– Но люди меняются, Кэролайн. Ты выросла за последние десять лет. Выбрала верные приоритеты. Меняться нормально, и ты… – Меняться нормально, – перебила его я, – но ненормально прятать и хоронить часть себя. – Я не думала, что нужно ему напоминать, как он сам скрыл кое-что о себе, но сейчас мне было не до другой женщины. Разговор шел о моих мечтах, а не об ошибках Джеймса. – Хорошо, ты хочешь уйти с работы и не ждать, пока появится ребенок. – Джеймс судорожно вдохнул. – Что ты собираешься делать? Я чувствовала, что он говорит не только о моей работе, но и о нашем браке. И хотя тон у него был не снисходительный, голос звучал скептически – точно как десять лет назад, когда он впервые спросил меня, как я собираюсь искать работу с дипломом историка. Сейчас я стояла на развилке и не хотела оглядываться на путь, который прошла, – путь, усыпанный однообразием, самонадеянностью и ожиданиями других людей. – Я собираюсь перестать прятаться от правды, а правда в том, что моя жизнь не такая, как я хочу. И чтобы это сделать, – я помедлила, зная, что как только скажу то, что собиралась, взять эти слова назад уже не получится. – Чтобы это сделать, мне нужно быть одной. Я не про еще восемь дней в Лондоне. Я имею в виду одной в обозримом будущем. Я собираюсь подать на раздел имущества. У Джеймса вытянулось лицо, он отодвинул поднос с обедом. Я снова села рядом с ним и положила руку на белую простыню, теплую от его тела. – Наш брак слишком многое маскировал, – прошептала я. – Тебе явно нужно со многим разобраться, мне тоже. Мы не можем сделать это вместе. Иначе окажемся на той же дороге, станем совершать те же ошибки, которые нас сюда и привели. Джеймс закрыл лицо руками и принялся качать головой. – Поверить не могу, – сказал он сквозь пальцы, из его руки торчала трубка капельницы. Я обвела рукой полутемную стерильную палату. – В больнице ты или нет, я не забыла, что у тебя был роман, Джеймс. Он не отнял рук от лица, поэтому я едва разобрала, что он ответил. – На смертном одре, – пробормотал он, а через мгновение добавил: – Что бы я ни делал… Он замолчал, больше я ничего не расслышала. Я нахмурилась. – Что значит «что бы ты ни делал»? Он наконец убрал руки от лица и посмотрел в окно. – Ничего. Мне просто нужно… время. Много всего нужно переварить. Но он как-то нерешительно на меня смотрел, и тихий внутренний голос велел мне копать дальше. Я чувствовала, что он не до конца откровенен, точно он что-то сделал и не получил желаемого результата. Я вспомнила флакон с эвкалиптовым маслом, предупреждение о токсичности на этикетке. Вопрос пришел, словно порыв холодного воздуха. И, понимая, каким несправедливым окажется обвинение, если я ошибаюсь, я заставила себя выговорить: – Джеймс, ты нарочно проглотил масло? Эта мысль не приходила мне в голову, но сейчас я от нее задохнулась. Могло ли быть так, что я прошла через полицейский допрос и страх, что мой муж умрет, из-за того, что Джеймс нарочно проглотил токсин? Он повернулся ко мне, его глаза были затуманены виной и разочарованием. Я видела такой взгляд совсем недавно: у него было такое же лицо, когда я нашла его телефон с уличающими сообщениями. – Ты не понимаешь, что выбрасываешь, – сказал он. – Все можно исправить, все, но только если ты меня не оттолкнешь. Пусти меня обратно, Кэролайн. – Ты не ответил. Он вскинул руки, и я вздрогнула от неожиданности. – Какая теперь разница? Все, что я делаю, выводит тебя из себя. Что с того, что я еще раз облажался? Внести это в список. Он пальцем поставил в воздухе галочку. Признание, следующее сразу за его неверностью и незваным приездом в Лондон. – Как ты смеешь, – прошептала я, и мой тон выдал, какая ярость меня охватила. Потом я задала вопрос, который задавала себе уже не первый день: – Почему? Но я знала ответ. Это была лишь очередная уловка, очередной прием. Джеймс был расчетливым, не склонным к риску человеком. Если он проглотил масло, зная, как оно опасно, значит, думал, что это последний шанс вернуть мое расположение. Иначе зачем бы неверному мужу вредить себе самому? Возможно, он думал, что моя тревога за его здоровье одолеет мое разбитое сердце, что жалость к нему приведет к прощению. И это почти сработало, но не совсем. Потому что теперь, физически