— И таких, извините, не было. Яценко по одной железке сцепил. — Может, в Сасово податься? Пускай одолжат, если есть. — Я быстро! — подскочил Яшка. — Э-э, тебе не дадут. Очень рыжий. Посолиднее надо. — Эх-х! Вспомню сороковую молодость!.. А ну, Яшка, подсади на свою Трофейную. Да костей моих не растряси. Низенький Дыня с трудом залез на коня, потом молодецки оглядел всех женщин и, мурлыча «Мы красная кавалерия…», потрусил в степь. — Не будем терять времени, — сказала Трояниха. — Поехали. Николай-танкист размотал стальной трос, накинул его петлей на крючок, что сзади у машины. К длинному поводку женщины прицепили плуги. Бригадирша стала за первый плуг и так нажала на рукоятку, что лемех глубоко врезался в твердую землю. Яценко поплевал на руки (как это делает истый пахарь), откашлялся и торжественно махнул лемеховой скребкой: готовы! И они б уже тронулись, но баба Анисья вдруг запричитала, замахала руками: — Ой, сы́ночку, убери этую стрелялку. Убери и брось в траву, а то душа стынет — оно ж, глазастое, так и метит в меня! Как можно пахать, если такое страшилище перед самым носом? Из открытого люка на Анисью смотрел удивленный танкист, черный от мазута и дыма. На лице его сверкала белозубая улыбка. Танкист сокрушенно развел руками: снять стрелялку, бабы, не могу, разве что разверну башню. Заревел мотор, грачи с криком закружились над степью, глазастое жерло, что так пугало Анисью, махнуло над головами людей и скрылось за танком «Т-34» вздрогнул, заскрежетал гусеницами, и плуги врезались в каменистую почву. Запестрела земля перед глазами Троянихи, сверкающий лемех срезал траву, с хрустом выворачивая корни, и жирный пласт чернозема засыпал бурьян. Яценко шел за бригадиршей, по свежей меже прокладывая другую, еще круче, борозду весенней пахоты. И потянулась к горизонту тонкая и ровная, как струна, непрерывающаяся полоска. Казалось, она разделяла пополам широкую ингульскую степь. Женщины стояли молчаливые и взволнованные. Не отрывали глаз от грохочущей машины, которая, удаляясь, уменьшалась до точки. — Вот это работа! А мы тут ковырялись, как жуки в навозе. — И кто придумал такое? Вовка. Хозяйственный паренек. — Расти, Вовка, председателем тебя изберем. Чтоб всегда понимал матерей. А Вовка прижимал к груди хлеб, чувствуя на шее тепло материнских рук, и сердце его таяло от радости. Весеннее солнце вдохнуло в душу его полную пригоршню доброты и нежности. 11 На обеденный перекур (так не без горькой иронии называли вдовы и свои короткие перерывы) устраивались женщины в тени за танком. Старшие держались вместе, постелив на землю фуфайки и пиджаки; девушки отдельно: они перетянули в свою компанию застенчивого танкиста. Все только что закончили работу; над степью еще не улеглась пыль, руки болят от усталости, но девушкам хоть бы что: уже перемаргиваются, толкают друг друга, чтобы как-нибудь зацепить Николая. А он, насквозь пропахший мазутом, смущенно улыбается: «Нечего сказать, попал! Под самый перекрестный огонь!» Только Яшка, кажется, понимает тяжелое положение солдата, тесно окруженного девушками. Надвинув пилотку на лоб, Деркач сердито сверкнул глазами на раскрасневшихся курносых. И, презрительно сплюнув, сказал: — Хи-хи, ха-ха — вот и весь бабий разум. — И, уже обращаясь к Николаю, добавил: — Не удивляйся, это у них после бомбежки. — Ах ты рыжий! — подхватили девушки. — А ну, давай его… Девушки повалили Яшку на землю и устроили кучу малу: что они только не делали с беднягой — тыкали его носом в землю, как нашкодившего котенка, молотили по спине. Не стерпел танкист — и сам туда же, в сплетенный клубок: — Яшка, не