Мишель машинально схватил. — Там пять сотен, — сказала она. — Продержишься какое-то время. Фургон можешь оставить себе. Он часто моргал. Его взгляд метался от диска ко мне. — Извини, Корделия. — Мики? Портовые огни расплылись, в глазах у меня стояли слезы. — Я не могу, — повторил он. Мне хотелось вцепиться в него. — Ты же только об этом и говорил! — Это так. — Он хлюпнул носом и утер его рваным рукавом парки. — Мне жаль, правда, правда, жаль. Брат полез в фургон. Я позвала, но он не обернулся. Сел за рулевую колонку. Двигатель взвизгнул, оживая. Слезы лились по его щекам, но он уехал. Я, задыхаясь, смотрела, как уносятся к воротам кормовые огни. — Нет, так нельзя! — Я рванулась из рук Паука. — Он не мог. Он бы не стал… У меня закололо пальцы, словно в подушечки вонзались тысячи булавок. Хотелось выскочить и приволочь Мишеля обратно, но было поздно. Фургон затесался среди портовых контейнеров и кранов, и я потеряла его из виду. Вокруг меня как будто не осталось воздуха. Паук потянул меня за плечо, и я, оглушенная случившимся, покорно прошла за ним в люк. — Трюмы полные, — сказал он, — разрешение на старт получено. Добро пожаловать, крошка. Будь как дома. Ломакс оглядела меня и спросила: — Ты в порядке? Я замотала головой и повернулась, чтобы сквозь люк взглянуть на посадочную площадку, ограждение и город за ним. — Так нельзя, я не могу его бросить. Что-то во мне будто порвалось. Миллион крючков медленно, мучительно разрывали сердце и внутренности. — У тебя нет выбора, — сказала Ломакс. — Почему? — Я уже говорила. Ты нужна нам. — А Мики… — повернулась я к ней. — Мы сделаем, что сможем. Когда ты окажешься в безопасности, пошлем ему еще денег. Паук, в оскале сверкнув золотыми зубами, почесал за ухом: — Что-то не так? — Все нормально, — подняла руку Ломакс. — Дай нам еще минутку? Парень демонстративно принялся разглядывать свой пескоструй и улыбнулся, подставив свету блестящие зубные протезы. — Ясное дело, компанеро, — сказал он и через внутренний люк пролез в гулкое нутро корабля. — Только не слишком тяни. Гант через две минуты убирает шасси и спрашивать, готовы или нет, не станет. Когда он вышел, Ломакс тронула меня за рукав: — Обещаю, мы сделаем все возможное. Я стряхнула ее руку. — Но мне вообще непонятно, зачем вы все это делаете. Я самая обыкновенная. Чего вы от меня хотите? — Отвезти тебя повидать моего старого друга… — сказала Ломакс. На потолке загорелись красные вспышки предупредительного сигнала. С металлическим стоном стала закрываться наружная дверь шлюза. — …старого близкого друга. Я бросила отчаянный взгляд в сужавшийся проем — на город, который чуть ли не всю свою жизнь называла домом. — Какой еще «старый друг»? Ломакс потупила взгляд. — Твой отец. Люк закрылся, с последним, окончательным «ке-тунк» отрезав меня от Второй городской тарелки и знакомого мира. На корме зашумели двигатели, палуба под ногами завибрировала. В стеклянной панели за плечом Ломакс я поймала свое отражение: белый ершик волос, разные глаза, щеки в известке и засохшей крови. Выставив вперед ладонь, чтобы не потерять равновесия, я переспросила: — Отец? Не сомневалась, что ослышалась. Но женщина не успела объяснить: корабельные коридоры заполнил вой сирены. — Пойдем, — сказала она и, взяв меня за руку, провела в тесный пассажирский салон с шестью рядами кресел. Ломакс помогла мне пристегнуться ремнями к пухлым подушкам во втором ряду, щелкнув металлической пряжкой, и едва она заняла свое место, как палуба задрожала. Я вцепилась в подлокотники, все еще протестуя: — Я не могу улететь. Сердце у меня вдруг застучало молотом. В груди трепыхались бабочки. — Выбора нет ни у тебя, ни у меня, — констатировала Ломакс. В салоне пахло дешевым пластиком обивки. За подголовником переднего кресла засветился экран, показал вид на взлетное поле. Залязгали, отцепляясь, топливопроводы и шланги подачи воздуха и медленно втянулись в гнезда на бетоне площадки. В луче света вспыхнул гидразиновый пар, хлынувший из маневровых двигателей на корабельном брюхе. — Десять до старта, — прокаркал чей-то голос. Я тщетно искала глазами Мишеля — и он, и его фургон давно исчезли. — Пожалуйста… — Уже поздно, — покачала головой пожилая женщина. Палуба снова задрожала, стены застонали. Изображение на экранчике дернулось. Шум двигателей усилился до рева, от которого у меня все затряслось внутри, и старый корабль заковылял в небо. «Тетя Жиголо» поднималась, как кабина лифта. В сотне метров над космопортом она зависла. Я увидела древние нечеловеческие здания города, выстроенные кругами от площадей, и за ними, там, где обрывались улицы, кромку самой тарелки; грань моего мира, с которой ничего не стоило буквально свалиться в звездную пустоту по периметру и внизу. От этого вида у меня засосало в животе. Я всю жизнь прожила потерянной: бедной сиротой, которую другие дети не принимали в игры из-за странного вида. Мне приходилось наскребать себе крохи по городским окраинам. А теперь и этого лишили. Сидевшая рядом Ломакс произнесла: — Это все к лучшему. — Откуда вы знаете? — Ты мне просто поверь. — А вы сказали, мой отец… — Это его корабль. «Тетя Жиголо», опустив корму, задрала нос к звездам, а я нахмурилась: — Но у меня нет отца. 2