащупываю путь к пониманию. Я представляю, как Медина взрослеет – не знаю, в каком окружении, – осознавая свои великие дарования и красоту, слыша со всех сторон лесть, и постепенно начинает считать себя полубогом. Его ненависть не исчезает, а перерождается в колоссальные эгоизм и тщеславие, которые, конечно же, тоже являются одной из форм ненависти. И еще он довольно рано обнаруживает у себя способности к гипнозу… О, конечно, – ты можешь ухмыляться сколько угодно, потому что невосприимчив к нему, и тем не менее, это очень серьезная штука. Обнаруживает он и еще одну вещь – дар талант располагать к себе людей и заставлять их верить каждому его слову. Некоторые из самых отъявленных злодеев, вошедших в историю, тоже обладали этим даром. Но тщеславие берет свое, и ему уже нужна не просто большая игра, а величайшая из всех существующих. Зачем ему становиться вождем отверженных и нищих, когда его гложет стремление стать властелином всего, что бесконечно ему чуждо, что он ненавидит и чем против собственной воли восхищается. Вот почему он пытается покорить самую сердцевину, избранную часть британского общества. Женщины ему не нужны – он хочет стать объектом восхищения мужчин и быть принятым в самых высоких и недоступных кругах. – Ему вполне удается, – вставил я. – Да, и это главное достижение его необыкновенного ума. Все в нем безукоризненно: одежда, манеры, скромность, достоинство. Он стал великолепным охотником. Знаешь, что помогает ему стрелять так хорошо, Дик? Вера в судьбу. Гордыня не позволяет ему даже предположить, что он способен промахнуться… Вместе с тем он строго следит за собой. В повседневной жизни он почти аскет, и хотя женщины буквально преследуют его, он относится к ним с полным безразличием. В характере такого типа отсутствует зов плоти. У него есть одна всепоглощающая страсть, которая подчиняет себе все остальные – то, что наш друг Майкл Скотт называл «hominum dominatus» – господством над людьми. – Понимаю. Но как ты объясняешь его другую сторону? – Это унаследованная ненависть. Во-первых, ему нужны деньги, и он получает их тем способом, о котором хорошо известно Магиллври. Во-вторых, он стремится окружить себя преданными рабами. И тут появляешься ты, Дик. А поскольку за его самомнением стоит ненависть, он хочет завоевывать, чтобы затем уничтожать, ибо уничтожение – самая калорийная пища для тщеславия. Подобное можно видеть в жизни восточных тиранов: человек, который пытается стать богом, рано или поздно становится воплощением дьявола. – Не слишком оптимистичное наблюдение, – мрачно заметил я. – По крайней мере, для меня. – Тут есть одно «но». Ему постоянно грозит опасность – из-за своей заносчивости он в любую минуту может раскрыть свое настоящее лицо. Ты знаком с ирландским фольклором? Эти легенды очень поэтичны, но их прелесть портит какая-то глупая иррациональность. Им недостает того здравого смысла, который есть в норвежских сагах и, конечно, в древнегреческих мифах. Есть и в характере Медины некая эксцентричность, именно поэтому он и разослал стихотворение о трех заложниках, которое в результате фантастического стечения случайных событий навело тебя на его след. Нам остается только надеяться – и подчеркиваю, надежда эта почти призрачная, – что самолюбие заставит его совершить очередную оплошность. – Не знаю, как ты к нему относишься, – сказал я со вздохом, – но я испытываю самую настоящую ненависть к этому человеку. Больше всего на свете я мечтаю о спокойной жизни, но, клянусь, что не остановлюсь, пока не поквитаюсь с ним! – Ничего не выйдет, – покачал головой Сэнди. – Не надо себя обманывать. Мы не сможем переиграть Медину. Один умный человек как-то сказал мне: в этой жизни успех чаще всего приходит тогда, когда ты вообще не стремишься к победе. А мы в этом деле нацелены только на успех – нам необходимо освободить заложников. Но даже если мы этого добьемся, нам ни за что не удастся доказать связь Медины со всем этим. Его орудия преданы ему, потому что он украл их души, и они слепо выполняют его приказы. Предположим, Магиллври берет всю шайку скопом и надевает петли на их шеи. Ни один не даст показаний против Медины. Почему? Да потому что никто из них ничего о нем не знает. Они не осознают, что являются его агентами, и большинство из них никогда даже не видели его. А его банковские счета спрятаны абсолютно надежно, можешь не сомневаться. – И тем не менее, – упрямо произнес я, – мне кажется, что мы все-таки сможем поставить кое-какие палки в колеса его золотой колесницы. – Ну, разве что посеять некоторые подозрения. В остальном он слишком силен для нас. Его блистательная карьера будет продолжаться, он может стать премьер-министром или генерал-губернатором Индии – смотря какой пост ему подвернется, – а между делом будет