— Джонни! — вздохнула она. — Извини, просто впервые слышу такое выражение. Вроде бы оно означает, что у нас чертова уйма бед — куда больше, чем требуется. — Да помолчи уже! Я крепко прижал ее к себе, пристроил ее щеку на свою ключицу. — Извини. Бывает, я болтаю просто оттого, что сказать нечего. — Нам и правда нечего сказать. Все сводится к тому, что мы спаслись, на душе паршиво, но надо жить дальше. Не дать себя уничтожить. Перед глазами у меня встал вдруг кишащий гигантскими лобстерами «Неуемный зуд», разинутые, влажно щелкающие пасти огромных раков, тянущиеся порвать нас на куски клешни — и я понял, что этой ночью опять не усну. Испытанный ужас обещал остаться со мной на всю жизнь, но и Рили верно сказала: нельзя, чтобы он нас уничтожил. Копаться в воспоминаниях означало отворить двери истерическому, вопящему безумию, которое навсегда запрет меня в тех коридорах. Я ощущал затаившуюся во мне манию. Эти эмоции следовало прихлопнуть крышкой. И, что бы там ни было, смотреть вперед. Должно быть, Рили чувствовала что-то похожее, потому что мы цеплялись друг за друга, как потерпевшие крушение моряки за обломок мачты. Что толку гадать, откуда взялась наша любовь. Каким бы ни был ответ, мне все равно. Пока мы есть друг у друга, нам ясно, для чего жить и сохранять здравый рассудок. Мы будем вытаскивать один другого, вот в чем смысл. Любовь стала нам утешением и спасением, дала цель существования в кромешном ужасе вокруг. Я догадывался, что так держалось человечество на протяжении всей своей истории: строило новые жизни и новые семьи на руинах войн и катастроф. Нам осталось одно: двигаться дальше. Я зарылся носом в ее волосы и проглотил просившийся наружу всхлип. — Обещаю придумать, как нас вытащить, — сказал я. — Тебя, себя и Люси. Мы найдем свое место. Честное слово. Чего бы ни стоило, я придумаю как. 5 Корделия Па — Ты это не серьезно, — сказала я. — Боюсь, что серьезно. — Ник бросил взгляд на плоскогорье, где ветер клонил крепкие сухие стебли тростников, умудрившихся пробить снежную корку. Я сутулила плечи, ежась от пронзительного холода. Щеки, даже в меховом капюшоне куртки с подогревом, словно наждаком драло. В ста метрах от нас виднелся открытый грузовой люк «Тети Жиголо» и в нем черная фигура Паука, надзиравшего за выгрузкой заказа для обсерватории. Сама обсерватория представляла собой большой купол и полдюжины сборных жилых модулей, расположенных в шахматном порядке и закрепленных на скальном выходе посреди плато. Раскрашенные в оранжевый цвет постройки ярко выделялись на безрадостном ландшафте. Антенны и инструменты вздрагивали на ветру. Здесь, на отдаленном форпосте, жили одиннадцать ученых. Ник Мориарти за пару прошлых визитов успел завести связь с одной из них. И теперь заявил, что намерен остаться, отпустив «Тетю Жиголо». — Папа, ты же ее почти не знаешь, — заспорила я. Не вынимая из карманов рук в перчатках, он пожал плечами. Смотрел за край плато, туда, где сползавшие с крутых склонов ледники сходились с протянувшимися до горизонта промерзшими солончаками, смотрел через них, на стену, не дававшую соленой жиже вылиться в космос за краем тарелки. — Тем не менее, Корделия, — сказал он, — я хочу попробовать. Мне причитается отпуск, а следующим рейсом вы меня подберете. — Но я же не готова! — Прекрасно справишься. Четыре года летной школы! Да и к тому, как мы работаем на корабле, ты уже присмотрелась. — А команда… — Они не будут против. — Ник пальцем в перчатке почесал щетину на подбородке. — В этом рейсе осталось всего две станции. На тринадцатый день будете дома. Возьмете следующую партию груза, а дальше повтор того, что ты уже делала. Через восемь недель вы снова будете здесь, и я приму управление. Они и не заметят моей отлучки. — Сомневаюсь, — покачала я головой. — Кое-кто мне ни разу и двух слов не сказал. Ник улыбнулся. — Им нужно время на притирку с новичком. А в глубине души они хороший народ. — Мне это совсем не нравится. — Не сомневайся. — Он сжал мое плечо сквозь подбитую куртку. — Все будет отлично. — Но ты же вроде собирался знакомиться со мной. — Верно. — И все было здорово. Мы сошлись ближе, чем я думала и смела надеяться. Но все только начинается. Я твоя дочь и всего несколько недель как вернулась, а ты уже улепетываешь за какой-то юбкой. — Извини, Корд. — Лучше останься. Он сокрушенно взглянул на меня. — Не могу. Ты не все знаешь. Я страшно рад был снова тебя увидеть, но сейчас тебе придется меня отпустить хотя бы ненадолго. — Он неловко обнял меня за плечи. — Ничего с тобой не случится, даю слово. Я, пусть и сердилась еще, обняла его в ответ. — Ты же знаешь, — сказал он, — что я тебя люблю. — И я тебя тоже. Я посмотрела, как он торопится в тепло обсерваторской столовой, с хрустом проламывая наст. Очень скоро меня пробрала дрожь. Куртка, уловив, что мне некомфортно, активировала внутренний обогрев, и тепло обволокло меня руками призрака. Купол обсерватории располагался точно в центре тарелки — оранжевой точкой на девственно белом листе. Система тарелок лежала на самом краю изученного космоса: тусклое красное солнце на границе Интрузии, газовый гигант на его орбите и россыпь астероидов. Двести лет назад легкое судно доставило людей для разведки спутников газового гиганта, чтобы выбрать подходящие из них под станции для изучения Интрузии. Однако нашли люди не спутники, а