Пусть гипс! Если цацки у Кисельщиковой стащил Горман, они ещё в музее. Стас, забегая в свой кабинет, весело косился на Самоварова, аккуратно разложившего обломки: постепенно стали вырисовываться очертания большущих ботинок с квадратными носами. — Послушай, Колян, пока идею не спёрли, запатентуй эту головоломку! Тебя ждёт бешеный успех и обеспеченная старость. Не надо будет с утра пораньше бегать по библиотекам. — Оставь мои библиотеки в покое, — спокойно отозвался Самоваров. — Я ж тебя не дразню твоей дурацкой мыслью, что во всём виноваты алкоголики. Или сборщики цветных металлов. — О, сборщиков со счетов сбрасывать нельзя! Без них не обошлось! — заупрямился Стас, но без особой убеждённости. Он и не собирался держаться за прежние свои идеи. Как раз вчера его постиг наконец-то первый успех. Покинув квартиру Анны Венедиктовны, Стас тут же позвонил в Союз художников и получил адрес Саши Ермакова. Саша не только проживал по указанному адресу. Он и сидел в ту минуту, когда нагрянул Стас, на кухне за столом — в обществе супруги и приятеля, художника из Екатеринбурга Солодкина, кушал жареную картошку, пил водку и не ведал своей судьбы. Ввалившийся в такую идиллическую минуту Стас, с мужественным лицом, квадратными плечами и угрожающими раскатами в голосе, произвёл на компанию с водочкой и картошечкой ошеломляющее впечатление. После нескольких минут вздохов, заикания, выпученных глаз и трусливой бледности, сменяющейся краской стыда, Саша вручил Стасу знаменитую, довольно затрапезную на вид кружку. Майор с удовлетворением (та самая!) разглядывал нацарапанную на ней смелую сцену. Саша божился, что бес его попутал, что он много лет об этой кружке мечтал, что стянул её вчера совершенно бессознательно, что он вернёт её со всевозможными извинениями и покаяниями. Стас был непреклонен, он задержал Сашу и Солодки на и желал сделать обыск в Сашиной квартире. Найденная там кружка и её похититель Саша, сидящий в КПЗ, чрезвычайно вдохновляли Стаса. — Ходил этот стервец к старой дуре Лукирич, глазки ей строил, розы, оказывается, еженедельно таскал — и вот выведал всё и про кружку, и про прочее. Самоваров взыскательно оглядел очертания ленинских ботинок на столе и спросил задумчиво: — Ты что, бриллианты нашёл? Или Саша этот признался, что ходил за бриллиантами в музей? — Какой музей? К дьяволу музей, я про бабкины брошки, — шумно вздохнул Стас. — А в статуях ваших нету ничего. Было б — вытащили бы или Горман, или скульптор-алкаш, или сама старуха. Хотя, думаю, и красавец этот Саша искал их в калошах Ильича, но он не признаётся. — И что, он в самом деле такой красавец? — Не мне судить. Я не баба. — Стас равнодушно пожал плечами. — На мой вкус, очень противное рыло. Зато, к счастью, с бородой. Ведь представь, не только гомеопат бородатого видел! В доме напротив того, в котором жила Астахова, какая-то старуха опять и полшестого в подъезде услышала шум и даже голоса. Она глянула через цепочку. Мол, несовершеннолетняя дочь соседей по ночам гуляет, и бабке до зарезу узнать захотелось, с кем. Потому что якобы каждое утро на лестничной площадке красуется громадная лужа мочи, и бабка грешит на ухажёра. Глянула бабка — ни девицы, ни кавалера с недержанием мочи. Стоят двое, один приличный, с бородкой, другой повыше, могучего сложения. В окошко выглядывают. Бабка дверь прикрыла, струхнула, через полчаса высунулась — никого. — По-твоему, это красавец Саша был с екатеринбургским другом? — Не с другом. Этот Солодкин, увы, хлипкого сложения, ниже Саши. И волосья у нею до лопаток. Художник, гобелены ткёт. Конечно, причёску-то можно и в узелок скрутить, под шапочку, но всё равно, не он это. Будем искать широкоплечего друга. — Сам-то обольститель что говорит? Стас поморщился: — Ничего не говорит. Плачет. Клянётся, что, кроме кружки, ничего не брал. Что кружку взял, потому что обожает Пикассо. Кружечка, я