— Оля! — вскрикнула мать. — Не забывай нас, дочка! А с другого берега: — Напишу! Обязательно напишу! Как только приеду. — Проси ее, чтоб приезжала к нам. Каждый день будем ждать. — Спасибо, мамочка! За все спасибо. — И Ольга низко поклонилась. Но мать уже не видела этого. Слезы застлали ей глаза. Яшка прикрикнул на буйволов, и подвода загрохотала, стуча колесами по каменистой дороге. Уехала Ольга в звонкое солнечное утро. Буйволы шли не спеша, постукивая копытами. Фургон трясло на ухабах, звенело ведерко, привязанное к подводе; покой и тишина укачивали Яшку. Он прогонял от себя тоскливые мысли, глядя в омытую росою даль. Небо над головой высокое, ясное, горизонт синевато-голубой, степь дремотная, безмолвная. Ни одна травинка не шелохнется. О такой погоде говорят: тихо, хоть мак высевай. Мак. Красный полевой мак. Его и на самом деле видимо-невидимо насеяла война. Там, где некогда пшеница разливалась, теперь бескрайнее пурпурное море цветов. Куда ни кинешь взгляд — везде пылает под солнцем ингульская степь. Может, это алым цветом взошла пролитая отцами кровь? Тихо склонились маки. Послушай. Может, под горящим кумачом бьются их бунтарские сердца, насквозь прошитые пулями?.. Цветет мак, опадает и снова цветет. Его лепестками усеяна вся дорога. И катится подвода среди цветов, утопает в розовых барханах. Яшка спрыгнул на землю, в самую гущу ярких сияний и бросил Ольге в подол большой букет полевых маков. Нежные цветы, они сразу угасли, мягко роняя свои лепестки. Казалось, что кто-то осыпал босые ноги девушки осенними листьями. Со стебельков стекало желтое липкое молоко. — Плачут, — сказала Ольга. — Лучше бы не рвать их. — Прощаются, — сказал Яшка. Искоса он поглядел на девушку. Печальная и задумчивая, она смотрела на маки. Да, и Ольга прощалась. Она оставляла не село, одно из многих на Ингуле, — она оставляла Украину Ой горе тій чайці, Чаэчці-небозі, Що вивела чаэняток При битій дорозі,— это народная печаль разлилась песней. Топтали землю копытами, кололи младенцев штыками, давили танками. А она, Украина-чайка, сохранила чистую душу — к гостям хлебосольную, к людям доверчивую, добрую материнскую душу. Мать — сельская бригадирша. Каждого она приласкает, сердцем согреет, последним куском хлеба поделится. Всю землю готова своей грудью закрыть, только бы дети не остались сиротами. Спрятался, исчез за красным холмом Ингул; все дальше и дальше уезжала Ольга, и что-то смутное — то ли укор самой себе, то ли запоздавшее раскаяние — увозила она с собой. Правильно ли она поступила, покинув Трояновскую хату, которая уже стала ей родным домом? Чем отблагодарила она за добро и ласку? Велико горе Маруси. Но горе деда Аврама?.. А каково матери? И все равно они не избегают людей, не замыкаются в себе, не свертываются стручком, как лист на морозе. «А ты, Ольга?» «Убе-жа-ла, убе-жа-ла», — громыхали колеса фургона. «Струч-ком, струч-ком», — поскрипывал шкворень. «Я буду писать, я никогда вас, мама, не забуду», — словно оправдывалась Оля, прижимая к щекам холодные цветы. В маковое поле темно-зеленым клином врезался участок, распаханный танком. — Посмотри! — махнул пилоткой Яшка. — Как кукуруза поднялась! Это я бороновал. На темном поле — неровные ряды зеленых побегов. Высокими густыми кустами поднялась кукуруза. Тянутся к солнцу длинные сочные листья. Но осот и овсянка глушат молодые побеги. — Скоро выйдем на прополку, — сказал Яшка. — Понятно? — Понятно, Яшенька, — говорит Оля и прячет лицо в маки. — В поле выйдут все. Матери с детьми. Дед Аврам. И только меня с ними не будет… Ольга отодвинулась в глубь фургона. Так лучше — пусть Яшка не видит ее. Сидит хмурый, сутулится, как взрослый, охваченный заботой. Интересно, о чем он думает? Оля смотрит на его рыжую всклокоченную голову. «Ты еще мальчишка, смешной Яшечка. Только напускаешь на себя солидный вид. А шея тоненькая, в детских родинках, а лицо — в мелких-мелких