издавать сборники изысканных стихов, формально совершенных и довольно грустных. Ведь пессимизм – всего лишь одна из форм тщеславия. Чтобы успеть в Халл к шести, примерно в полдень мне надо было уезжать. Я спросил у Сэнди, чем он собирается заниматься, и он сказал, что все еще не решил. – Я связан по рукам и ногам своим положением, – пояснил он. – Если Медина узнает, что я в Англии, это станет катастрофой для нас обоих. Мистер Александр Томсон должен сидеть тише воды ниже травы. Надо бы как-то связаться с Магиллври и выяснить, накопал ли он что-нибудь на мистера Александра Оделла, но до твоего возвращения вряд ли что-нибудь прояснится, так что, думаю, у меня будет время немного порыбачить. – А что, если мне понадобится с тобой связаться? – Никаких «если». Ни малейших движений в мою сторону. Это единственный залог нашей общей безопасности. Если ты мне понадобишься, я сам тебя разыщу. Когда я уже уходил, он окликнул меня. – Я никогда не видел твою жену. Может, мне съездить в Фоссе и представиться? – Ну конечно же! – воскликнул я. – Она просто мечтает познакомиться с тобой. Но не забывай: я болен и лежу в спальне наверху. Выруливая на дорогу, я оглянулся. Сэнди помахал мне, на его лице играла знакомая мальчишеская улыбка. Глава 11 Странное место для рыбалки В Халл я прибыл около шести. Машину я оставил в гараже в Йорке, и там же пересел в поезд. Все мое снаряжение помещалось в небольшом портфеле и рюкзаке, и я торчал на причале, пока не заметил доктора Ньюховера – он прибыл с кучей багажа и здоровенным футляром для удилищ. Когда, по моим подсчетам, он уже должен был разместиться в своей каюте и заняться вещами, я тоже поднялся на борт и направился к себе. Там, заказав стюарду сэндвичи и чай, я расположился со всеми удобствами, рассчитывая ближайшие тридцать шесть часов посвятить исключительно чтению и сну. Всю ночь и весь следующий день дул сильный ветер, но я не выходил из каюты, пытаясь читать «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Босуэлла[41] и радуясь тому, что я не викинг и не живу тысячу лет назад. Трудно представить, как они в те времена пересекали это небольшое, но свирепое море на своих драккарах. Проснувшись утром двадцать третьего апреля, я почувствовал, что изнурительная болтанка прекратилась. Выглянув в иллюминатор, я увидел залитое солнцем море, скалистый берег и красные кровли небольшого городка. В гавани Ставангера «Гудрун» стояла около часа, поэтому я дал доктору Ньюховеру время сойти на берег и лишь после этого наспех перекусил и последовал за ним. На берегу его встречали двое мужчин. Вместе с ними он поднялся на борт небольшого моторного катера, пришвартованного у одного из молов. Поскольку берег теперь был чист, я отправился в город, разыскал агентство, которому телеграфировал Арчи Ройленс, и узнал, что мой катер тоже готов и ждет меня во внутренней гавани рядом с рыбацкими лодками. Один из служащих проводил меня туда и представил шкиперу по имени Юхан. Тут же выяснилось, что этот рослый, бородатый и невероятно жизнерадостный норвежец, знает английский очень поверхностно. Я закупил провизию, и около десяти утра мы отчалили. Я спросил Юхана, где находится Мюрдаль, и он указал на крохотное подвижное пятнышко впереди, милях в трех от нас. – Это катер Христиана Эгге, – пояснил он. – Он везет в Мюрдаль какого-то английского рыболова, а мы будем следовать как раз за ним. Я навел бинокль на суденышко и даже различил Ньюховера – доктор курил на корме. День был восхитительный, с тем странноватым северным освещением, от которого полдень кажется похожим на раннее утро. Я наслаждался каждым мгновением – и потому, что передо мною стояла вполне конкретная задача, и потому, что я снова оказался на свежем воздухе, без которого просто не могу обходиться. С острым интересом я наблюдал за жизнью дикой природы: на крошечных островках галдели бакланы и гаги, с торчащих из воды утесов сползали в воду при нашем приближении тюлени – такие же круглоголовые, как Доминик Медина. Воздух был прохладен и пах йодом, а когда мы подошли ко входу в фьорд, его исполинские гранитные берега закрыли нас от ветра с моря, и стало тепло, как в июне. Юхан указал на плоский каменистый остров, покрытый скудной растительностью, сообщив, что это Флаксхольм. Вскоре мы уже входили в просторную бухту. Примерно через час бухта сузилась, превратившись в фьорд, а стены утесов стали совершенно отвесными. С их заснеженных вершин стекали ручьи, превращаясь в водопады на склонах. Вверху стояла мерцающая пелена тумана, а у подножия скал зеленоватые морские волны набегали на черную гальку. Пейзаж и погода погрузили меня в восхитительную умиротворенность, которую не тревожили даже мысли, бегущие, как водится, «и вперед, и вспять»[42], как верно отметил поэт. Доктор