Хивря — это наша гора; крутой стороной она обращена к солнцу. Здесь, на самом солнцепеке, трава выгорает, земля дымится и от сухой полыни в глазах горько. Мы взбираемся на гору, ближе к небу, отсюда видно степь, бугристую насыпь дороги и телеграфные столбы, что стоят в степи, как оловянные солдатики. — Садись, — предложил я Нине и похлопал ладонью по горячей земле. Мы уселись так, чтоб Нина видела меня, а я видел ее. — Угадай, кто здесь живет? — Я показал ей замаскированную в траве маленькую норку. В ту норку разве что палец мог пролезть. Однако как она хорошо сделана: отверстие круглое, стены гладенькие, очень тонко выложена ватой. Даром что в земле — норка чистая и светлая. — Здесь живет паук-крестовик, — сказала Нина. — Правильно. Сейчас мы поговорим с ним. Я вытащил свои припасы — капроновую нитку и немного смолы. Смолу помял в ладони, подышал на нее, чтоб мягче была, и вылепил «язычок». Потом прилепил к нему нитку и тихо, осторожно опустил «язычок» в нору. — Подергай, — предложил я Нине. — Только не очень дергай, а так, слегка. — И я показал, как надо дразнить паука. И заодно приврал, что если его подразнить, то он начинает сердиться и высвистывать. — Ну что? — спрашиваю. С таинственным видом склонилась Нина над норкой. Одной рукой водит нитку, другой рукой, пальцем грозит мне: — Тс-с!.. Дергает… Хватает за нитку! — Как дернет посильней — тащи! Так и случилось: Нина рванулась назад, нитка за нею, и вылетел паук из норы, как рак за наживкой. Серый крестообразный паук, который вцепился клещами в смолу. Он качался на нитке, как раз перед самым носом у Нины, перебирал волосатыми лапами, молил о пощаде. Не была бы она девчонка, если бы не подскочила, не бросила паука, не запищала, не хлопнула меня по шее: — Ах ты врун!.. Испугал меня! Пока мы толкали друг друга и визжали, паук вытащил лапы из смолы и юркнул в свою норку. — Интересно, как они прядут нитку? — спросила Нина. — Кто они? — Да пауки. — По-моему… Гм!.. По-моему, ловят пушинки и из пушинок прядут. И нитки прядут, и сетки для мух, и вату делают для паучков… А тебе зачем? — Да так. Вот посмотри, какая тоненькая ниточка. — И Нина провела пальцем в воздухе. Между одним и другим стебельком травы повисла паутинка. Она светилась на солнце. Гнущиеся стебли туго натягивали ее, как струну. И паутина тихо, баюкающе позванивала. — Это, наверное, антенна, — догадался я. — Пауково радио. — Давай послушаем, о чем оно говорит. — Давай. Я приложил ухо, послушал и сказал: — «Ни-и-ин-на… Ни-ина…» — передает. Нина приложила ухо, послушала и сказала: — «Ле-он-ня… Ле-оня…» — передает. Я снова приложил ухо и сказал: — «Вру… вру… врунишка ты, Нина…» — передает. — «Нет, это ты врунишка…» — вот что передает. Теперь мы уже вдвоем приложили уши, стукнулись лбами, и паутинка — треск! — оборвалась. — Вот жалость! — сказала Нина. — Жаль! — вздохнул я. Не сговариваясь, мы поднялись с земли и пошли за паутиной. Она парила в воздухе, извивалась, как струна: она была живая и озорная и куда-то летела в степь, а мы спешили за ней. — Смотри, она убегает от ласточки. — Смотри, она поворачивает на дорогу. И мы идем за паутинкой, выбираемся на старую дорогу и дальше собираемся шагать; если нужно будет, то пойдем в белый город, где белые дома, белые киоски, белые ремни у милиционеров. И мы пошли бы в тот город, но ветер качнул паутинку, поднял в небо, выше телеграфных проводов, выше ласточек, туда, к мягким пышным облакам. Исчезла паутинка, растаяла. А на земле остались столбы с белыми чашками, а между ними — туго натянутые провода, которые, по-видимому, тоже звенят. Я приложил ухо к черному столбу: гуд-гуд-гуд… — гудел, дрожал встревоженный столб; напряженный стон его шел из-под земли, бежал по дереву и дальше несся куда-то по проводам. — Эй, — сказал я столбам, — о чем вы там гуд-гуд-гудите? — Гу-ду-ду… — ответил столб. — О чем, о чем? — Ду-ду-ду… — повторил столб. — Эх! — махнул я рукой. — С вами, столбами, разве поговоришь? «Бу-бу-бу, ду-ду-ду…» — и ничего больше… Айда, Нина, домой, а то далеко забрались. И в самом деле далеко, я только сейчас заметил. Мы стояли на самой вершине горы, вокруг неба, а там, внизу, маленькая хата, такая маленькая и белая, величиной с грибок; и не видно ни окон, ни дверей, только темные точечки. И стоит во дворе восклицательный знак и машет мне комариной лапкой. Фьюить!.. Наверное, Леньку хватились и теперь зовут его, а Леньку как ветром сдуло. — Бежим, Нина! — Бежим. — Давай наперегонки. — Давай. Несешься с горы, и тебе кажется, что ты на Бакуне, верхом, летишь через кусты, через канавы; зеленые копны верб мчатся тебе навстречу, и лицо обдувает речная прохлада. А вот уже и брод! — Нина, ты приедешь завтра? — Не знаю. — Приезжай. Видишь, я ведь здесь один. — Хорошо. Если с Адамом ничего не случится — приеду. — Ну до свидания, Нина. — До свидания. — Это с кем ты, Леня, разговариваешь? С трудом приподымаю тяжелую от солнца голову. На груди, на локтях у меня сложные узоры, видно, что долго лежал на шероховатом камне. Каждый бугорочек, каждая ямка отпечаталась на теле. От солнца, от лежания в глазах мутно, и не сразу сообразил я, кто это меня спрашивает. А-а, мама пришла. Стоит с ведром, с охапкой белья. Будет полоскать в реке. — С кем ты разговариваешь, Леня? — снова спрашивает мать. — Ни с кем. Лежу один. А с кем мне разговаривать, если на нашей улице нет мальчишек. — Бедный парень, — с грустью произнесла мать. — Целый день лежит, жарится на камне, даже не с кем поиграть. Мам, не печалься, не надо. Хотя и лежал я здесь один, хоть никуда не ходил, но уже побывал в белой пещере, поймал паука, погулял по степи — одним словом, набегался вволю, вдосталь наговорился. ВСЕ УПЛЫВАЕТ