— Как-то мы поехали, а перед тем я заболел коклюшем или еще какой-то болезнью. Тогда мать взяла бричку, на которой бригадир катался, теперь у него мотоцикл, «ИЖ» называется, хороший мотоцикл, с коляской… — Тогда мать взяла бричку, — напомнил Адам. — Ага, взяла бричку, запрягла Бакуна, а меня в пальто и кожух укутала, как деда старого, потому что мороз крепкий был, и повезла в Загатное, к врачу. А дело к вечеру было, вот. Постучали мы в дверь, вышла тетка с ведром и тряпкой в руке и дорогу нам преградила. «Здрасте! — кланяется нам. — Вы б еще посреди ночи пожаловали! Был прием и давно закончился». И хлопнула дверью. Переночевали мы у добрых людей, а наутро еще раз постучали. И снова та же тетка. «Здрасте! — говорит нам. — Опять вы? Приема нет и не будет. Сидор Петрович на совещании». Тогда мама на ухо тетке что-то сказала, а та едва на ногах удержалась… Повернули мы бричку назад и домой покатили… Прервал я свой рассказ, а сам посмотрел на Адама: слушает ли он меня? Он лежал тихо, в уголках его губ, слегка приоткрытых, застыла легкая печальная улыбка… Я еще немного помолчал. Думаю: интересно ли ему? — А дальше что? — не вытерпел Адам. — Ты ведь про коня обещал… — Да, забыл совсем! — спохватился я. — Видите, хотел про Бакуна рассказать, да сбился. Такое со мной бывает. Значит, как же оно?.. Ага! Вы гостевали в Загатном? Нет? Жаль! Река там не такая, как у нас — лягушке по колено, а широкая, с песчаным дном, раков там много, кишат, руками можно вытаскивать. И брод каменистый, едешь — бричку покачивает. А была осень, ветер холодный, аж в спину режет. И мать решила через брод ехать, так быстрее. Подкатили на бричке, глянь — замерзла река. Вчера еще бурлила вода между камнями, а сейчас — льдом покрылась. Остановилась мать и задумалась: «Что же делать? Ехать на мостик — это пять с лишним километров…» Пока она так раздумывала, вылез я тихонько из-под кожуха — да на лед. А лед как стекло, молодой, ясенцем называется. Скользнешь — и несет тебя, не остановишься. За мной и мать подошла ко льду. Встала, покачалась — лед трещит, прогибается, но не проваливается. А конь?.. Копыта у него острые. «Если Бакун провалится, — рассуждает вслух мать, — ноги порежет. А если и не провалится, то все равно не пойдет по льду — не подкованный». Бакун (вот коняга, чтоб вы знали!) словно почувствовал, о чем печалится мать. Подошел к реке, фыркнул, понюхал лед. Смотрю: что он делает? Стал на колени. Ноги подогнул, как полозья, и давай елозить по льду, нам, несмышленым, подсказывает: дескать, подталкивайте меня! Мать даже руками всплеснула: «Вот чудо! Ну-ка, Леня, берись за колеса!» Взялись мы с двух сторон, подталкиваем бричку, и конь скользит на коленях, едет по гладкому льду. Лед прогибается, похрустывает, но ничего. Только подъехали к берегу — гоп, рванулся Бакун, вскочил на ноги и уже на земле… А коклюша у меня и не было, просто я на катке простудился, — прибавил я к своему рассказу, чтоб не очень переживал Адам. — Приехали домой, мать попарила меня над горячей картошкой, и болезнь как рукой сняло. — Любопытная история, — сказал Адам. — А про Бакуна просто замечательно… Только вот я понять не могу, кто сильнее — Бакун, который на коленях лед осилил, или тетка, которая хлопала дверями: «Нет приема!» Как ты считаешь, Ленд? — спросил он у меня. — По-моему, — сморщил я лоб, засопел, закачался на стуле: мудреную задачу задал Адам, — по-моему… А яблок у вас густо, и почти созрели, уже бочки красные. Можно испробовать вон то, что упало? — Испробуй! Я подкатил ногой паданец, подкинул его носком, поймал на лету — и в рот. Откусил. Уммм!.. Зеленое, кислющее яблоко, слюна потекла, и Москва, как говорят, в глазах показалась. Адам и не пробовал яблоко, а, глядя на меня, тоже скривился. И, кажется, слегка улыбнулся. — Хитрый ты человек! — говорит он мне. Повернулся на бок, взбил подушку, по-видимому говорить собрался. — А теперь слушай мою историю. И поскольку мы заговорили о медицине, то расскажу тебе, Леня, о настоящем враче Буське… Ну