– Почему? – Потому что в середине лета шайка планирует самоликвидироваться, и если ты не поспешишь, твои сети окажутся пустыми. – Как, скажи на милость, ты об этом узнал? – изумился он, и его вечно невозмутимое лицо оживилось. – Пока не могу сказать. Я выяснил это, занимаясь поисками заложников, и даю голову на отсечение, что сведения абсолютно точные. – Но ты должен назвать источник! Если у тебя есть какая-то информация о том, что ты называешь «моей шайкой», я тоже должен ее знать. Это невероятно важно! – Я ничего не знаю, кроме одного-единственного факта. Клянусь, старина, я ничего не могу тебе рассказать, пока не выясню все. Не сомневайся – я работаю на всю катушку. Я по-прежнему держался избранной мной и Сэнди тактики: никому ни слова о Медине и о том, что с ним связано. У нас был шанс только в том случае, если Медина ничего не заподозрит. Если у нашего противника возникнет хотя бы тень подозрения, это погубит все. Магиллври недовольно крякнул. – Что ж, будь по-твоему. Назначим операцию на десятое июня. Ты, разумеется, понимаешь, что брать их придется одновременно, всех до единого. Именно поэтому мы и затеяли такой грандиозный бандобаст[37]. Кстати, у тебя аналогичная ситуация с заложниками. Невозможно освободить одного, оставив у них в руках остальных, иначе все впустую. Ты понимаешь это? – Понимаю, – ответил я. – А еще я понимаю, что смещение твоей даты сокращает время, отпущенное мне. Если все сойдется, мне придется начать действовать буквально накануне твоей операции – скажем, девятого июня. Но если я найду только одного из заложников? Я жду девятого, чтобы его освободить, потом ты наносишь свой удар, и что происходит с остальными? Он пожал плечами. – Очевидно, самое худшее. Видишь ли, Дик, преступный синдикат, который я собираюсь раздавить, и люди, захватившие заложников, связаны между собой. И тем не менее, это две разные группы. Я могу отправить в камеру всех членов синдиката и даже близко не подобраться к тем, кто осуществил похищение. Я почти уверен, что даже если мы возьмем и вторую группу, доказать связь между ними нам не удастся. Первые – жестокие и циничные бандиты, но вторые – настоящие художники в своей области. – Допустим, – сказал я. – По крайней мере, я надеюсь найти хотя бы одного из заложников, следовательно, я кое-что узнаю и об их похитителях. – Ты запретил мне задавать вопросы, но честно признаюсь: я бы дал отрубить себе руку по локоть, чтобы узнать, где и чем ты сейчас занимаешься. Но в любом случае – удачи тебе. Надеюсь, ты сумеешь подобраться к самому сердцу этой гидры. – Там будет видно, – обронил я и с этим отчалил. До сих пор я перемогался, но теперь, похоже, меня ждало возмездие. Я начинал заболевать по-настоящему. Весь день я неважно себя чувствовал, а под вечер у меня начала подниматься температура. Рассудив, что это, скорее всего, грипп, после обеда я отправился к врачу, с которым познакомился во Франции. Кстати, никакой температуры у меня не оказалось. – Какой образ жизнь вы вели в последнее время? – спросил он и, когда я ответил, что торчал в Лондоне в ожидании решения одного затянувшегося дела, объявил, что это и есть причина моего отвратительного самочувствия. – Вы привыкли к активной жизни на свежем воздухе, но вынуждены сидеть в городе. Вы слишком обильно питаетесь, но лишены физических нагрузок. Завтра же отправляйтесь домой, и через день будете здоровы, как бык. – Меня бы устроило, если б я похворал еще, скажем, недельку. Он удивленно поднял брови, а потом рассмеялся. – Ну, если хотите, я выпишу рецепт, в котором укажу, что вам необходимо немедленно вернуться в деревню, иначе за последствия я не отвечаю. – Хорошо бы, но только не сейчас. Я позвоню вам, когда он мне понадобится. А пока я могу считать, что со мной ничего серьезного? – Ничего такого, от чего не излечили бы партия в сквош и легкое слабительное. – Хорошо, когда пришлете мне этот рецепт, пусть там будет указано, что мне нужна неделя полного покоя – и никаких посетителей. Так сказать, лечебный отдых. – Хорошо, – с улыбкой кивнул он. – Вообще-то говоря, такой рецепт требуется каждому сыну Адама минимум четыре раза в год. Вернувшись в клуб, я обнаружил там поджидавшего меня