Словно предчувствовало сердце Максима: как волка ни корми, он все в лес смотрит… Вот только одного Яшка не поймет: как это они, Антон и Максим, нянчились с гадом и даже хотели спасать этого ублюдка? Что это — жалость, непростительная слепота или доверчивость? Яшка прижимается к земле, и кажется ему, что лошадь мордой касается его. «Слушай, гнедая… — бормочет Деркач. — Ты уже старая, зубы свои до корня съела. Скажи, разве это просто, чтобы обыкновенный человек поднял руку на брата и на бывшего друга? Не слыхала о таком? И я раньше не слыхал… Наверно, еще тогда, когда они втроем бегали в школу, играли в палочку-выручалочку, ловили бычков, — наверно, еще тогда было у Федьки что-то от предателя. Но что?» Яшка ложится на спину, закрывает глаза и напряженно думает: каким он был, младший Кудым? Рос Федька хилым, щупленьким, и в семье уже так и повелось: кому ходить за скотиной, кому поливать огород? Антону. Он старший, да и здоровье у него — слава богу. Зато кому сливки с молока? Федюшеньке. Как-никак он меньшой и слабенький. А Федюшка лежит себе под яблоней, смотрит, как Антон потеет на солнце возле свинарника, и весело бренчит на балалайке: бодрости, видите ли, брату придает. — Перестань! — кричит Антон. — А то возьму бренчалку и о твою же голову разобью! — Только попробуй! — смеется Федька. — Отцу пожалуюсь. Бывало, пересмешник Федька перепутает сапоги: себе возьмет новенькие, брату подсунет свои, стоптанные и грязные. Собирается Антон в школу, начнет обуваться — сапоги на ногу не лезут. Останется он дома и плачет. А Федька вечером скалит зубы: «Я чо? Я ницего!» (Он всегда корчил из себя дурачка и нарочно коверкал слова.) А то, бывало, пекут ребята в степи картошку, побегут, чтобы завернуть стадо, возвратятся к костру — уже и пепел остыл. — Где картошка? — Нет копы, медведь съел, — смеется Федька, смахивая рукавом сажу и очистки с острой лисьей мордочки. Пощипают его мальчуганы, посердятся и забудут — чудак Федька! Что с него взять? Вырастали братья, и все дальше расходились их дороги. Антон стал трактористом, с работы возвращался уставший, черный как трубочист. А Федька, чистый и ухоженный, гонялся по селу за девушками. Вечерами разносилось на весь берег его лошадиное ржание. Гуляет, веселится парубок. А как-то ни Антон, ни Максим Деркач не заметили, что Федька чудачит не без корысти для себя. Одолжит у соседа теплые варежки — скажет: утерял. Залезет в сад к тетке Анисье — свалит на ребятишек. Примажется, бывало, к девичьей компании — то с одной заигрывает, то с другой, а сам тем временем сумки обшаривает… Так и жил молодой Кудым: где лакомый кусочек — не упустит, где скандалом пахнет — пройдет мимо. Человек как человек, и похуже бывают. Но чем дальше, тем труднее было Антону оправдывать своего брата перед людьми да перед своей совестью. Шутки его оборачивались не по-доброму. А потом… а потом памятный разговор в первый день войны. Вернулся Антон из военкомата, как затравленный, стукнул кулаком по столу, прохрипел: «Не взяли!.. Калека!» — и зло посмотрел на обрубленные пальцы правой руки (жаткой отхватило), как будто только сейчас понял, что не вырастут новые пальцы и не будет он сжимать в руках автомат. — Чего надулся! — успокоил его Федька. — Я же с тобой, браток. Вот видишь — справку дали… — Какую? — Знаешь, нервы у меня не в порядке. Гу-гу в голове. — И Федька, блудно улыбаясь, постучал себе по лбу. — Где ты достал?! — спросил Антон у Федьки и вырвал из его рук бумажку. — Не кричи! — заступился отец. — Стало быть, хорошие люди дали. От смерти отвели — и за это спасибо… То ли Антон был убит своим горем, то ли взяла верх любовь к младшему брату, только тогда не поднял он руку, не потянул Федьку на суд народа. Конечно, потом не раз проклинал себя Антон за такое малодушие. Может, еще не поздно было спасти брата, а может, и поздно… Наверное, надо было за него браться, когда он бренькал на балалайке, сидя