– Ишь ты, – удивился тот, – господская еда! – Жуй, пока не отняли, – усмехнулся молодой человек, выходя на средину комнаты. – Охти мне! – всплеснула руками девушка, уставившись на надевшего военную форму постояльца. Семка от удивления тоже бросил жевать и во все глаза смотрел на темно-зеленый, почти черный мундир с синими петлицами, блестящие унтерские басоны[112] на красных погонах с цифрами – 138, но самое главное, на звенящий ряд полного банта Георгиевских крестов и светло-бронзовую медаль за турецкую войну. – Ишь ты! – только и смог выговорить мальчишка, глядя на все это великолепие. – Варежку закрой, а то простынешь! – подмигнул ему Дмитрий, старательно начищая бархоткой орла на пряжке ремня. Лежавшая на дне сундука форма немного примялась на местах сгиба, а просить погладить было неловко, но Будищев и без того выглядел в глазах Семки и Стеши просто ослепительно. Затаив дыхание, наблюдали они за его движениями, пока тот чистил бляху и сапоги. После чего он, водрузив на голову кепи с синим околышем, тщательно выровнял его козырек и обвел притихших подростков веселым взглядом. Сунув руку в карман, унтер-офицер вытащил маленькую, блестящую лаком коробочку и с легким щелчком открыл крышку. В воздухе ощутимо поплыл сладкий запах ванили. – Держите, – протянул он детям по кусочку какой-то сладости, белой от покрывшей ее сахарной пудры. – Что это? – почти простонал Семка, мгновенно проглотивший угощение. – Рахат-лукум, – пояснил Дмитрий. – Турецкая сласть. С войны немного осталось. Стеша, напротив, в отличие от приятеля, понемногу откусывала от лакомства маленькие кусочки и старательно рассасывала их во рту, блаженно наслаждаясь каждой частичкой вкуса. При этом у нее был такой довольный вид, что Будищев даже помотал головой, будто отгоняя наваждение, и неожиданно охрипшим голосом сказал Семену: – Ну пойдем, что ли? – Ага! – с готовностью отозвался тот и, нахлобучив на голову шапку, выбежал в дверь. Всю дорогу он шел рядом с Дмитрием, стараясь попадать с ним в ногу, но постоянно сбиваясь от того, что с превосходством зыркал по сторонам, наблюдая, все ли видят, с каким героем посчастливилось ему пройти. Но большинство жителей рабочей слободки, включая его приятелей, были на работе, и только несколько совсем уж маленьких мальчишек и девчонок с восторгом увязались за ними, гордо маршируя по весенним лужам босыми ногами. – А почему тебя Стеша женишком назвала? – поинтересовался Будищев. – Так мы давно договорились, что я подрасту и женюсь на ней. То есть сначала, конечно, мастеровым стану, как батя. Он у меня – токарь! А потом посватаюсь! – Что, прямо так и договорились? – Ага! То есть это я ей говорил, а она смеялась, но раз не прогнала – значит, согласна! Так ведь? – Ну, если не прогнала и по шее не треснула, наверное, согласна. – По шее треснула, – признался поскучневший Семен. – Но не прогнала… – Тогда даже не знаю, – пожал плечами унтер. – Женщины они, брат, загадочные существа! Никогда не угадаешь, что у них на уме! – Это точно, – солидно шмыгнул носом потенциальный жених Степаниды Филипповой и в очередной раз сбился с ноги, шагая рядом с Будищевым. Ипполит Сергеевич Крашенинников ехал на извозчике, погруженный в глубокие раздумья. Встречая иногда знакомых, особенно дам, он прикладывал руку к полям щегольского цилиндра, не забывая любезно улыбаться при этом, но мысленно он был так далеко, что никто и представить себе не мог как. Происходя из весьма достойной и небедной семьи староверов, Ипполит Сергеевич успел получить хорошее образование, открыть свое дело и преуспеть в нем. Большинство людей его возраста и положения страдали разве что от пресности и унылости жизни, отводя душу лихими купеческими загулами. Но господину Крашенинникову жгли сердце многочисленные обиды и гонения, которые его единоверцы потерпели со стороны никониан, еще со времен недоброй памяти царя Алексея Михайловича, которого в казенных учебниках отчего-то называли Тишайшим. Впрочем, сам Ипполит Сергеевич был далек от религии. Наоборот, он, как человек мыслящий, был ярым противником как православных попов, так и духовных лидеров старообрядцев. И те, и другие казались ему в лучшем случае скучными схоластами, оторванными от реальной жизни, а в худшем – прожженными лицемерами, превратившими веру в доходное дело. Но как бы дурно он ни относился к служителям культа, правительство и особенно – царя он ненавидел еще больше. Александр Второй казался ему воплощением всего мерзкого, лживого и отвратительного в русской действительности. Убить его казалось ему делом, безусловно, правильным и полезным. Ведь вся эта ужасная, подавляющая все живое машина самодержавия, подобающая более туркам или персам, а не европейской стране, беспощадно и тупо давила все ростки нового. Великие реформы начала царствования, так обнадежившие всех прогрессивных людей, были остановлены. Возвысивших голос против угнетения – гноили в тюрьмах. И весь этот бездушный механизм держался лишь на одном стареющем сластолюбце, и если убрать из него скрепляющий стержень самодержца, он непременно рассыплется на мелкие осколки, сквозь которые прорастут ростки новой жизни. Наверное, поэтому он и пошел в террор. – Господин Крашенинников! – раздался совсем рядом хриплый голос, вернувший, наконец, Ипполита Сергеевича в реальность. – Придержи-ка, любезный, – дотянулся он своим зонтиком до спины извозчика, и тот послушно натянул поводья. – Господин Крашенинников, – подбежал к коляске худощавый человек неопределенного возраста в драном пальто и облезлой шапке, некогда бывшей каракулевой. – Как хорошо, что я вас встретил. Нам совершенно необходимо поговорить! – Ах, это вы? – приподняв бровь, спросил купец. – Садитесь! Тот, не теряя ни минуты, залез в коляску и плюхнулся на сиденье рядом. – Трогай, скотина! – велел Ипполит Сергеевич и снова толкнул зонтиком в спину вознице. – Если бы вы знали, что со мной приключилось! – с жаром начал говорить встреченный им господин, но Крашенинников прервал его: – Не здесь! Впрочем, через четверть часа они достигли трактира, где купец заказал отдельный кабинет, в котором они, наконец, смогли побеседовать. – Какими судьбами, Алексей?.. – Аполинарьевич. – Да-да, конечно. Алексей Аполинарьевич. – Как вы, вероятно, знаете, я был направлен на работу в сельскую местность, чтобы вести агитацию среди крестьян. – Исполать вам, – равнодушно ответил Ипполит Сергеевич. – Вы не верите в возможности пропаганды? – Нет. – Хм. Хотя я в последнее время тоже очень сильно разочаровался в этом деле! – Вас стали бить? – Откуда вы знаете?! – Я просто так сказал. – А… понятно. На чем я остановился? В этот момент показался половой, принесший заказанные ими для виду чай и пироги. Пока разбитной ярославец с угодливой улыбкой раскладывал заказ на столе, они молчали, но как только он вышел, Крашенинников ответил: – Вы остановились на том, что разочаровались в пропаганде. – Да-да, – продолжил с набитым ртом Алексей. – Совершенно разочаровался! – Вы голодны? – Нет, то есть – да. Изволите ли видеть, почти двое суток ничего не ел. Простите великодушно! – Ничего страшного. И что же вам угодно? – Я хочу участвовать в настоящем живом деле, а не в этом убогом балагане. Эти крестьяне и попы – сущие ретрограды, стоящие за тирана ничуть не менее, чем казаки или самые реакционные из помещиков. Прирожденные рабы! – Что вы говорите! Но отчего же вы пришли к подобным выводам? – Как я уже говорил, в последнее время я работал в одной деревне под Рыбинском. Народ там темный и, несмотря на нищету, а может, и благодаря ей – забитый до ужаса. Я долго пытался их расшевелить, пробудить хоть как-то их человеческое достоинство, но все тщетно! – Очень интересно! – Вот именно! Но самое ужасное, что меня с самого начала невзлюбил тамошний священник. Редкостная скотина, доложу я вам! – Что так? – Ну, он сразу распознал мою агитацию и сказал односельчанам, что если они не выгонят меня, то появится полиция и всем будет плохо! – Хм. И ведь нельзя сказать, что он не прав! И чем же все кончилось? – Они потребовали, чтобы я убирался, а когда я отказался… – Вас стали бить? – Да, – поник головой неудачливый агитатор. – Я готов был положить свою жизнь на алтарь просвещения, а они… – И как же вам удалось спастись? – О, это очень интересная история! За меня заступился отставной солдат. – Что вы говорите?! – Да, именно так. – И чем же вы вызвали такую симпатию? Или он сторонник прогресса и противник существующих порядков? – Боюсь, что нет. Я пытался агитировать его, но он сразу отказался меня слушать и пообещал оторвать голову, если я буду приставать к нему с ерундой. – И почему же он передумал? – Не знаю. У меня сложилось впечатление, что он просто враждует со всей остальной деревней и был бы рад досадить им. – Каково!