Телефон выпал у меня из рук. Я сидела на кровати со странным чувством, точно в комнате только что обосновался призрак, который наблюдал, и ждал, и пришел в такой же восторг, как я, от того, что правда вышла наружу: неважно, кто спрыгнул с моста одиннадцатого февраля. Кто-то вернулся в лавку, живой и здоровый. 33. Нелла. 11 февраля 1791 года Прежде чем перекинуть ногу через перила, я остановилась. Все, что я потеряла сейчас, давило на меня, вся жизнь, полная несчастий, как сырая земля, наваленная в открытую могилу. И все же – вот это мгновение дыхания, легкий ветерок, касающийся моего затылка, далекий крик какой-то голодной водной птицы над рекой, привкус соли на языке – все это я еще не потеряла. Я попятилась от перил и открыла глаза. Все, что я потеряла, или все, чего еще не потеряла? Элайза прыгнула вместо меня. Последнее приношение мне, ее последний вдох в попытке обмануть власти, выставить себя отравительницей. Как могла я выбросить ее дар в воду, утонув с ней рядом? Пока я стояла на мосту и смотрела вдоль Темзы на восток, мне вспомнился еще один человек: миссис Эмвелл, любимая госпожа Элайзы. Она скоро вернется домой и обнаружит, что Элайзы… нет. Исчезла. Неважно, что миссис Эмвелл сейчас изображала скорбь и притворялась, что горюет по мужу, когда она обнаружит, что Элайза пропала, ее горе станет неподдельным. Эта мысль, что девочка ее покинула, может преследовать миссис Эмвелл всю жизнь. Я должна рассказать ей правду. Должна сказать, как умерла Элайза. И утешить эту женщину единственным известным мне способом – настойкой скутелларии, или адамовой головы, которая облегчит пронзительную боль ее сердца, когда она узнает, что малышка Элайза больше никогда не напишет для нее писем. Потому я отвернулась от перил моста, велев рыданиям замереть у меня в горле до тех пор, пока я не останусь одна, пока не вернусь в свою лавку, которую думала больше никогда не увидеть. Прошло двадцать два часа с тех пор, как Элайза прыгнула, – вся ночь и день, пока я готовила и разливала настойку адамовой головы, которую собиралась отнести в дом Эмвеллов, – но мои руки по-прежнему ощущали холод пустого воздуха, как когда я потянулась за Элайзой. Я по-прежнему слышала всплеск, с которым упало ее тело, шум принявшей ее воды. Уйдя с моста и вернувшись в номер третий по Малому переулку, я почуяла в кладовой следы присутствия констебля – потный, нечистый запах мужчины, обыскивающего комнату, ищущего то, что ему не суждено найти. Но он не нашел и нового письма в бочонке ячменя. Наверное, его оставили недавно, возможно, когда я ходила на рынок, а Элайза занималась своей настойкой. Теперь я держала письмо в руках. От бумаги не исходил запах лаванды и роз. Почерк был не особенно опрятный и ровный. Женщина открыла немногое, назвавшись просто хозяйкой дома, которую предал муж. Последняя просьба, едва ли отличающаяся от первой. Сложные приготовления не требовались. Стеклянная бутылка синильной кислоты стояла на расстоянии вытянутой руки, я могла без усилий ее отпустить меньше чем за минуту. И, возможно, этот последний яд, на котором все кончится, наконец принесет мне мир, которого я искала с тех пор, как мое дитя выпало из утробы по вине Фредерика. Исцеление местью. Но его не существовало, его не было никогда. То, что я причиняла боль другим, лишь сильнее ранило меня. Я взяла письмо, провела по словам пальцем и встала со стула. Склонившись вперед, с трудом перебирая слабыми ногами, хрипло дыша, я дошла до очага. Низкий огонь доедал одинокое полешко. Я бережно подставила письмо под танцующий язык света и стала смотреть, как оно в мгновение ока занялось. Нет, я не дам этой женщине того, чего она хочет. Из этой комнаты больше не выйдет смерть. Так моя лавка ядов прекратила существование. Взметнулся одинокий язычок пламени, последнее письмо превратилось в