под яблоней. Так или не так, но окончательно понял все это Антон, когда его брат пришел домой в полицейской шинели. Было это вечером. Кудымова семья собралась уже спать. В душно натопленной хате окна распирало от жары. Старый Кудым, вздыхая и охая, удобно устраивал пуховик на печке, сердито сбивал подушки и отчитывал невесток: «Смерти моей хотите? Ничего, немного осталось ждать. Ох-хо-хо, косточки мои ломит, ох, выкручивает… Разве не вижу: дров поленились в печь подбросить — пускай, стало быть, подыхает старый…» Расстроенная Василина металась из угла в угол, гремела посудой, злилась на дочь, которая просила воды: «Перестань… А то как дам — захлебнешься!» Одарка, жена Антона, едва сдерживая злобу на старого Кудыма, стелила мужу на полу постель. И пока суетились жены, готовые вот-вот вспыхнуть, Антон сгорбился над миской постного борща — ужин застревал в горле. Опостылели ему отцовы стены, этот ад, где каждый день упреки, слезы и проклятия. «Бывает же так: один человек может отравить жизнь десятерым… — думал с обидой Антон. — Чего хочет батька? Чего добивается? Чтоб и мы с ним легли в одну могилу? Чтобы стелились под него, как портянки? Все равно ему не угодишь, будет топтать, будет поедом есть. Он, как моль, ненасытный…» Антон направился было из хаты, чтобы немного прийти в себя, но вдруг перед ним на пороге неожиданно вырос Федька. Длинная поношенная шинель на нем — видно, с чужого плеча. Зеленая пилотка. Хромовые сапоги и какой-то сверток под мышкой. От одежды, от самого Федьки, казалось, несло плесенью. По-бабьи закутанный, неуклюжий, он стоял на пороге и придурковато улыбался. — Федька… Ты что? Что ты надумал? Что ты натворил? — не сказал, а простонал Антон и потянул брата за шиворот. — Ну ты, поосторожней! Вишь, представитель власти. — И Федька, криво улыбнувшись, ткнул брата указательным пальцем между глаз: — Не дури, а то из нагана… пиф-пиф — и ваших нет! Отвали… Вот паек дали. Бери, Василинка, сахар… И пшено детям… Он небрежно бросил жене сверток, а она, неподвижно уставившись на мужа, не шелохнулась. Сверток упал на пол и рассыпался. В хате наступила тишина. Федька растерянно озирался по углам, будто получил неожиданную пощечину. И вдруг из-за печки высунулась взлохмаченная голова, и два зловещих огонька обожгли Василину. — А ну быстро собери все с пола! — зашипел Кудым. — Сейчас же собери, негодница! Жрать любите, а зарабатывать… Еще и разбрасывает добро. Ишь ты! Это был последний всплеск волны, которая наконец прорвала слабую плотину. Проклятия, ругань, крик — все слилось вместе. И невестки, задыхаясь от злости, набросились на старого Кудыма, Кудым — на невесток, Антон — на Федьку. Казалось, в хате дребезжали стекла, стены и потолок ходили ходуном, и трудно было разобрать, кто о чем кричит. Из одного угла доносился женский визг: — Пейте мою кровь, жрите все сами, подавитесь с вашим Федькой! Из-за печки — резкий писклявый голос: — Замолчите! Не смейте! Не трожьте Федьку! Он домой все тянет. — Он ворует! А вы заступаетесь: все ваш Федечка да Федечка… А он же вор, он же холуй, он вылизывает чужие тарелки. — Что болтаешь? Язык бы твой отсох! Змея! Выгоню из хаты! — взвизгнул Кудым. — Пускай хата ваша сгорит, и вы вместе с ней!.. — закричала Одарка и, обращаясь к Антону, сказала: — Собирай узел! Будем в яме жить, а сюда, в этот собачник, нога моя больше не ступит… Слышишь, Антон? Антон не слышит жены, у него свой разговор с братом: — Ты с кем, зубоскал, связался? Из-за тебя на улице стыдно будет показаться. Люди глаза заплюют… Выбрось сейчас же вражье отрепье, а то я сам выброшу! А отец с печки: — Цыц! Он хлеб для семьи зарабатывает. Отстань от Федьки, чертов активист, или совсем отсюда убирайся! Иди к своим — много они тебе дали? Искалечили, стало быть, и на свалку выбросили… Испуганно замигал каганец и погас, но ссора не угасла и в темноте. Столько злобы и ненависти накипело в сердце