Дети затаили дыхание. Самая святая минута — отец делит хлеб. — Это тебе, Илья, — положил Денис перед сыном большой ломоть. — За то, что сегодня натаскался с камнями. Отрезав немного меньший кусок, Денис сказал: — Это тебе, Федора. Знаю, повозилась с глиной. Оделил хлебом двух других дочерей, но почему-то обошел перепуганного Алешку. Зато Катю похвалил: — Бери, внучка. Малая пчелка, но сам видел, как старалась. А потом обратился к пастушку: — Тебе, Вова, целая горбушка. Ты наш гость. Ешь, не стесняйся. Конечно, дома Вовка так бы и сделал: сразу лизнул бы поджаренную корочку («М-м, как пахнет!»), потом взял бы на язык одну крошку хлеба и жевал бы спокойно, не дожидаясь, кто там первым начнет обедать. Но у Яценко нельзя опережать отца. Когда, бывало, Алешка сгоряча бросался к миске раньше всех, отец так его трескал поварешкой по лбу, что тот, бедняга, икал от испуга. Поэтому Вовка скромно положил руки на стол, ногтем только ковырнул соблазнительный кусок, щекотавший ему нос горелым запахом, и поднял на Яценко чистые, невинные глаза. А старик, вдруг насупив мохнатые брови, сурово посмотрел на Алешку: — А тебе, сыну, вот! — Он перегнулся через стол, ткнул сложенные фигой пальцы в самый нос. — За то, что баклуши бил. Понятно? Алешка подскочил, точно хлебнул кипяток. Часто заморгал белесыми ресницами, выгоняя из углов дрожащую слезу. Мать посмотрела на рассерженного отца с укором: «Разве так можно? Он ведь ребенок!» — и незаметно передала свой кусок обиженному сыну: «Возьми, сынок, только чтоб отец не заметил». Но старика не проведешь. — Не жалей, мать! — стукнул кулаком Денис по столу. — Не жалей щенка, а то лодырем вырастет! — И, склонившись над миской, исподлобья сверкнул на притихшую жену: — Кудым жалел своего Федьку, а что вышло?.. Все еще сердитый, Яценко опустил зазубренную деревянную ложку в эмалированную миску. Это был знак: ладно, начинаем обед. Ели молча, не торопясь. Равнялись по отцу. Суп был густой и наваристый. Вовке казалось, что такой вкусной еды он больше ста лет не пробовал. Но рядом сопел обиженный Алешка («Это же я его за козами послал!»), в углу, нахохлившись, сидел сгорбленный Яценко, который окидывал стол суровым взглядом, и аппетит у парнишки пропал. Нет, не так у них было при отце. Возвращался он с поля всегда веселый и разговорчивый, приносил в хату запах чабреца и степного ветра, Вовку сажал на одно колено, Галинку — на другое, щекотал их ржаным усом, и они дружно и громко смеялись. «А это вам от зайца!» — доставал отец из кармана засохший пряник. «Мне! Мне!» — кричали наперебой дети, и хотя гостинец от зайца был с табачной пыльцой, Вовка уплетал свою половину с огромным наслаждением. К ним подсаживалась улыбающаяся мать, и так, тесным кружком, они обедали, и самой вкусной приправой к столу было доброе отцовское слово. «Конечно, в каждой семье все по-своему, — важно размышлял Вовка. — Дядя Денис не такой, как мой папа, зато человек правильный. Будешь его слушаться — и пальцем не тронет…» Яценко, закончив обед, облизал ложку, собрал пальцами в комочек крошки и быстро бросил в рот. И только потом встал из-за стола. За ним поднялась и вся семья. — Пойдем, Вовка, покажу, что для тебя припас, — сказал Денис таким спокойным тоном, как будто только что и не кричал на Алешку. Да и Алешка, словно ничего не случилось, подлетел к Вовке и загадочно, с лукавыми чертиками в глазах, подморгнул своему другу: дескать, пойдем, сам увидишь! Вышли во двор, свернули к сараю. «Интересно, что же он приготовил?» — терялся в догадках Вовка. Под камышовым навесом стояло несколько решетчатых клеток. — Трусь-трусь-трусь… — позвал Яценко. Из коробки, похожей на скворечницу, выскочила белая, с нежной гладенькой шерстью крольчиха. Вслед за ней выкатилось с десяток пушистых клубочков, таких легоньких и белых, как одуванчики. Кажется, подуй на них — и сейчас взлетят… Крольчиха просунула между планками аккуратную мордочку, пошевелила усиками: ну-ка что там у вас есть вкусненькое? Ее большие уши