— Ты молодчина, — сказал я, заглядывая в узкий пролив. — Думал, разобьешься о скалу… Давай цепочку, привяжу твой челн… А знаешь, Нина, — тараторил я без конца, радуясь, что она приехала, — вот здесь, как раз на этом месте, застрял было конь. — Знаю, — ответила Нина. — Вот здесь. Острый камень ему врезался в ногу, и я смазала ранку йодом, а камень веслом отколола. — Так это ты? — вытаращил я глаза и даже подумал: «Не послышалось ли это мне?» — Ты Бакуна спасла? Нина как будто и не слыхала моего возгласа. «Трам… трам…» — замурлыкала «еньку» и захлопала ладонями по коленкам. Я и забыл, что она не любит о себе рассказывать. И начал осторожно расспрашивать: — А ночью и не ви-и-идно, — сказал я нараспев. — И видно. У меня есть фонарик. — А где же тот фонарик? — А вот он, — и протянула мне большой белый гриб. — Это же гриб! — Ну и что? А ночью он светится. Я лег, оттопырил на себе рубаху — сделал темный шатер. Сунул туда гриб и посмотрел одним глазом: точно… светится гриб… синим холодным огнем. От этого света под рубахой наступили синие сумерки и получилась маленькая ночь — вроде бы небо, земля и луна. — Знаешь, Нина, — вскочил я на ноги, — возьми свой фонарик, и пойдем к глинистым карьерам. — А там что? — А там нора. Целая пещера. Глубокая-преглубокая. Даже страшно. Пойдем? Я подал ей руку. Из челна она спрыгнула на берег, сняла свои белые туфельки. Оказалось, что ростом она почти вровень со мной, как раз до чуба мне, разве что немного щуплая и незагорелая, как Адам. До этого Нина сидела только в челне. А сейчас вдруг встала на камень и опустила почему-то глаза. «Не бойся. Пойдем!» — хотелось сказать ей. Я повел ее через брод, через лозняки — на другой берег речушки. Дорожка взяла круто вверх. Земля под ногами сухая, красноватая, и нам частенько попадались разноцветные кремневые камушки. Нина запрыгала, захлопала в ладоши: ах, какие красивые! Сказано, девчонка есть девчонка. Показал я Нине самые лучшие камушки: есть острые, есть плоские, есть похожие на старинные ножи. А какого они цвета! Видишь: и салатового, и зеленого, и багряно-красного. А как высекают искры! У меня дома целая шапка кремневых камушков. Могу поменять на фонарик. А хочешь — и так дам. Навсегда. Разговаривая, мы пошагали дальше, по крутому косогору. Уже по всему видно, что скоро приблизимся к глиняным ямам — дорожки тут и там усыпаны белой глиной. А вот и крутой обрыв, почти отвесная рыжеватая стена, изрытая дождями, а под стеной — норы. Это входы в карьер. Мы остановились возле первой норы. Ну представьте себе: круглая дыра, надо лезть словно в погребок, кто-то даже выкопал ровные земляные ступеньки. Только вот темно. И холодом несет… — Полезли? — предложил я неуверенно. Вид, наверное, у меня был скучный, потому что Нина так улыбнулась, как улыбаются взрослые, с умилением глядя на ребячьи веснушки. И я, будь что будет, вдохнув побольше воздуха, съехал вниз, на верхнюю ступеньку. Нина за мной. Она подняла свой грибок, и мы, взявшись за руки, полезли туда, под землю. Нора, выдолбленная лопатами, была крутой и скользкой; осторожно я передвигал ногу, сначала одну, потом другую. Что-то липкое цеплялось за голову. Я шел согнувшись и чувствовал, как Нина дышит мне в затылок. — Не страшно? — спросил я. — Не… А далеко еще? — Далеко. Кто знает, боится ли она или только мне жутковато? Потому что прямо над нами висит целая гора земли, и ходят там тракторы, и слоняются дядьки с лопатами. И уже не видно того узенького выхода. Разве до него доберешься? Волей-неволей слышится: дрожит земля, потрескивает… вот-вот потечет за шею узенький песчаный ручеек; а потом грохот, обвал… У нас от страха захватило дыхание, теперь мы разговариваем только шепотом. — Нина, — говорю я, — повыше фонарик подними, а то темно. — Может, вернемся обратно? — Ничего, уже скоро. Спускаемся ниже, и проход становится все мрачнее и морозцем щиплет за ноги. Вдруг я поскользнулся, шлепнулся в темноту, в