у каждого, что и до утра ее не выскажешь. Недаром пела Одарка Антону, когда они еще только поженились: Хату ставь из лебеды, А в чужую не веди… Чужой была, чужой и осталась для них хата старого Кудыма. И Антон с женой, подумав, пошли по селу искать себе пристанища, и стыд застилал им глаза: это ведь все равно что просить подаяние возле церкви. Хорошо, что Денис Яценко позвал их к себе и сказал: — Пустил бы вас в хату, так своих, детей целая орава. Может, сарайчик побелите да как-нибудь перезимуете? Сарайчик теплый, ульи там стояли; только фашисты сейчас все оттуда выгребли… Перебрался Антон к Яценкам. А когда выносил узлы со двора, отец схватил метлу и стал злобно выметать за ним, так что пыль поднялась вдоль изгороди. — Вон, вон с моего двора! Уходи, окаянный! И чтоб ни собаки, ни скотины у тебя не было, и соломой чтоб не пахло… — проклинал Кудым Антона. А Федька стоял у ворот, подобрав полы своей длинной шинели, и гоготал: — Видишь, Антон, как отец старается: чтоб сынок сапог своих не запылил! Федька плотно прикрыл за «цыганами» ворота, даже железным ломиком заткнул. Вдогонку он сказал им: — Я тебя не знаю, ты меня не знаешь — и баста! …Но все-таки соврал полицай. Захотелось ему посмотреть, как живет его старший брат на новом месте. И здесь не обошелся Федька без странности: навещал он свою родню не среди белого дня, как водится у людей, а выбирал что ни на есть самые глухие ночи. Однажды, когда на улице шел холодный осенний дождь и где-то стонал сыч, у Антона в каморке до рассвета горел ночник. — До сих пор не спите? — сердилась Одарка, беспокойно ворочаясь в постели. — Кончали бы, а то еще кто-нибудь зайдет. — Сейчас, сейчас, — отвечал Антон и прикрывал рядном ночник. За столом сидел плечистый рыжебровый Максим Деркач. Как и отец, он был жилистый и мускулистый, лицо острое, с узенькими зеленоватыми глазами и орлиным носом. Когда Максим говорил шепотом, казалось, кто-то бормочет в бочке. — Слышишь, Антон? — говорил Максим, наклоняясь к самому его уху. — Мудри не мудри, а лучше моего не придумаешь. Я уже проверял: и с этой и с другой стороны мост охраняется. Сам видел: немцы ходят по часам. Днем — по одному, ночью — по два. С берега нечего и соваться — потопят, как щенят… Поэтому предлагаю подкрасться тихонько на плоту, сделать свое дело и потом вниз — по течению… Уже начинало светать, когда Максим собрался уходить домой. Закурили. Антон накинул на плечи старенький плащ, предупредил жену, что проводит товарища. — Низом пойдем, вдоль огородов… — сказал он Максиму, — там меньше глаз… Антон бесшумно отодвинул засов, толкнул коленом дверь (она открывалась наружу), и намокшие доски обо что-то гулко ударились. — Ой! — послышался голос, и какое-то толстое и неуклюжее чучело свалилось на землю, как будто с соломенной крыши упал сноп, — разве в темноте разберешь? Антон ощупал рукой. — Федька? — удивился он (а другой рукой — Максиму: дескать, не выходи, прячься). — Ты чего здесь? Чего среди ночи, как волк, принюхиваешься? — «Чего, чего»! — застонал Федька. — Стукнул меня по лбу так, что искры из глаз посыпались… В гости к тебе шел, а ты меня… трахнул. Потрогай, шишка, наверно, вскочила, с кулак будет… — Что-то поздно в гости… Так, не дай бог, если будешь двери обнюхивать, кто-нибудь и голову тебе снесет… — «Обнюхивать»… За кого ты меня принимаешь? — За полицая. Шел мелкий осенний дождь. Сердито журчала вода в канаве. Вздыхая и охая, Федька встал и отряхнул шинель. «Вот и отведал пирога!» — сплюнул он с досады. — Эх, Антон, Антон! Можно сказать, из-за тебя страдаю. Чертом смотрят на меня и вот паек срезали. А все из-за тебя, Антон. Говорят, на красных работал — пыль столбом шла, а сейчас, мол, сто болячек у него. Симулянт! — Федька подался немного вперед, как бы желая на ухо что-то сказать. — Не думай, что я дурачок. Знаю, кто ты и с кем ты… Но помалкиваю… Как-никак брат родной. А потом и мне достанется.