пепел. Не булькали на огне бальзамы, не ждали смешивания и взбалтывания укрепляющие настойки, не надо было выкапывать растения. Я склонилась вперед и закашлялась, на язык из легких поднялся сгусток крови. Я кашляла кровью со вчерашнего дня, с тех пор, как убегала от приставов, переваливалась через заднюю стену конюшни и смотрела, как моя юная подруга падала навстречу смерти. За минуты я истратила годичный запас сил. Приставы, гнавшие меня, приблизили меня к смерти ближе, чем я думала. Я сплюнула кровь в золу, мне даже не захотелось отпить воды и смыть с языка липкий осадок. Я не чувствовала ни жажды, ни голода, я не мочилась почти сутки. Я знала, что это не предвещает ничего хорошего: когда горло перестает просить, когда перестает наполняться пузырь, все почти кончено. Знала, потому что однажды уже пережила это – видела, как это бывает. В тот день, когда умерла моя мать. Я знала, что должна пойти в дом Эмвеллов, и поскорее. Я оставлю письмо и настойку слуге, потому что Элайза сказала, что хозяйки не будет несколько недель, и я не думала застать ее дома. Потом я пойду к реке, сяду на безмолвном берегу и стану ждать верной смерти. Я не думала, что ждать придется долго. Но прежде чем навсегда уйти из лавки, мне оставалось сделать еще одно. Я взяла перо, подвинула к себе открытый журнал и начала прилежно вносить последнюю запись. Я не продавала снадобье и не знала, из чего оно состоит, но я не могла уйти, не исповедавшись о ее жизни, о том, как я ее потеряла. «Элайза Фэннинг, Лондон. Сост. неизвестен. 12 февраля 1791 года». Перо скребло по бумаге, у меня ужасно дрожала рука, и слова вышли так неряшливо, что будто и почерк был не мой. Будто какой-то неведомый дух не давал мне написать эти слова – не позволял оставить свидетельство о смерти малышки Элайзы. 34. Кэролайн. Наши дни, среда Я снова перечитала последнюю запись, прижав руку к губам. «Элайза Фэннинг, Лондон. Сост. неизвестен. 12 февраля 1791 года». Двенадцатое февраля? В этом не было никакого смысла. Женщина-аптекарь прыгнула с моста одиннадцатого февраля, и в статье говорилось, что река была «полна льдин». Даже если кто-то пережил падение, казалось невозможным, что он продержался в ледяной воде больше пары минут. Любопытно было и то, что имя в записи упоминалось всего одно: Элайза Фэннинг. Не было сказано «по заказу» и не говорилось ни о ком другом. Наверное, она пришла в лавку сама. Она понимала, что станет последним посетителем? И имела ли она какое-то отношение к смерти аптекаря? Я натянула на ноги одеяло. Честно говоря, эта последняя запись меня немножко напугала. Я задумалась, не было ли разночтение ошибкой: возможно, аптекарь просто перепутала даты. Могло ли так быть, что это вообще ничего не значило? Странно было и то, что в записи говорилось «сост. неизвестен» – состав неизвестен. Это казалось невозможным. Как аптекарь мог продать что-то, чего не знал? Возможно, это был вовсе не аптекарь. Возможно, запись сделал кто-то другой. Но лавка была хорошо спрятана, и едва ли кто-то проник туда на следующий день после того, как женщина-аптекарь прыгнула, чтобы оставить такое загадочное последнее сообщение. Разумнее всего было предположить, что эту запись аптекарь сделала сама. Но если это была она, кто тогда прыгнул? В последние минуты вопросов возникло больше, чем ответов, и мое любопытство переплавилось в беспокойство. Концы не сходились с концами: жертва в первой статье не совпадала с жертвой в записи о лорде Кларенсе; последняя запись была загадочна, с этим странным почерком и упоминанием неизвестного состава, и, что важнее всего, последняя запись была датирована следующим днем после предполагаемой смерти аптекаря. Я потянулась, ничего не понимая. Сколько тайн аптекарь унесла с собой в могилу? Я подошла к мини-бару и вынула бутылку шампанского, которую гостиница