тебе скажу, ещё та, пить из неё лучше после нуля часов и в сугубо мужской компании: картинка чересчур крутая… Что ещё говорит мальчик Саша тридцати двух лет? Что широкоплечих друзей у него отродясь не было и он вообще не подозревал, что широкие плечи существуют в природе. — И ты ему ни капельки не веришь? — Почему ни капельки? Что кружку стянул, очень верю. Факт налицо. Остальное мура. Найдём, найдём мы этого дружка, который черепа ломает!.. А ты чего? Опять сомневаешься? — Не знаю. — Самоваров почесал затылок. — Если он так Пикассо обожает, почему не взял письма Пикассо, а взял письма Пундырева? — Так бриллианты же! — А кружку тогда зачем стащил? — Так Пикассо же… тьфу! Слушай, ты мне голову не морочь, — проскрежетал Стас. — Может, он притворялся, что любит Пикассо, чтобы до бриллиантов добраться? А может, он и бриллианты любит, и Пикассо одновременно? Потому и кружку эту идиотскую спёр. А письма… Знаешь, любовь любовью, но Пикассо бриллиантов не прятал, так что письма Саша те брал, какие для дела нужнее. И вообще, есть живой и здоровый подозреваемый, и чего наводить тень на плетень… — Я вот ещё что подумал, — перебил его Самоваров. — Как Саша незаметно в музей два раза вошёл? Со служебного входа? И такую дверь открыл и закрыл, про которую знать надо, где её придавить, где её отпустить. Помнишь ведь дверь в хранилище скульптуры? Не взломана, прикрыта аккуратно. А Ермаков этот в музее своим человеком не был, уж я знаю, кто у нас бывает. — Ну, мало ли… Может, и у вас он кого очаровал. Он мастер дарить розы… Что, некого разве чаровать? Уборщицу-дворничиху, например, которая нашла сантехника. Видно сразу, баба одинокая. Да у вас там бабьё на каждом шагу, причём явно несытое. Хотя бы блондиночку эту взять, что дёснами улыбается, искусствоведшу… — Асю? — Может, и Асю, тебе видней… Короче, будем работать. Потрясём красивого мальчика за бороду. Стасовы умопостроения показались Самоварову хоть и скоропалительными, но по-своему логичными. Всё вроде сходилось, но не хватало в них места кое-каким штучкам, может, и посторонним, но прибившимся в общий ком событий последних дней. Вопросы перекатывались погремушемными горошинами в мозгу Самоварова, когда он на вспученном ледяными буграми тротуаре наткнулся на Настю. Немудрено, что он опешил, поскользнулся и описал сумкой с ленинскими ботинками пару кругов в воздухе. Впрочем, ему удалось устоять на ногах, тем более что и Настя подхватила его под руку. — Николай Алексеевич! Вот встреча! А холод какой! Когда же снег, наконец, будет? Она ещё что-то бормотала о снеге, о ветре, о запоздавшей зиме, и Самоваров наконец осознал, что идёт под руку с Настей не в ту сторону, в которую собирался. Но как-то неловко было освобождал» руку и поворачивать назад. — Как гам Валерик? — решил поинтересоваться Самоваров, когда всё уже было сказано про снег и гололёд. — Я три раза был у него на квартире и ни разу его не застал. Валерика всё ещё беспокоят из милиции? — А, Елпидин… — начала Настя и вдруг потащила Самоварова к большому серому зданию угрюмого вида. — Вот наш институт. Я, собственно, туда, но я вам всё-всё сейчас расскажу! Давайте на минуточку зайдём в вестибюль. Я ужасно замёрзла. Самоваров собирался откланяться, ни в какой институт заходить у него не было времени, но Настя так трогательно пожаловалась на холод и, главное, так прочно вцепилась в его локоть, что он и не знал, что делать, — не вырывать же руку и не давать стрекача! Они вошли в институтские двери. Вестибюль оказался светлее и приятнее, чем само здание снаружи: он был украшен рельефами и скульптурами и напоминал зал ожидания большого вокзала сталинских времён. Настя увлекла Самоварова в угол, где неопрятной горой высилось что-то гипсовое, при ближайшем рассмотрении оказавшееся гигантской, выше человеческого роста, головой микеланджеловского Давида. — Это моё любимое