и эмоционально отдалившись от этого человека, я смогла увидеть его подлинную натуру, и от нее разило обманом и несправедливостью. – Ты хотел, чтобы я тебя пожалела, – тихо сказала я, снова поднимаясь на ноги. – Последнее, что мне нужно, это твоя жалость, – холодно ответил он. – Я просто хочу, чтобы ты здраво смотрела на вещи, чтобы поняла, что однажды об этом пожалеешь. – Нет, не пожалею. – У меня тряслись руки, но я продолжала, не выбирая слова: – Ты умудрился повесить на меня столько вины. Обвинить в том, что несчастлив, в том, что у тебя любовница, а теперь и в своей «болезни». – Он побледнел, а я заговорила громче: – Несколько дней назад я думала, что ничего хорошего из нашей юбилейной поездки не выйдет. Но все вышло совсем не так. Я знаю, теперь я это знаю лучше, чем когда-либо, что не во мне причина твоих ошибок и несчастий. Я больше узнала о нашем браке, пока была без тебя, чем когда мы жили под одной крышей. Наш разговор прервал тихий стук в дверь. Это было к лучшему, потому что я боялась, что, если продолжу, рухну на липкий, покрытый линолеумом пол. В палату вошла молодая медсестра и, ни о чем не подозревая, улыбнулась нам. – Мы собираемся перевести вас в другую палату, – сказала она Джеймсу. – Вы уже готовы уйти? Джеймс скованно кивнул. Внезапно он показался мне очень уставшим. И сама я, когда начал спадать адреналин, чувствовала то же самое. Как в тот вечер, когда я только прилетела, мне хотелось надеть пижаму, заказать еды и оказаться в полумраке своего пустого гостиничного номера. Пока медсестра отсоединяла Джеймса от аппаратуры, мы с ним неловко попрощались. Сестра подтвердила, что он в очереди на выписку на завтра, и я пообещала вернуться с утра. Потом, ничего не сказав Джеймсу ни об аптекаре, ни о ее лавке, я вышла, закрыв за собой тяжелую дверь. Вернувшись в номер, я угнездилась посреди постели с коробкой пад тая с курицей на коленях и чуть не заплакала от облегчения. Вокруг не было ни людей, ни полиции, ни пищащей больничной аппаратуры… ни Джеймса. Я даже не включила телевизор. Засунув в рот порцию лапши, я просто закрывала глаза, откидывала голову назад и наслаждалась тишиной. Углеводы придали мне немного энергии, но еще не было и восьми. Доев, я подняла с пола сумку и вынула телефон, потом достала блокнот и две статьи, которые принесла Гейнор. Я разложила их вокруг себя и включила второе бра у кровати, чтобы перечитать статьи об аптекаре и получше рассмотреть фотографии в телефоне. Я вернулась к первым нескольким снимкам, фотографиям лавки изнутри. Они были ужасно зернистыми и пересвеченными, даже подкрутив экспозицию и яркость, я не смогла разобрать ничего, кроме переднего плана. Казалось, вспышка камеры фокусировалась только на пылинках, кружившихся в воздухе; наверное, в этом и состояла обратная сторона использования сотового телефона для съемки события, которое случается раз в жизни. Мне зла на себя не хватало. Почему я не захватила нормальный фонарик? Я перелистала снимки до книги аптекаря – ее журнала. Фотографий было восемь, я сняла их быстро, наугад: парочку из начала, парочку из середины, а остальные в конце. Они-то и навлекли на меня беду: фотографии были достаточно резкими, чтобы я могла набросать заметки, и из-за этих-то заметок едва не попала в тюрьму. На последнем снимке была внутренняя сторона обложки другой книги с полки. Я смогла разобрать только одно слово: «фармакопея». Забив его в поисковую строку браузера, я выяснила, что вторая книга была списком медицинских препаратов. То есть справочником. Интересно, но не так, как рукописный журнал аптекаря. Я вернулась к последнему снимку журнала. Увеличила фото и заметила знакомый формат записей, включавший дату и имя того, кому отпускалось лекарство. Я внимательно читала записи, и до меня вдруг дошло, что раз это последняя страница журнала, то записи должны быть сделаны в дни или недели непосредственно перед смертью аптекаря. Мой взгляд тут же зацепился за имя «лорд Кларенс». Я ахнула вслух, прочитав запись целиком: «Мисс Беркуэлл. Любовница и кузина лорда Кларенса. Шпанская мушка, 9 февраля 1791 года. По заказу его жены, леди Кларенс». Я нырнула вперед на кровати, потянувшись за первой статьей, которую распечатала для меня Гейнор, – той, что