с кровянистыми прожилками почти насквозь просвечивались, глаза были круглые и удивительно красные. Яценко дал крольчихе щавельный листок, и она быстро-быстро (не заметишь даже!) затрусила губой, с хрустом поедая зелень. К ней на задних лапках потянулись кролики, точно как он с Галинкой к отцу. «И мне! И мне!» — Ну что, нравятся? — спросил Вовку дядя Денис. — Ух какие! — только и сказал пастушок. — Если нравятся — бери. Прямо с клеткой и тащи домой… Алешка, помоги Вовке, а по дороге расскажи, как за ними ухаживать. Они вдвоем — Алешка за один конец, Вовка за другой — осторожно подняли клетку. Крольчиха недовольно стукнула ногой — и покатились комочки в свои гнездышки. Крольчиха обнюхала Вовкины пальцы, щекотнула губой. «Э, нет! — улыбнулся мальчишка. — Не пущу. Будешь у меня жить». Только они вышли на улицу, как налетела детвора: — Смотри, смотри, смотри! — Белянка, белянка! А лапки желтые! — Куда вы их несете? На шум и крики выглядывали отовсюду женщины. Пусть смотрят. Пусть знают люди. Это Вовка сам заработал. Недаром пропадал в степи: мерз и голодал. Теперь и у него хозяйство. Сейчас тепло, можно поставить клетку во дворе. А как только построят хату — отдаст кроликам землянку. И разведет их видимо-невидимо. И пошлет осенью на фронт теплые рукавицы. И так напишет: от Вовки Трояна, солдатского сына… Так-то, люди добрые!.. 16 Пришло от Маруси второе письмо. Сестра писала не из Донбасса, а из родного воронежского села Лепехи. Это удивило и насторожило Ольгу. С волнением распечатала она конверт, пробежала глазами первые строчки письма и побледнела. Нет Павла! Как и в прошлый раз, в Марусином письме что ни слово, то вздохи, то боль смятенной души. Но ясно одно: не стало Павла. Это было так жестоко и неожиданно, что подавленная Ольга с трудом дошла от почты домой. Добралась и в бесчувствии свалилась на кушетку, уткнувшись мокрым лицом в подушку. Взволнованная Василина тормошила ее, спрашивала о чем-то, но Ольга ничего не слышала, никого не хотела видеть. Да разве и могла она рассказать людям, что случилось с Павлом и Марусей. Вместе работали, вместе копили деньги на свадьбу, и вдруг какой-то завал — и смерть оборвала жизнь человека. Что скажет она деду Авраму? Что скажет отцу, потерявшему свою последнюю надежду? Жена, дочь, старший сын и вот — Павлуша… После долгой бессонной ночи Ольга встала обессиленная, вялая, как после болезни. Лицо осунулось, пожелтело, печальные морщинки еще резче обозначились под глазами. Бессмысленно прошлась она по землянке от окна и назад, отвернулась от матери, едва произнеся упавшим голосом: — Сегодня же… поеду в Лепехи… Пропадет без меня Маруся. Печально смотрели Трояниха, Василина, Вовка с Надей, как собирает Ольга свои немудреные пожитки. Связала в узелок платьица, белое и пестренькое, парусиновые туфельки, носовые платочки. Осмотрелась: кажется, все? — Вот еще, Оля, возьми. — Вовка протянул ей маленькое зеркальце, которое нашел на пепелище. Да, теперь уже готова в дорогу. Проводы были похожи на похороны. Покидала их Ольга. И вдруг мать бросилась к Ольге, крепко прижала ее голову к своей груди. — Оля… Олечка. Останься, дочка. Ну куда ты поедешь? Слабая ведь… Они стояли обнявшись, плечи их судорожно вздрагивали. — Не могу, мама… — Напиши Марусе. Заберем ее к себе. — Не могу… Что я скажу деду Авраму, если встречу его? — Ничего. Я сама пойду расскажу ему все. — Боюсь. Все равно уеду. Маруся меня зовет… Что-то несвязное, тихое бормотали они друг другу, а Вовку укачивало, уносило в горячий туман, где осыпались желтые цветы полыни, и от этой горькой пыльцы сдавливало ему дыхание. Мать послала сына к Яшке, чтобы тот снарядил фургон и отвез Олю на станцию. Прощались с Ольгой над притихшим Ингулом. На левом берегу — Ольга возле подводы, на правом — мать и вся ее семья, между ними — река. Старый, разбитый мост простирал над водой свои изуродованные руки. И мать тянулась душой к Ольге, к своей приемной дочери, как будто хотела вернуть и приласкать ее, как малое дитя.