местечко, — смеялась Настя. — Тут диванчик есть. Диванчик оказался дощатой банкеткой. В тени громадной головы было и в самом деле уютно. «Странно! Великаном-то был как раз Голиаф, а Давид был щуплым мальчишкой», — подумал Самоваров, созерцая неестественно красивое, огромное, пухлощёкое лицо статуи, дамский её подбородок и причудливую, сердечком, вырезь зрачка. Сбоку, среди кудрей, крупных, как подушки, зиял громадный пролом, в котором виднелись скомканные газеты, окурки и даже большая зелёная бутылка. «Бедный Давид! Тебе тоже проломили голову, — посочувствовал Самоваров и придвинул аккуратно к ножке банкетки сумку с кусками Ленина. — Итак, снова гипсовый лом. Слишком уж всё одно к одному. Как нарочно подстроено. Уж не рядом ли, среди гипсов, маячит то, что я ищу? Вижу, а не узнаю?.. Впору рехнуться. Давид-то тут к чему? Впрочем, он тоже с начинкой, только не бриллиантовой». Настя между тем расстегнула дублёнку, откинула пушистый капюшон (совсем как тогда у него в мастерской) и вернулась к прерванному разговору: — Так вот, Елпидин… Он, может, сам где-то тут? Хотите, поищу? Нет? Ну ладно… Он ведь такой дикий. Но он правду говорит, что рисовал! Он как сумасшедший работает. Вы ведь помните Афонино? Но теперь… я вам, собственно, хотела спасибо сказать от всех ребят. После того как вы вмешались, его перестали мучить. Ведь требовали отдать брошки, какие-то кольца! А потом все пытали, не принимает ли он наркотики. Мол, он бледный и неуравновешенный. Когда ему наркотики принимать? Наркоманы не такие совсем, я знаю. Видела… А правда, что Сашу Ермакова арестовали? «Ба! Она и Ермакова знает! И у Давида голова проломлена. Чертовщина! — подумал обескураженный Самоваров и пристально вгляделся в красивое Настино лицо. — Зачем она меня сюда привела? К чему эти расспросы?.. Без паники. Отчего бы ей не знать Ермакова? Она же художница. А всё-таки странно. Недаром Стас всё ругается, что с нами свихнуться можно. Ведь можно!» — Ермакова, да, задержали, — осторожно ответил он. — А вы его знаете? — Ну да, — преспокойно призналась Настя. — Он здесь у нас на первом курсе теорию композиции преподаёт. — И хороший преподаватель? — Не знаю. Снисходительный. Но похоже, нет такой науки — теория композиции. — Настя задумалась. — Так, набор слов. Значит, Настя была невысокого мнения о познаниях прекрасного Саши. Самоваров решил её ещё поспрашивать: — А художник он хороший? Настя, особа самонадеянная (Самоваров помнил это по Афонину), и тут не стала церемониться: — Он не без способностей. Но очень глупо зачарован Пикассо. Подражает ему давно и явно, даже смотреть неприятно. Всюду у него репродукции Пикассо висят, как иконы: в мастерской, над столом, на кафедре. Даже в бумажнике под плёночкой, где снимки детишек некоторые носят или жён, вставлен Арлекин Пикассо. Я сама видела в столовой. Ведь это нелепость! И так уже десять лет. Самоваров пожал плечами. Может, и нелепа неотвязная страсть, но всё страсти такие! Зато ясно, что Саша в любви к Пикассо не притворялся, и украденная кружка очень понятна. Зато бриллианты! Надо бы с Валериком поговорить — как часто Саша вёл с Анной Венедиктовной беседы о прошлом, скажем, об анекдотах прошлых лет. Впрочем, Валерик туп, как тетерев, неприметлив, погружён в себя и труслив. Вот если б Капочка… Самоваров вспомнил про Капочку и поёжился. — А за что Ермакова посадили? — допытывалась Настя. — Он что-то украл, говорят. — Кружку Пикассо. Слышали про такую? — Это у Лукирич? Слышала, конечно. И видела один раз, ещё на первом курсе, когда Елпидин вывалился из трамвая и сломал ногу. Мы навещать его ходили, и хозяйка нам кружку показывала. — И как вам кружка? — не утерпев, спросил Самоваров, он помнил отзывы Стаса о пикантном рисунке. Настя и глазом не моргнула: — Интересно. Живая, точная линия. Свободное упрощение формы. И немудрено: Пикассо тогда офортом занимался, орудовал