сдавайся! — и за плечи, за руки стал расталкивать девушек. Смеху, писку, шуму — как на посиделках. Женщины, гревшиеся на солнце, с материнской снисходительностью смотрели на возню молодежи; они напомнили им былые весенние вечера с соловьиным пением, перекличкой парней над Ингулом и те заветные места, где они любили сидеть только вдвоем… «На то и молодость! Война войной, а погулять хочется. Ну какая доля нашим дочерям досталась?» И словно в ответ, полилась девичья песня: Когда-то было лето, А теперь зима, Когда-то была с миленьким, А теперь одна. Песню подхватили, и она печально поплыла над степью, над траншеями, поросшими бурьяном, где черной тучей кружились грачи. Когда-то была с миленьким, А теперь одна. До чего проклятая Довела война. Наверное, песня затронула самое больное: недавно еще смеявшиеся девушки сразу вдруг притихли, на их загоревшие, обветренные лица легла тень. Даже Яшка, которого никогда не интересовали подобные переживания, и тот деликатно молчал, понимая, что болтать языком сейчас некстати. Но он глянул на дорогу, и слова сорвались сами собой: — Хе!.. Сам Кудым идет. И действительно, к ним направлялся Кудым. Он шел медленно, часто останавливался, чтобы перевести дыхание и откашляться. Его светло-коричневый потертый кожух блестел на солнце. Он шел в валенках, мягко ступая по земле. Кудым поклонился женщинам, поздоровался с молодежью. — Оксана, можно тебя? — сказал он, скосив глаза в сторону. — Хочу наедине поговорить. Трояниха, сбитая с толку и просьбой Кудыма, и его жалобным видом («Что с ним такое?»), отошла с Кудымом за танк. Не заметила она, что именно в этот момент Яшка разглядывал царапины на броне, и как раз с той стороны, с с которой они стояли. Кудым долго кашлял, тяжело переводил дух. Немного успокоившись, хрипло сказал: — Коня просить хочу… «Ого-о! — подумал Яшка. — Трофейную захотел, полицейская шкура!» — Стало быть, на один день мне нужен транспорт. Голос у Кудыма печальный, усы опущены, веки воспалены от бессонницы или недомогания. «Коня дать? — Бригадирша не знала, что и ответить старику. — Одна лошадь, а работы — что блох у нищего. А вон еще бороновать сколько…» — Вам для хозяйства? — Где там! — сказал Кудым и еще более хрипловатым голосом добавил: — Горе у меня… Старшего, стало быть, Антона похоронил, а Федька… где и могила его, не ведаю… Всякое про Федьку говорили: и такой и сякой… Лжи рот не заткнешь — она стоязыкая. (Яшке показалось, что Кудым на него намекает, и паренек едва сдержался, чтобы не бросить: «Говорил! И буду говорить!.. Разве не правда?») Всякое врали, — продолжал старик. — Если не судом, стало быть, то скверной… А скверна как грязь: потрешь — и отстанет… — Что-то не пойму я вас, — повела Оксана плечами. — Сейчас, дочка, сейчас… — Кудыма скрутило: вот-вот начнет кашлять. Кашлял он так: запрокидывал голову немного назад, жадно глотая воздух; и когда заглатывал его, в горле на все лады играли свистульки. На какое-то мгновение Кудым замирал, подняв к небу закрытые глаза, а затем как будто рубил дрова: «Кха, кхе, кхи!» Внутри у него что-то шипело, клокотало, пока не вырывалось со свистом наружу. Успокоившись, старик вытирал кожухом выступившие на глаза слезы, а заодно и под носом: от этого конец его рукава засох, сморщился, как гармошка. С кашлем, как и с заплатанным кожухом, старик ни в какую погоду не расставался. Достаточно было услышать где-нибудь у берега, или на окраине села, или просто в темноте кашель, как люди уже знали: Кудым. На этот раз, во время разговора с Оксаной, старик кашлял особенно долго и мучительно. Едва откашлялся, вытер глаза