вот, — изменил он голос и безнадежно вздохнул, — вот и мой Айболит. Из хаты вышла бабушка Сироха. Она несла блюдце, стакан воды и какие-то порошки. — Уже пора? — умоляюще посмотрел на нее Адам. — Да. Пей! — сказала Сироха. — Бабушка Лиза! Я столько выпил этой гадости… — Пей! Через каждые два часа надо принимать. Так она, докторша, велела. — Ладно, давайте. — Адам проглотил лекарство, и от порошков губы его, кажется, еще больше побелели. Ушла бабушка Лиза, а потревоженный Адам повернулся и лег. Он был бледный, похож на мертвеца. Его реденький прилизанный чуб весь вспотел. На лице выступили желтые пятна. Полежал Адам и как будто даже задремал, потом встряхнул с лица нездоровую сонливость и повернулся ко мне. — Итак, история о Буське, — продолжал он не торопясь, раздумчиво, как и начал. — Я человек счастливый. У меня две бабушки. Одна в степи живет, другая — на Полесье. А Полесье, дорогой Леня, это царство грибов и русалок. Какие там чащи, озера, какие речушки, если бы ты видел! И водятся там белые аисты. Была пара аистов и у бабушки Груни. Аиста звали Бусько, аистиху — Бусиха. Ранней весной возвращались они с чужбины и кружились над нашим селом. Бабушка Груня выходила из хаты, махала им косынкой. А птицы кружились и все ниже и ниже спускались к ней. Упросит бабушка ребят, чтобы затащили они на крышу колесо. И на то колесо садятся аисты и вьют себе гнездо. Помню, как-то была холодная весна, ночью задула вьюга. Вышла бабушка во двор — по колено мокрого снега, и лежат в снегу Бусько и Бусиха, крылья распущены, уже и головы не подымут. «Бедные вы мои!» — засуетилась бабушка Груня, внесла их в хату, натопила печь, накормила, напоила чаем с травами. Выздоровели Бусько и Бусиха, еще больше полюбили бабушку. Гнездо устраивали они высокое и роскошное. И по очереди сторожили его. Помню: уже стемнело, небо звездное, светлое, а в гнезде аист стоит, словно его кто нарочно углем нарисовал. Замер на одной ноге, клюв свой задрал, и кажется — на Буськином клюве луна повисла. Любила перед сном бабушка Груня поговорить с аистами. Встанет посреди двора и спрашивает: «Как там, Бусько, не обещаешь на завтра дождь?» «Курлы-курлы», — стучит клювом Бусько. «Оно и так видно, — говорит бабушка. — Звезды чистые, трава сухая, будет жара. А я взяла рассаду, капусту хотела посадить на огороде, да и не знаю, что теперь делать…» «Курлы-курлы», — говорит Бусько. «Ну разве что так», — вздыхает бабушка и уходит в хату. Каждую осень провожала бабушка аистов в дорогу. Выходила за ворота, махала косынкой и наказывала: «Смотрите, вместе держитесь. Если туча — поднимайтесь повыше, если молния с громом — опускайтесь вниз». А однажды осенью не вышла бабушка на проводы. Уже собрались аисты со всех окрестностей, совершили прощальный круг над лесами и озерами и стая за стаей потянулись в теплые край. А бабушкины птицы остались. Все кружились они над селом, тревожно курлыкали — нет, не выходит бабушка. Тогда опустился Бусько во двор, видит: дверь в хату приоткрыта. Зашел он в хату. Блеснул карим глазом, посмотрел на нары. Вон оно что! Лежит бабушка, серая от слабости. Слова не может произнести. «Курлы-курлы», — сказал ей Бусько и куда-то заторопился. Только ушел и вскоре вернулся. Подбежал к бабушке и протягивает ей в клюве… лягушку. Свеженькую. Из болота. «Ох ты, мой дохтор… — запричитала бабушка, растроганная заботой Буська. — Значит, хочешь подлечить меня, и зелье свое принес… Придется подняться и проводить вас, вы ж без бабки и не улетите». Охая, поднялась бабушка на ноги и проводила аистов. А вскоре и преставилась. Диву давались люди: весной высоко в небе изо дня в день кружилась пара аистов и никуда не хотела садиться. А потом все-таки уселась — на чахлой сосне за селом, на ту сосну, которая ближе всех стоит к погосту, где лежит бабушка со своими сынами. Адам закончил свой рассказ. Наверное, устал, руку подложил под голову и, кажется, снова задремал. Он лежал бледный и молчаливый. Мне как-то зябко, неуютно стало от страха: «Жив ли Адам?» Посмотришь — ровное покрывало, нигде не горбится, словно и нет человека в постели, только торчат подбородок да острый нос. А где-то там, за кроватью, на подставленном стульчике Адамовы ноги, синие и неподвижные. Медленно открыл Адам сонные глаза, отыскал меня и хотел было немножко улыбнуться. Да только слегка шевельнул губами. — Что, Ленд? — спросил он как-то виновато. — Грустная история? — Про Буська? — Да. — Нет, что вы, очень интересная! Только я не пойму: а где же аистята? Были же у Буська дети? — Были. Да разлетелись. Каждая семья ищет себе новое пристанище. — А к нам в степь они прилетают? — Редко. Аисты любят воду, леса, широкие плавни… — А вы туда поедете?.. Ну, где бабушка Груня жила? — Кто знает. Может, случится чудо — поеду. — Вот если бы мне двоих… таких маленьких. А колесо я бы нашел. — Хитрый ты человек! — сказал Адам и все-таки улыбнулся. Только мы разговорились, как снова вышла из хаты бабушка Сироха, и опять в руках у нее то же самое блюдечко, стакан воды и лекарство. — Бабушка Лиза! — словно ребенок взмолился Адам. — Я думал, убегу в степь от уколов, от порошков, от медицины… Как мне они осточертели… — Пей, — сказала бабушка, но руки у нее задрожали, полилась вода из стакана, и я увидел: у бабушки слезы застлали глаза. Она глотает сухим сморщенным ртом те непрошеные слезы и, всхлипывая, говорит: — Разве я хочу, сынок, мучить тебя? Ведь я все думаю: может, оно поможет, может, ты выздоровеешь, встанешь на ноги, поправишься, а то, как свеча, таешь у меня на глазах. И что за глупая жизнь: это и мои сыночки были бы уже такие, жили бы себе да радовались, как у всех людей, так нет, обоих прибрало… — Бабушка Лиза… — Голос у Адама дрогнул. — Не сердитесь на меня. Я дубина. Я болван. Извините. Больше не буду мучить вас. Давайте сюда лекарства. Поковыляла бабушка в хату, а я долго сидел согнувшись, точно что-то тяжелое давило мне на плечи, до боли сдавливало грудь. Если разобраться, то, наверное, и я виноват; и не наверное, а точно так. Потащил Адама в воду, да еще и радовался, глупый: ах, какая плотина, ах, какая мельничка! А человеку эти игрушки боком выходят. — Больше на реку не пойдем, — пробормотал я нахмурившись. Выпил Адам лекарства и снова присмирел, желтые пятна густо покрыли лицо. На мои слова он ответил не сразу, помолчал, выдохнул тяжелое удушье и только потом сказал: — Пойдем, Леня, на реку. Потому что ни река, ни ты, мой друг, нисколечко не виноваты. Дело куда сложнее. Как бы тебе объяснить?.. Ну, скажем, ты вышел на лодке в море, уплыл далеко, и вдруг твоя лодка стала протекать. Что ты будешь делать? Сложишь руки и смирненько будешь ждать, пока вода зальет лодку? Или будешь грести? Правда, ты будешь грести, нажимать на весла, пока силы есть, пока ты жив. Так и я, Леня. Давно, еще в институте, прохудилась моя лодка. А я все гребу. На дно иду, а все равно гребу. Чтоб до последнего вздоха жить; жить, как ты, как все нормальные люди. Понятно, капитан? Не вешай нос — пойдем с тобой на реку и построим настоящую плотинку, из кирпича. И мельничку такую поставим, что ты и в школу пойдешь, а она тебе будет лопотать. Вот только чуть-чуть поднимусь — и двинем… У порога стояла бабушка Сироха, она вышла накрыть Адама, и вот остановилась, молча, с тревожным напряжением слушала его, и на сухом бабушкином лице, казалось, застыл скорбный упрек: «О чем ты говоришь, Адам? Куда ты пойдешь такой хворый, если тебя в хату надо переводить, как малое дитя?..» ЗА ПАУТИНКОЙ Сегодня она не такая, как всегда. Смотрите: плывет… сюда поворачивает и уже издали машет рукой. Аккуратно причесанная, она сидит на борту, и длинные волосы ее касаются мягкой воды. Весело бежит челнок. — Доброе утро! — говорит она мне. — Здравствуй, Нина!.. Осторожно, коряга там. Она обогнула подводный камень, где неглубокое течение, и подошла к обрыву, к моему ущелью. «Ух ты!» — вздрогнул я, потому что подкинуло ее челнок и понесло между камнями. Нина пригнулась, налегла на весло, резко поставила его торчмя. И челнок остановился, замер у скалы.