иглой великолепно. Вот, получите! И никакой порнухи! Как закаляют девчонок в этом сером здании. Умница. — Хорошо, хоть в этом Елпидина не стали обвинять. А что, в самом деле Ермаков взял кружку? — И не только кружку! Если б только кружку! — тяжело вздохнул Николай. — Но пока нашли только кружку. Да и видели его… Несколько человек видели поблизости от дома Лукирич человека с бородой, — сообщил Самоваров. Настя рассмеялась. Смех у неё был серебристый, колокольчиком, Самоваров даже вздрогнул: «Вот ведь не переводятся чертовки! Смеются себе! Артистки Художественного театра! И я, взрослый, нездоровый, со своими заботами человек, притащился сюда, волоча в придачу полпуда гипса, сижу за ухом у Давида и неизвестно чего жду!» Настя уловила нечто вроде раздражения на его физиономии и постаралась оправдаться: — Я потому смеялась, что… Вот для вас или для милиции борода, наверное, примета, да? Человек с бородой. А вы вокруг посмотрите! Чтобы посмотреть вокруг, им надо было приподняться на банкетке и высунуться из-за довольно чумазого Давидова лика. В самом деле, вестибюль наполняло, пересекало и покидало изрядное количество бородатых молодых людей. Конечно, в фасонах бород и в их расцветках наблюдались какие-то нюансы, но в общем оставалось впечатление семейного сходства. — Что, убедились? Смешно, правда? — улыбнулась довольная Настя. — Они все так похожи, с первого взгляда не различишь! Я всегда говорю: мужчина в бороде — всё равно что женщина в чадре. Конечно, остаются какие-нибудь глаза, брови вразлёт, но целого всё равно не видать. Правда? Определённо неглупая девчонка. В период массового бородоношения именно фальшивые бороды были любимой маскировкой преступников и профессиональных революционеров. Сейчас, конечно, борода в глаза бросается, но в некоторых кругах… Например, к чему художникам бороды? Да ну их, некогда думать… Вот этот бородач с Капочкой… Девчонка права (хотя этого она как раз и не говорила): бородач в подъезде и у мусорных бачков — это совсем не обязательно Саша Ермаков. Даже скорее всего — это не Саша! Стас узнал, что Саша в это время был дома, в постели с женой. Это не алиби, но, скорей всего, так и было. А свидетели запомнили-то только бороду и ничего более. История старая, как мир. Из книжки про Шерлока Холмса! И даже тот, другой бородач вряд ли был с фальшивой бородой. Зато другой, другой! Самоваров открыл рот, чтобы изречь что-нибудь неопределённо-благодарственное, но другой голос его опередил: — Насть! Вот и я! Давно ждёшь? Задержал свинья Буканов, я рвался, но этот… Здравствуйте! Последнее обращение было уже к Самоварову, а вся тирада исходила от показавшегося из-за носа Давида румяного молодого человека. С бородой! Настя приветливо подскочила, взяла свою сумочку под мышку и озарила Самоварова улыбкой: — Я пойду, Николай Алексеевич! Извините… Спасибо… Мы все вам так благодарны! Я вам буду звонить… Спасибо… Исчезать она умела мгновенно. Самоваров выглянул из-за гипсового носа, но Насти уже не увидел. Как сквозь землю провалилась. «Дурак старый! Чего я тут сижу? Вот дурак-то!» — подосадовал он и раздражённо дёрнулся. Глухим стуком ответили ему в накренившейся сумке поруганные ботинки Ильича. «Сочувствуют! — ядовито хмыкнул Самоваров. — Тоже мне — как Стас говорит? — дамский угодник. Сколько времени потерял! И как она честит бородатых, а вот бородатый подскочил — и всё! Ночевала тучка золотая на груди Давида-великана… Впрочем, я зря. Ничем она мне не обязана. Сам я приплёлся, сел тут зачем-то. А она неглупую мысль мне подкинула: все бородатые — братья. Много у Саши Ермакова братьев. Всё, хватит церемониться с сереброголосыми дамами, слишком уж всё скверно. Сентюрина убили, Капочку убили, Ленина грохнули. Аночкины бриллианты, бриллианты Кисельщиковой, барановское золото… Все на драгоценности сбивается. Есть печные ценности! Куда же л и ценности бегут?»