и стал говорить уже спокойнее: — Стало быть, встретился мне человек, не здешний он, у меня сейчас гостит; я ему о своем горе, о сынах, стало быть, и выкладываю. А он и говорит: «Послушайте: Федька то или не Федька — врать не буду, а слыхал про такого мученика. В Гуйцах (село такое под Бобринцем) убили изверги человека. И этот убиенный, говорит, тоже бежал к красным с братом своим и еще одним парнем. Так их немцы выследили и сразу двоих — в расход, а того, что на Федьку похож, связали и увезли на машине. И так били, басурмане, так издевались, что кровью весь изошел. За то, знать, что убежал от полицаев и к красным думал переметнуться. Кололи его, беднягу, огнем жгли, а потом утопили в колодце. Я, дочка, как узнал об этом — свет мне стал не мил: не ем, не сплю, места себе не могу найти. „Федька мой! — подсказывает сердце. — Федька!“ Вот человек, нездешний, тот, что у меня, и посоветовал: „Езжайте, говорит, в Гуйцы, людей расспросите. Может, ваше дите…“» Оксана слушала Кудьгма, и сердце ее наполнялось болью и состраданием к старику. Она оперлась рукой о танк — ноги подкашивались, голова кружилась, в висках стучала кровь. Кто бы он ни был, Федька, пусть обманули его или силой заставили работать в полиции — все равно для отца он остается сыном и его смерть — большое горе… Кудым потоптался, покашлял в рукав. — Я, стало быть, и пешком бы пошел, да вот боюсь, не дойдут мои ноги. А верхом потихоньку, полегоньку… — Ну что ж, — сказала Оксана, — раз такое несчастье, не могу отказать. Яшка слышал разговор от начала до конца. Слышал и то, как спросила бригадирша: «Почему невестка на работу не выходит?» — «Чахотка ее мучает, слегла Василина», — ответил Кудым и поплелся к коню. В одно мгновение Яшка прыгнул под лобовой щиток танка. Присел. «Пусть берет, пусть ловит Трофейную… Но чтоб глаза мои не видели…» Но глаза не слушались Яшки. Они заставили паренька пригнуться до самой земли, пока под танком, между гусеницами, не заголубело квадратное окошко. А в окошко, как назло было видно именно то, что и не хотел видеть Яшка. Вот, словно на холсту, вырисовался темный силуэт лошади, пасущейся на обочине дороги. Трофейная вдруг подняла голову и навострила уши: к ней приближался человек в кожухе. Бродячая кобыла, на что уж смирная и домашняя, неожиданно шарахнулась от дедового кожуха. Но Кудым не прозевал — схватил коня под узцы. «Все!.. Поймал! К Федьке старый квохтун поедет…» Вокруг уже суетились люди; парня обдало бензиновым перегаром; пахари вновь пошли за плугом, а Яшка остался на краю межи, упиваясь мстительными мыслями. Нет-нет да и поглядывал злобно в степь, где еще маячила фигура деда, крепко вцепившегося в шею коня: «Как же, дайте ему карету… Кости полицейские надо отыскать!..» Яшка упорно пытался разобраться в сложном клубке человеческих отношений. Вот Кудым считает, что Федьку оклеветали, а как же тогда понимать: шли втроем, вдруг — немецкий обоз, залегли под копну, а утром двое остались на снегу… пулевая рана в затылок, волосы обгоревшие. Как все это понимать? Пускай и не он, полицейская шкура, совершил это злодейское дело. Но он все равно убийца, он предал их еще раньше, он довел их до того, что ребятам надо было бежать из села. Разве Яшка когда-нибудь забудет последние слова Максима? Прибежал тот среди ночи запыхавшийся, потный, быстро схватил плащ, сунул лепешку за пазуху, чмокнул Яшку в лоб и бросил впопыхах: «Будь здоров! Матери скажи: скоро вернусь. Хочу фронт перейти. Только матери об этом — ни слова, пускай не думает… Прощай, браток! Если что со мной случится, береги старушку. Со мной все может быть…»