Ньюховер находился впереди, мы не теряли из виду его катер, а мне предстояло выяснить, чем он здесь будет заниматься, но так, чтобы он меня не заметил. О том, как это осуществить, я не особенно задумывался, а просто положился на фортуну. Свет начал мало-помалу меркнуть, а фьорд становился все уже. Наконец окончательно стемнело. Предположив, что Ньюховер направится к городку Мюрдаль и началу фьорда, где река Скарсо впадает в фьорд, я решил остановиться в Хауге – крохотном городке на южном берегу в двух милях от того места, где мы находились сейчас. В половине девятого мы подошли к Хауге. Городок, лежавший в тени громадного утеса, был окутан великолепным фиолетовым полумраком. Я велел Юхану пополнить наши запасы провизии, ждать меня на причале и быть готовым отчалить, как только я вернусь. Я предупредил его, чтобы он ни в коем случае не вздумал приближаться к Мюрдалю или далеко отходить от катера. Похоже, ему понравилась идея провести несколько дней в хорошо оплачиваемом безделье, и на причал он высаживал меня с широчайшей улыбкой, да еще и пожелал мне на прощание удачной охоты. Интересно, с какой стати он упомянул охоту, если, кроме рюкзака и толстой палки в руке, при мне не было никакого другого снаряжения? По крутой дороге, ведущей из Хауге в Мюрдаль, я шагал в приподнятом настроении. Слева темнели верховья фьорда, по правую руку тянулись вверх черные скалы, а далеко впереди маячило яблочно-зеленое пятно того полумрака, который даже весной на севере заменяет ночь – там горы расступались, открывая долину Скарсо. Ничего подобного я прежде не видел, но что-то в моей крови откликалось на этот пейзаж – недаром мой отец не раз говорил, что старинный род Ханнеев, к которому мы с ним принадлежали, имеет скандинавские корни. С воды доносился птичий гомон: утки, гуси, кулики-сороки и песочники устраивались на ночь, а время от времени раздавались громкие, как пушечные выстрелы, всплески – это из соленых волн фьорда выпрыгивал могучий лосось, пробирающийся на нерест в Скарсо. Я с тоской вспомнил о своих удочках, но впереди замерцали огоньки Мюрдаля, и я выбросил рыбалку из головы и принялся обдумывать свои дальнейшие шаги. Норвежского языка я не знал, но надеялся, что кто-нибудь из местных жителей владеет английским – не зря же в портах Англии и Америки всегда полным-полно норвежских моряков. Доктор Ньюховер наверняка снимет комнату в единственной здешней гостинице, поэтому мне придется поискать для ночлега другое место. Мне даже показалось, что следить за объектом здесь будет куда труднее, чем в городе – если Ньюховер меня заметит, то немедленно узнает, а этого я допустить не мог. Впрочем, на такой случай у меня была заготовлена легенда – дескать, я приехал сюда ради пеших прогулок. Но на это не следовало полагаться: он все равно что-то заподозрит и немедленно сообщит Медине о моем появлении… Как бы там ни было, но мне нужно было где-то переночевать. Спустя некоторое время я вышел к небольшому пирсу, расположенному невдалеке от городка. Там, расположившись на сельдяных бочках и бухтах канатов, покуривали несколько мужчин, еще один стоял на конце пирса, разглядывая стоящий на якоре ярдах в сорока от берега катер Христиана Эгге, на котором прибыл Ньюховер. Я свернул на тропу, ведущую к пирсу, решив, что здесь-то и получу те сведения, в которых нуждаюсь. Поздоровавшись, я уже хотел спросить, не сдается ли поблизости какое-нибудь жилье, но тут человек, смотревший в море, обернулся на звук моего голоса. Мне он показался довольно пожилым, потертая охотничья куртка не могла скрыть его сутулость. В скудном свете я не мог различить его лицо, но эта спина показалась мне поразительно знакомой, хоть я и не мог вспомнить, где ее видел. Я обратился к норвежцам по-английски, но полиглотов среди них не оказалось. Впрочем, один из них указал на городок, словно имея в виду, что меня лучше поймут там. И тут подал голос человек в охотничьей куртке: – Возможно, я смогу вам помочь. В Мюрдале есть неплохой постоялый двор. В это время года там малолюдно. По-английски он говорил безукоризненно, но с каким-то гортанным акцентом, что безошибочно выдавало в нем иностранца. – Постоялый двор мне, пожалуй, не подойдет, – ответил я. – Я ищу жилье подешевле. Он рассмеялся. – Можно устроиться и в другом месте. У Петера Бойера, кажется, есть лишняя койка. Я иду в ту сторону, сэр, и мог бы вас проводить. Он подошел поближе, и его фигура оказалась в луче стояночного фонаря на катере. Я увидел худощавое загорелое лицо с весьма приятным выражением и растрепанную седую бороду. Тут я узнал его и едва не вскрикнул, пораженный случайностью, которая снова свела нас вместе. По тропе мы вместе поднялись от причала к дороге. – По-моему, – начал я, – мы с вами встречались и раньше, герр Гаудиан.