веснушках. Только ростом, говорят, в отца удался: высокий, плечистый. Но…» Яшка повернул голову, словно говоря: «Какие там „но“? Посмотри теперь на гвардии рядового!» Да, в самом деле есть в нем что-то уже взрослое. Нахмуренные брови, две ранние складки полукругом очертили сухие, обветренные губы. И не мягкий подбородок, раскормленный на белых хлебах, а твердый, огрубевший, уже с первой золотистой щетинкой. Острый, выгнутый нос придавал его лицу суровое выражение. «Суровый… Разве он суровый?» — теплый луч сверкнул в Олиных глазах. Вспомнился ей недавний случай. Пришел к ним Яша, бросил на пол котомку. Мать — к мешку: пшеница. Яровая как чистое золото, только, правда, немного попахивает плесенью. «Яша, где это ты взял?» — всплеснула мать руками. А он стоит, руки в бока и улыбается: «Нашел. Испечете лепешки и съедите, тогда скажу». Оказывается, пекли лепешки в тот вечер и Яценки, и дед Аврам, и другие односельчане. — Яша… И все-таки, где ты тогда пшеницу достал? — спросила Ольга, подсаживаясь к нему поближе. — А! — отмахнулся парень. — Зачем тебе знать? Ты теперь не наша… — Ну скажи, Яшенька! Ведь уеду, так и не узнаю. — Уезжай. Разве мало в селе девчат? — Яшенька… Ты же такой добрый. — Оля прижалась к его плечу нежно-нежно. — Ну скажи хоть слово. У Яшки даже румянец выступил на обветренных щеках. — Ох и кошка! — незлобно пробормотал он. — Из-под камня лапкой и то выгребет. Ну слушай… Как прогнали Федьку из норы, так все время не выходила у меня из головы одна мысль: что же Кудым закопал под крестом?.. — Неужели? — удивилась Оля, крепко сжав губы. — И когда ты успел? — Как стемнело, взял лопату — и айда. — Прямо в земле? — В гробу. Здоровенный гроб, мерок на сто. Полно зерна. — Ужас какой! — сказала Оля и брезгливо передернулась, будто за пазуху ей положили лягушку. — Знал бы — не рассказывал, — отвернулся Яшка. — Да мне за тебя страшно. Ночью… Один на кладбище… Ох, Яшенька… Ольга умолкла, задумалась, представив себе ту ужасную картину. А вокруг полыхала степь ярким пламенем маков, кое-где вздымались зеленые островки, с юга дул горячий ветер. Красной лентой расстилалась старая дорога. Буйволы, напоминавшие мамонтов, медленно и лениво тянули допотопную колесницу. И мысли Яшкины были такие же простые и нехитрые, как, возможно, у того далекого пращура, у которого татары угнали невесту в чужие края. «Вот уедешь Оля. Настанет вечер. К кому мне торопиться, с кем душу теперь отвести? Кто будет со мной смеяться, кто подморгнет черными глазами, кто сверкнет сережками? — с горечью думал парнишка. — Настанет день, будет ночь, пройдут сорок дней и ночей, а для меня — все одно темнота. Один-одинешенек в холодной землянке. Ложись и замри, Яшка. Усни навсегда…» До тошноты, до изнеможения стало ему жаль себя. Лучше сразу лечь в землю — живьем, чем остаться одному, без нее. «Неужели она такая… Ну такая — как бы это сказать? — Яшка печально посмотрел вокруг, словно подыскивая нужное слово. И вдруг застыл от удивления, вскинув глаза на девушку: — Оля!.. Какая ты, Оля?» К щеке ее прилип маковый лепесток. И губы — лепестки. Розовые, дрожащие, смеющиеся; это она, конечно, ему улыбается. Лукаво, с легкой насмешкой. Вот горячая рука; тепло ее согревает Яшку и разливается по всему его телу. Какая-то хмельная, неудержимая сила ударила Яшку в грудь и швырнула головой в маки, лежавшие в Олиных ногах; рука его сама потянулась к цветам. — Оля, Оленька! — шептал он, и она испуганно сжалась и часто заморгала ресницами: — Что с тобой, Яша? Парень сам испугался своего порыва. И такая же буйная волна отбросила его назад. — Слышь, как визжит? — сказал первое, что пришло ему в голову, и, спрыгнув с подводы, остановил «моржей». Потом неторопливо обошел фургон, словно рассматривал колеса, и быстро, незаметно для Оли, выдернул шкворень из передней оси: «В самый раз — пора!» (Еще только выехали из села, как задумал он эту хитрость.)