Медину. Он впервые явился непосредственно ко мне. Сделав вид, что обрадован и даже немного растерян от такой чести, я повел его в маленькую курительную – ту самую, где мы беседовали с Сэнди. Там я сообщил ему, что у меня проблемы со здоровьем, и он искренне мне посочувствовал. Потом я вспомнил последнее послание Сэнди и, воспользовавшись замечанием Медины насчет того, насколько эта комната уютна и покойна, возразил: – Когда я наведался сюда в последний раз, тут было далеко не так спокойно. Мы здесь повздорили с этим полоумным Арбутнотом – прямо перед тем, как он отправился за границу. При упоминании имени Сэнди, Медина вскинул на меня глаза. – Вы поссорились? А я-то считал, что вы старые друзья. – Дело прошлое. Теперь я даже видеть его не желаю. – Я решил отнестись к своей задаче серьезно. Медина как будто остался доволен. – Вот видите, – сказал он. – Мне он тоже не показался привлекательным. – Привлекательным! – возмутился я. – Да он просто озверел! Приличные люди так себя не ведут! Он так долго торчал на Востоке и так привык к тамошнему раболепию, что возомнил себя чуть ли не богом. Он пытался указывать мне, что делать, а я ответил ему: «держи карман шире», и мы… В общем, вышла небольшая ссора. Он вернулся на Восток, где ему и место, а я… Нет, видеть его не желаю, с меня довольно! Медина даже заурчал от удовольствия, окончательно уверовав, что его влияние на меня настолько глубоко, что может разрушить даже старую дружбу. Чего я и добивался. – Уверен, что вы поступили правильно. Я жил на Востоке и кое-что знаю о тамошних обычаях. Есть путь знания, и есть дорога иллюзий. Арбутнот выбрал вторую… Мы друзья, Ханней, и когда-нибудь я вам многое расскажу и многому научу. Возможно, это случится очень скоро. Я добился известного положения в обществе, но та фигура, которую видят люди, – лишь малая часть моей личности. Знание – единственная непреоборимая сила, а я приобщился к знаниям, по сравнению с которыми все потуги Арбутнота – ничто. Я заметил, что от его легкой и чуть-чуть пренебрежительной манеры говорить не осталось и следа. Теперь он обращался ко мне властно, высокомерно, чуть ли не высокопарно. – Восток и Запад никогда не были связаны по-настоящему, – продолжил он. – И сегодня мы склонны наделять понятие «сила» ложным значением. Мы думаем о ней как о материальной категории – такой, как деньги или владение большими пространствами плодородной земли. Но истинная сила – и так было всегда – заключается во владении человеческими душами, и к этому прилагается все остальное. Как она возникает? Откуда приходит? Частью из знания тайн человеческого сердца – но это не имеет ничего общего с банальностями профессиональных психологов. Частью из прирожденного величия духа, которое требует наличия определенных качеств, развитых в большей степени, чем у обычных людей. Восток обладает тайным знанием, но, создавая практики, не рождает практиков. Запад же, наоборот, имеет инструменты, но не знаком с принципами их использования. Как я уже сказал, между Востоком и Западом никогда не было истинного единства, но когда оно будет достигнуто, тот, кто овладеет этой связью, будет повелевать миром. Я слушал его, навострив уши и время от времени бормоча слова одобрения и согласия, а про себя молился, чтобы он не останавливался. Внезапно Медина умолк, словно в нерешительности, но потом, взглянув на мою подобострастную физиономию, продолжал: – Послезавтра в Лондон прибывает один человек с Востока. Великий носитель тайного знания. Я встречусь с ним, а вы будете меня сопровождать. Вы мало что поймете из того, что увидите и услышите, потому что находитесь в самом начале пути, но вам предстоит воочию увидеть воплощение мудрости. Я пробормотал, что буду польщен. – Постарайтесь сделать так, чтобы весь этот день был у вас свободен. Но в особенности будьте готовы с наступлением сумерек. На этом он удалился, небрежно попрощавшись. Я поздравил себя с тем, что окончательно утвердился в положении ученика, чья преданность настолько не вызывает сомнений, что к нему относятся, как к мебели. Хотя Медину можно было понять. После всех проверок он, вероятно, решил, что полностью подчинил мое подсознание и может лепить из меня все, что