поставила в номер. Я и не подумала налить охлажденное вино в бокал. Вместо этого, откупорив его, я поднесла горлышко к губам и сделала большой глоток прямо из бутылки. Шампанское не придало мне сил, вместо этого я почувствовала усталость и почти головокружение. На сегодня мое любопытство по поводу аптекаря иссякло, и мысли о дальнейшем исследовании уже не казались привлекательными. Может быть, завтра. Я решила записать вопросы обо всем, что узнала сегодня, и завтра, когда уедет Джеймс, снова их просмотреть. Взяла ручку и блокнот, открыла чистую страницу. У меня было с десяток вопросов по поводу прочитанного. Я приготовилась их записать. Но, держа ручку и думая, с чего начать, я поняла, что больше всего хочу получить ответ на один вопрос. Он был самым навязчивым и больше всего меня донимал. Я чувствовала, что ответ на этот вопрос может разрешить и некоторые другие, например, почему запись была сделана двенадцатого февраля. Я поднесла ручку к бумаге и написала: «Кто такая Элайза Фэннинг?» На следующее утро, после того, как Джеймса выписали из больницы, мы сидели за маленьким столиком возле двери номера. Я крепко обхватила ладонями чашку слабого чая, а он уставился в телефон, ища на сайте авиакомпании рейс домой. Горничная еще не приходила, поэтому рядом с кофеваркой стояла наполовину выпитая бутылка шампанского, а у меня болела голова. Джеймс вынул из кармана бумажник. – Нашел один из Гатвика в четыре, – сказал он. – Как раз есть время собраться и доехать. Мне нужно выехать в час. Между нами стояла ваза с голубыми гортензиями: большей частью они завяли и теперь свисали с края вазы. Я отодвинула ее в сторону и пристально посмотрела на Джеймса. – Думаешь, у тебя все будет хорошо? Голова не кружится, ничего такого? Он положил бумажник на стол. – Ничего. Я просто готов лететь домой. Вскоре Джеймс стоял у окна, а рядом с ним – уложенный чемодан, как будто мы перемотали пленку и он только что приехал. Я так и сидела за столиком, равнодушно просматривая фотографии журнала аптекаря, отчетливо понимая, что счет пошел на минуты. Если я хотела открыть Джеймсу правду о своих занятиях в последние дни, нужно было торопиться. – По-моему, все хорошо, – сказал Джеймс, похлопывая себя по джинсам, чтобы удостовериться, что его паспорт на месте. Между нами стояла неубранная кровать, в которой я спала – одна – последние несколько ночей. Теперь она стала разделяющей нас силой, белым волнистым напоминанием обо всем, что мы думали разделить в этой поездке и не разделили. Всего несколько дней назад я отчаянно надеялась, что нам удастся зачать в этой кровати ребенка. Но сейчас я не могла даже представить, что когда-нибудь буду заниматься любовью с человеком, стоявшим напротив. То, как я рисовала в своем воображении эту «юбилейную» поездку, даже близко не походило на то, что вышло, но я чувствовала, что эта страшная история стала необходимым уроком. В конце концов, что было бы, если бы я не обнаружила, что Джеймс мне изменил, и забеременела бы, и правда вышла наружу после рождения ребенка? Или если бы мы оба погрузились в медленный огонь отвращения – к работе, к повседневной жизни или друг другу – и в результате наш брак закончился бы катастрофой, разорвавшей семью из, возможно, трех человек? Потому что дело было не только в Джеймсе. Меня так же не устраивала моя жизнь, как и его, но я похоронила эти чувства очень глубоко внутри. Что, если бы сорвалась я? Что, если бы именно я совершила непоправимую ошибку? Я посмотрела на часы: без пяти час. – Стой, – сказала я, положила телефон и встала со стула. Джеймс нахмурился, его пальцы сжались на ручке чемодана. Я склонилась к своему чемодану, сдвинула в сторону кроссовки, в которых занималась мадларкингом, и вынула то, что спрятала на дне. Предмет был такой маленький, что легко уместился у меня на ладони.