мокрую зияющую пропасть. Ой! Что-то упало на меня, придавило сверху. И светит мне в самое ухо. — Нина, это ты? Мы испугались, но тут же рассмеялись. Встала Нина, подняла вверх фонарик. — Смотри! — сказала она зачарованно. — Какая здесь красота!.. Мы были уже внутри карьера, в белой пещере. Нет, вы видели белую пещеру? Из белой, чистой глины? Видели, чтобы и пол, и стены, и потолок — все было будто подсиненное и все чтоб горело удивительно ровным морозным огнем? Смотрела Нина на это белое сияние, и лицо у нее похорошело от удивления, а на щеках обозначились глубокие вишневые ямочки. В тех ямочках, казалось, светился мед. У меня даже сладко во рту стало, я сложил язык желобком и кончиком языка лизнул щеку. — Ой! — вскрикнула Нина. — Ты чего пугаешь? Она вытерла рукой щеку, подняла еще выше фонарик и подошла к стене: в белой холодной глине, изрубленной лопатами, мерцали разноцветные камушки, блестели красные жилки. А из тех жилок выступала вода и холодными каплями падала под ноги. Казалось, капли сразу же замерзали, и в пещере звонко раздавалось эхо от каждого удара. Я продрог, приблизился к Нине, и мы шепотом, друг другу на ухо заговорили: — Нина, у тебя глаза светятся. — И у тебя. — У тебя нос холодный. — И у тебя. — У тебя губы дрожат. — И у тебя. — Давай отсюда убежим. — Давай! Как только пустились мы наутек, задрожала, заговорила вся пещера. Мы карабкались вверх, толкая друг друга, визжали не то от страха, не то от смеха, трудно сказать. И вот наконец снова на горе… Сколько здесь солнца, тепла, запахов! Как хорошо наверху! Постояли вдвоем, согрелись, надышались вдоволь. — Давай в камушки поиграем, — предложила вдруг Нина. — Давай, — согласился я, а про себя подумал: «Может, не надо… Девичья игра — камушки. И никогда у меня дальше „перевоза“ не шло, я видел только, как другие играли». — Чур-чура, я первая! — крикнула Нина и быстро насобирала хороших, обточенных камушков. — Как раз ровно пять! Она уселась на землю, одернула платьице, а потом с каким-то таинственным видом стала дуть в руку, по-своему на ладони разложила камушки. — Играю в «наседку», — объявила она. И не заметил я, как Нина подбросила камушки. Подбросила, сверкнула ладошкой и — хвать! — поймала их на «спинку» руки. Камушки стукнулись в воздухе, кучкой упали на руку и как будто замерли — ни один не скатился на землю. Она еще раз подбросила — и снова камушки на ладошке. Здорово! — И я когда-то играл в «наседку» — один или два камушка ловил. А это означает: будешь дальше играть с тем одним или двумя камушками, которые насобирала «наседка». А ничего не поймаешь — все, иди, братец, гуляй! — Теперь «перевоз», — сказала Нина. Высыпала свое добро на землю и начала «перевоз», потом «карусель». Быстро, высоко подбрасывала она камушки, то по одному, то по два, а то и по три, и пока они пролетали перед самым носом у Нины, она хватала с земли новый камушек, успевала подбросить и его, и даже умудрялась при этом ударить в ладоши, а то и обернуться на пятках и на лету поймать камушки, не уронив ни одного на землю. Я только хлопал глазами, глядя, как мелькают ее косички, бегают глаза, сверкают на солнце колени, как шевелит она ртом, словно помогает и губами ловить мелькающие перед собой чудо-камушки. — Все! — со вздохом произнесла Нина и языком слизнула капельки пота, которые повисли на кончике ее носа, потом устало опустилась на землю. А у самой щеки горят и в глазах озорные огоньки! Ну конечно, рада-радехонька! А мне что делать? Как мне, бедняге, спасаться? Если бы это на пруду было, да если бы мы затеяли «дед бабу везет», тогда бы я так запустил камушек, что он триста раз на воде подскочил бы. Правду говорю: если не триста, то раз семь или восемь. А что здесь… — Слушай, Нина, — предлагаю я, — может, пойдем на Хиврю? — Ты чего, испугался? Не хочешь играть? — Не испугался, — говорю. — А на Хиврю опоздаем. — А что там на Хивре? — Ну-у! Такого ты сроду не видела. Айда скорее!