влачившийся за гигантом по его орбите хвост тарелок. С первого взгляда стало ясно, что они созданы не природой. Двадцать тарелок располагались асимметричным трехмерным построением вроде плывущих в космосе чайных подносиков. Все были прямоугольными, все ориентированы одинаково, и каждую охватывала невидимая цилиндрическая воздушная оболочка чуть больше тысячи километров по оси и триста в поперечнике. Поверхности тарелок отличались и были предназначены под самые разные цели — впрочем, за тысячу лет отсутствия строителей давно обветшали и вышли из строя. Некоторые тарелки, как корой, были покрыты огромными лабиринтами городов, другие создавались для сельского хозяйства или для промышленности. Их размеры варьировались от нескольких квадратных километров до сотен. На той, где я стояла сейчас, была только ледяная пустыня, зато она располагалась ближе всех к Интрузии и лучше всего подходила для наблюдателей, исследующих и описывающих ее тайны. Сама Интрузия была огромной загадкой — район космоса, где реальность кипела и рвалась в клочья. За минувшее тысячелетие ее пытались изучать разные космические цивилизации Множественности Рас. Одни видели в ней червоточину, другие — результат столкновения нашей вселенной с соседней. Расположившись по краям Интрузии, представители разных рас проводили измерения и силились найти смысл в результатах. Отправляли в нее корабли, но те не возвращались. Пытались посылать в разрыв радиосигналы, но они оставались без ответа. Отчаявшись, кое-кто пробовал приносить ей жертвы, как богу, но никто не отзывался на дары и молитвы. Осталось только наблюдать и удивляться. И вот тут вступаю я. Я, в свои двадцать лет, только что закончив профессиональное обучение, счастлива была выйти в космос, пусть даже на круговой маршрут, по которому «Тетя Жиголо» восемь недель развозила грузы и персонал семи постам на периферии Интрузии. По курсу коммерции и астронавигации я всегда была в числе первых в потоке, а теперь вот вдруг оказалась в командирском кресле, кое-как скрепленном красной изолентой, с торчащей из-под блестящего кожзама желтой губкой, перед панелью, на которой показания приборов приходилось выкапывать из-под археологических наслоений грязи. Шумно протопав по кораблю, я заперлась в каюте, выбрила себе полголовы и выругалась на скособоченное отражение в зеркале. Ох, Мориарти! Черт бы его побрал! Что за безответственность? Как можно оставить корабль в таких руках, как мои? Он же объявил себя моим отцом. Отправил в летную школу. Но неужели до него не дошло, что я еще не готова? Я на добрый десяток лет младше самого молодого в команде. Мог бы попридержать свое либидо, пока его первый помощник завоюет доверие членов экипажа? Я была для них выскочкой, посаженной отцом им на головы. Они меня четыре года не видели, с какой стати вдруг начнут мне верить или уважать? Как я буду без него командовать? Откуда знать, не взбунтуется ли экипаж в отсутствие капитана, не рванет ли к мирам Обода?.. Впрочем, в это я не слишком верила. Здесь все до одного были на корпоративном контракте, и странно было бы им променять такую надежность на жизнь беглецов под висящими штрафными санкциями. Но это не значило, что Гант с Пауком не устроят мне веселую жизнь. Как это несправедливо! Я провела пальцами по короткому ежику на голове. Мягкий и колючий одновременно. Волосы на другой стороне я пригладила гелем и чуть не расхохоталась от несхожести двух половинок. В качестве завершающего штриха я отпечатала золотую пиратскую серьгу и вдела ее в ухо с бритого бока. Глядя на свое отражение, я выпрямилась, вдруг успокоившись. Я, со своими разными глазами, всегда была изгоем, а уродуя себя, выплеснула часть тревоги. После четырех лет погони за отметками и предэкзаменационной зубрежки я ощутила странную свободу делать с собой все, что вздумается. За последние несколько недель члены команды дали мне прочувствовать мою молодость, наивность и неопытность — для них я была новенькая девчонка, один глаз карий, другой — голубой. Может, посмотрев, что я сотворила с волосами, начнут относиться ко мне чуточку иначе. Или решат, что я совсем свихнулась. Может, и свихнулась. Здесь, на прибрежных отмелях Интрузии, случались и не такие гнусные чудеса. Вроде как четыре года назад, когда Мики бросил меня в порту. Я собрала команду в главной гостиной. Когда-то желобчатые металлические стены были выкрашены белым, но с годами краска пожелтела до грязноватого оттенка сепии, а поколения космолетчиков исцарапали ее своими инициалами и жалобами. Трещины потолочных плиток подтекли конденсатом, влага собиралась лужицами на металлической палубе. Ломакс, стоя в проеме люка, кусала ногти. Гант примостился на табуретке, обхватив края сиденья перепончатыми пальцами ног. Рядом с ним стоял механик-драфф Броф и его помощник из людей — Паук. Последний носил вытертую шерстяную шапчонку и имел привычку вечно жевать зубочистку. Гант заговорил первым. Этот земноводный гоблин был родом с жалкой болотистой планетки на внешнем краю спирального рукава. Остроконечные уши, лягушачий рот и запах, как из стоячего пруда. — Так что, — спросил он, — Ник и вправду смылся и оставил тебя командовать? Все смотрели на меня. Я потянулась рукой к ближайшей переборке. Пусть «Тетя Жиголо» и старушка, но она еще крепка и надежна. — Именно так. — Ты же ребенок. — Мне двадцать лет!