ему заблагорассудится. На следующий день я съездил в Фоссе и сказал Мэри, что очень скоро снова вернусь – через день-другой. Должно быть, что-то в моем лице натолкнуло ее на мысль, что я напал на след, поэтому она спросила, какие новости. Тон вопроса был таков, что я сразу понял – на этот раз мне не отвертеться. Пришлось признаться, что я кое на что наткнулся и пообещать все рассказать подробно в следующий приезд. Это было бы вполне благоразумно: Мэри умела хранить чужие тайны как никто, а мне хотелось поделиться добытой информацией – на случай, если со мной что-нибудь произойдет. Вернувшись в Лондон, я обнаружил новое послание от Сэнди – снова из Франции и за подписью «Алан Брек». (Нет, все-таки мой приятель совершенно не разбирался в лошадях.) Внутри оказались всего две строчки: Сэнди заклинал меня любыми ухищрениями заставить Медину поверить, что я полностью порвал с ним всякие отношения, и что сам он навсегда уехал куда-то на восток от Суэца. Кроме того, меня ждала записка от Магиллври. В ней сообщалось, что доктор Ньюховер заказал каюту на пакетботе «Гудрун», отплывающем из Халла двадцать первого апреля в половине седьмого вечера. На этом же судне заказано место для К. Бранда, эсквайра. Это помогло мне принять решение. Я написал своему врачу, чтобы он приготовил обещанное медицинское предписание к девятнадцатому апреля, и засел за составление плана, ибо мне казалось, что я должен следовать только той линии, которая вырисовывалась, хоть это и означало, что остальные вопросы придется пока засунуть в долгий ящик. Мне отчаянно хотелось поговорить с Сэнди, но тот по-прежнему валял дурака во Франции и слал бессмысленные письма. Затем я позвонил Арчи Ройленсу и, выяснив, что он еще в Лондоне, назначил ему свидание завтра утром в «Тревеллерс»[38]. – Арчи, – сказал я, как только мы встретились, – я хочу попросить тебя о большом одолжении. В ближайшие две недели ты ничем особым не занят? Он признался, что собирался вернуться в Шотландию, чтобы понаблюдать за гнездованием большого улита[39]. – Будь другом, забудь о своих улитах! Я, вероятно, двадцать первого отправлюсь в Норвегию, и мне нужно добраться туда как можно скорее. Но пакетбот – это слишком медленно. – Эсминец подойдет? – деловито осведомился он. – Черт подери, ты можешь хоть когда-нибудь говорить серьезно? Мне нужен аэроплан, и я хочу, чтобы пилотировал его ты. Арчи негромко присвистнул. – Ну, ты умеешь удивить! Непростая работа – быть твоим приятелем… Я, пожалуй, смогу найти подходящую машину, но все упирается в погоду. К тому же, насколько я помню побережье Норвегии, там почти нет мест для посадки. Тебе, собственно, куда? Я ответил, что поближе к Мюрдальфьорду. – Господь всемогущий! – воскликнул он. – Я бывал там: у него же берега отвесные, как стена собора! – Я неплохо изучил карту. В самом устье фьорда есть несколько небольших островков. Судя по карте, они плоские, как тарелки. И клянусь тебе – мне сейчас совсем не до шуток, старина. Я занят делом, от которого зависят жизни невинных людей. Когда-нибудь я тебе все расскажу, но пока просто поверь мне. Мне удалось произвести на Арчи впечатление. К тому же, он никогда не оставался в стороне, если речь шла о каком-нибудь опасном и головоломном приключении. Он обещал повидаться с лейтенантом Хансеном, который служил с ним в одной эскадрилье и, кажется, не раз летал через Северное море. Прощаясь с ним, я был уверен, что он и в самом деле рад моему предложению, поскольку единственное, что его занимало в этой жизни, помимо птиц, так это возможность самым экзотическим способом свернуть себе шею. Я ожидал, что Медина устроит тайную встречу со своим некромантом в трущобах Ист-Энда или в какой-нибудь меблированной комнате в Блумсбери. Но представьте мое удивление, когда вечером я получил приглашение явиться в половине десятого в отель «Клариджиз»! Когда я прибыл туда в указанное время, было весьма трудно поверить, что столь яркое освещенное и оживленное место может скрывать какую-то загадку. Как всегда, там шли танцы, за танцующими наблюдали толпы только что отобедавших в ресторане людей. Медина стоял у камина, беседуя с широкоплечим джентльменом, на груди которого красовался длинный