была датирована 10 февраля 1791 года. С колотящимся сердцем я сверила имена и даты в журнале и статье, относившейся к тому же событию, смерти лорда Кларенса. И хотя я с самого начала думала, что лавка принадлежала аптекарю-убийце, передо мной было доказательство. Фотография страницы журнала, найденного в лавке, доказывала, что женщина-аптекарь продала яд, который убил лорда Кларенса. Но я нахмурилась и перечитала запись. Первое имя в ней, имя человека, которому предназначался яд, было мисс Беркуэлл. Лорд Кларенс, который его в итоге принял, был упомянут лишь в связи с мисс Беркуэлл – она была его кузиной. А последним именем, именем того, кто купил яд, было имя леди Кларенс. Его жены. Я перечитала первую статью, мисс Беркуэлл в ней даже не упоминалась. В статье очень ясно говорилось о том, что умер лорд Кларенс и есть сомнения, его жена или кто-то другой подсыпал яд в его напиток. Но, судя по журналу аптекаря, он вообще не должен был умереть. В жертвы была намечена мисс Беркуэлл. Согласно тому, что лежало передо мной, умер не тот человек. Кто-нибудь, кроме леди Кларенс и аптекаря – и теперь меня, – об этом вообще знал? Может быть, у меня и не было степени по истории, но меня переполняла гордость от того, какое колоссальное открытие я совершила. А что с мотивом? Что ж, запись и его проясняла: в ней мисс Беркуэлл была названа не только кузиной, но и любовницей лорда Кларенса. Не удивительно, что леди Кларенс хотела ее убить. Мисс Беркуэлл была другой женщиной. Я хорошо помнила, как узнала о неверности Джеймса, и что-то во мне потребовало немедленно отомстить другой женщине. В этом смысле я не могла винить леди Кларенс, хотя задумалась, что она почувствовала, когда ее план пошел не так и умер ее муж. Все явно сложилось не как она хотела. Не как она хотела… Записка из больницы. Там ведь было сказано нечто подобное? Трясущимися руками я открыла оцифрованную записку из больницы Святого Фомы от 22 октября 1816 года. Перечитала строку, которую вспомнила: «Только все пошло не так, как я хотела». Могла ли леди Кларенс быть автором записки? Я прикрыла рот рукой. – Не может быть, – прошептала я про себя. Но последнее предложение записки тоже допускало такую возможность: «Я возлагаю вину на своего мужа и жажду того, что предназначалось не ему». Могла эта улика быть и буквальной, и фигуральной – относиться к жажде, заставившей лорда Кларенса выпить отравленный напиток, и к жажде женщины, которая не была его женой? Без долгих раздумий я написала сообщение Гейнор. В кофейне она упомянула, что проверила дату смерти лорда Кларенса по приходским записям. Возможно, она сможет сделать то же и с леди Кларенс, чтобы подтвердить, она ли написала больничную записку. «Еще раз здравствуйте! – написала я Гейнор. – Можете еще раз проверить записи о смертях? То же имя, Кларенс, но теперь женщина. Есть записи от октября 1816 года?» Пока Гейнор не ответила, не было смысла тратить время на обдумывание этой идеи. Я отпила воды, подвернула под себя ноги и увеличила снимок в телефоне, чтобы получше разобрать последнюю запись – последнюю в журнале. Не успела я ее прочесть, как вся покрылась мурашками. Она была последней, которую женщина-аптекарь сделала, прежде чем сбежать от полиции и прыгнуть навстречу смерти. Я прочитала запись и нахмурилась; почерк в ней был не таким твердым, точно писавшего ее трясло. Возможно, она была больна, или замерзла, или спешила. Или, возможно, – я содрогнулась при мысли об этом, – эту запись сделал кто-то другой. Тяжелые шторы на моем окне были раздвинуты, кто-то в доме напротив, через улицу, включил свет. Я внезапно почувствовала себя как будто на сцене, поэтому встала задернуть занавески. Внизу бурили улицы Лондона: друзья шли в паб, мужчины в костюмах выходили, припозднившись, с работы, молодая пара толкала коляску, медленно направляясь к Темзе. Я вернулась на свое место на кровати. Что-то казалось мне странным, но я не могла понять что. Я перечитала последнюю запись, прищелкивая языком над каждым словом, и тут до меня дошло. Запись была датирована 12 февраля 1791 года. Я взяла вторую статью – ту, в которой описывался смертельный прыжок аптекаря, – в ней было сказано, что женщина спрыгнула с моста одиннадцатого февраля.