ряд военных медалей и орденская звезда. Я тотчас узнал Тома Мэхена, командовавшего кавалерийской бригадой во Франции. Медина как бы между делом кивнул мне, а Том, с которым я не виделся несколько лет, шумно обрадовался. – У нас тут традиционный обед ветеранов, – пустился он в объяснения. – Я как раз рассказывал Медине, какую свинью правительство подсунуло моим ребятам. И вот что я скажу: только такие сахибы, как он, хоть их и немного в этом чертовом обезьяннике – я имею в виду Вестминстер, могут поднять бучу и заставить правительство вспомнить о нас. Вы согласны со мной, Ханней? Я хочу сказать, что… – И так далее, и так далее. Останавливать говорливого британского рубаку – дело практически безнадежное. Однако Медина деликатно его прервал: – Простите, Том, нам пора. Вы, кажется, в четверг обедаете с Бурминстером? Вот тогда мы и потолкуем об этом деле. Совершенно согласен с вами – это просто неслыханный позор. Он сделал мне знак, и мы вместе направились к лифту. На первом этаже, где находятся лучшие номера, в коридоре нас встретил индус в тюрбане. Он провел нас в небольшую приемную и скрылся за раздвижными дверьми. Мне пришло в голову, что этот маг должен быть еще и раджой, чтобы платить за такой номер. Я уже бывал здесь, когда этот «люкс» снимал один наследный принц – ему понадобилось обсудить одно небольшое затруднение в Анатолии. – Сейчас вы увидите самого Хараму! – прошептал Медина, и в его голосе я уловил странное ликование. – Вам его имя ничего не говорит, но на Востоке миллионы людей почитают его как бога. В последний раз я беседовал с ним в хижине на одном из пустынных перевалов Каракорума, а сейчас он в роскошной лондонской гостинице, где звучит западная танцевальная музыка. Это ли не символ единства сил Запада и Востока! Отворилась дверь, и слуга знаком пригласил нас войти. Мы оказались в гостиной, обставленной банальными копиями французской мебели, правда, здесь было слишком жарко, а в воздухе плавал аромат индийских благовоний. В таких местах крупные финансисты заключают сделки за ликерами и сигарами, а звезды кинематографа принимают друзей. Пестрая, неуютная, лоснящаяся – непросто было бы найти нечто более вульгарное. Тем не менее, я почти сразу перестал ощущать недостатки декора, потому что все это помещение было заполнено личностью человека, который сидел на диване в дальнем конце гостиной. Передо мной был тот, кто повсюду создает собственную атмосферу и способен одним своим присутствием преобразить окружающее, будь это заброшенная хижина или сияющий огнями отель. К моему удивлению, Харама оказался сравнительно молод. Многослойный тюрбан скрывал его волосы, но лицо было гладким и тщательно выбритым, а фигура, насколько я мог судить, далеко не утратила юношеской стройности. Воображение рисовало мне почтенного восточного старца со снежно-белой бородой до пояса или, наоборот, тучного индуса с круглым лицом евнуха. Но я упустил из виду, что этот человек – горец. Помимо тюрбана он был одет в превосходного покроя вечерний костюм, на который был накинут халат из тонкого шелка. Восседал он на подушках, подобрав под себя ноги, но не скрещивая их. Как только мы вошли, Харама слегка наклонил голову, а мы оба почтительно поклонились. Медина приветствовал его на хинди, а тот ответил голосом, похожим на мурлыканье большой кошки. Плавным движением кисти он предложил нам садиться, глядя как бы не на нас, а сквозь нас, и, пока Медина говорил, я следил за лицом гуру. Оно было худощавым, с высокими скулами, – породистое лицо жителя гор, не монгольского, а, скорее, пуштунского типа. И хотя оно казалось твердым, как кремень, и зверски диким, в нем чувствовалась какая-то жутковатая кошачья мягкость, как у человека, который в ярости не станет наносить удар, ибо уверен, что добьется своего иным путем. Прямой, тяжелый лоб Харамы был несколько шире, чем у обычных людей Востока. Глаз его я не видел, потому что они были скрыты полуопущенными веками, но было что-то странное в самом их разрезе, диаметрально противоположном тому, который можно видеть у китайцев. Уголки рта были слегка приподняты, словно его обладатель все время усмехался, но в целом лицо оставалось суровым, как лик древнего изваяния.