Эдна Фоа, ученица Джозефа Вольпе, которая взяла на себя инициативу по развитию и формализации экспозиционной терапии для лечения фобий и тревожности, тоже вспомнила об отсутствии материалов. «В области ПТСР вообще не было никаких исследований», – сказала она мне. В 1980 году ПТСР впервые было включено в «Руководство по диагностике и статистике умственных расстройств» (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders). Это, по крайней мере, формализовало проблему. С того времени в терапии травмы произошла революция, вызванная отчасти притоком военных ветеранов после войны в Персидском заливе и кажущихся бесконечными войн в Ираке и Афганистане после событий 11 сентября. По мере того как накапливался клинический опыт ПТСР, росло и наше осознание поразительного масштаба проблемы. Теперь мы знаем, что ПТСР поражает не только солдат и гражданских лиц, выживших в военных действиях, но и операторов дронов, никогда не покидавших своих мест базирования; специалистов оперативного реагирования, от патрульных до волонтеров, разыскивающих людей, пропавших на шикарных горных курортах; выживших в автомобильных авариях, нападениях и переживших менее явные травмы. Предполагаемое количество американцев, переживающих ПТСР ежегодно, составляет восемь миллионов. Во время Первой мировой войны германские врачи лечили пациентов, страдавших «военным неврозом», электрошоком. Во время Второй мировой популярным стал гипноз. В течение последующих десятилетий лечение ПТСР часто шло теми же путями, что и лечение других расстройств, связанных с тревожностью. Часто способы лечения фобий и ПТСР пересекаются. Например, экспозиционная терапия, которую я самостоятельно пыталась разработать и применить для лечения своего страха высоты. Еще в начале 1980-х годов, когда этот диагноз только-только начали ставить, Эдна Фоа подумала, что экспозиционная терапия, которую она разработала для лечения фобий и обсессивно-компульсивных расстройств, может оказаться действенной и в случае ПТСР. «Ну, я подумала, ведь это тревожное расстройство, поэтому ничто не мешает нам адаптировать этот метод, экспозиционную терапию, для лечения ПТСР», – сказала она мне. Нельзя заново подвергнуть человека изнасилованию или взорвать рядом с ним бомбу, поэтому Фоа остановилась на программе воображаемой экспозиции травматическим воспоминаниям, и реальной экспозиции, in vivo, вторичным эффектам травмы: реакции избегания, которая может надолго сохранить силу травмы. Воображаемая экспозиция должна была проводиться во время сеансов с терапевтом, а экспозиция in vivo предлагалась в качестве домашнего задания: пациент должен был посещать места, напоминающие ему о травме, или те безопасные места, которые он считал опасными. Скажем, пациент, переживший жестокое нападение, должен был поздно вечером прогуляться по городским улицам, а свидетелю массовой перестрелки следовало снова пойти в торговый центр. Избегание часто означает сохранение, поэтому давняя идея о том, что нужно «посмотреть в лицо своему страху», остается основой многих способов лечения. В течение 1990-х годов группа ученых под руководством Фоа обучала другие группы врачей проводить то, что Фоа назвала пролонгированной экспозицией (ПЭ), и контролировать результаты. Они обнаружили, что ПЭ оказалась эффективной почти в 80 % случаев: от 40 до 50 % пациентов, по существу, избавились от симптомов, а у 20–30 % некоторые повторяющиеся симптомы остались, но наступило значительное улучшение. Фоа говорит: «Мы добились успеха не на 100 %, но этого невозможно достигнуть и при других способах лечения». Между тем, пока Фоа работала в Филадельфии и пыталась адаптировать свой метод лечения фобий для пациентов с травмами, в Северной Калифорнии разрабатывался еще один метод лечения ПТСР – десенсибилизация и переработка движением глаз (ДПДГ). Именно к этому способу лечения я потом и обратилась в попытке устранить свои навязчивые страшные воспоминания и панику при вождении. Простыми словами, идея ДПДГ состоит в том, что в процессе работы над травматическими воспоминаниями со специалистом пациент ритмично двигает глазами (вправо-влево или вверх-вниз), и нечто в этом движении (действительный механизм полностью до сих пор не понят) помогает эти воспоминания перерабатывать. Как будто эти воспоминания были «подшиты» неправильно и высовываются из ящичка каталожного шкафчика в сознании, не дают ящичку закрыться, и это мешает нам жить. Теоретически ДПДГ убирает их туда, откуда они уже не могут причинить нам боль. Похоже на научную фантастику, правда? В течение нескольких лет после изобретения, или открытия, ДПДГ многие ученые тоже относились к этому методу скептически. Но за последние тридцать лет эффективность метода была подтверждена целым рядом клинических испытаний. Я была готова испытать его на себе. Этот метод лечения родился в 1987 году в городе Лос-Гатос, Калифорния. В течение восьми лет, с тех пор как у нее был диагностирован рак, Франсин Шапиро старалась понять связи между нашим телом и мозгом, в болезни и в здравии. «Мои искания привели меня на другой конец страны, – пишет Шапиро в «ДПДГ: революционный метод преодоления тревожности, стресса и травмы» (EMDR: The Breakthrough Therapy for Overcoming Anxiety, Stress, and Trauma), – я посетила множество мастер-классов, семинаров и обучающих курсов. На своем пути я сталкивалась со все новыми формами психотерапии». Однажды солнечным весенним днем Шапиро решила сделать перерыв и немножко размяться. Она вышла из офиса и отправилась на прогулку к небольшому озерцу. В нем плавали утки, на травке люди устраивали пикники. Шапиро шла, а в голове у нее постоянно крутилась какая-то мысль, что-то ее беспокоило. Когда годы спустя она об этом написала, то уже не помнила, что конкретно ее мучило, понимала лишь, что это была «какая-то такая неприятная мысль, которую мозг пережевывает, но никак не может одолеть». Наверняка вам знакомы такие мысли: воспоминания о том, как с вами поступили нехорошо, от этого никак не отвязаться; или, еще хуже, мысли о том, что вы поступили нехорошо по отношению к кому-то. Такая странная, навязчивая идея или обрывки воспоминаний, от которых не можешь уснуть ночью или избавиться днем, и все идет наперекосяк. И вдруг она осознала, что эта неприятная мысль больше не вертится у нее в голове. Шапиро попыталась ее вернуть и обнаружила, что мысль утратила отрицательное воздействие. Она ощущалась как совершенно нейтральная. Шапиро, которая за годы исследовательской работы привыкла во всем искать связи, попыталась восстановить, что происходило в ее теле, пока сознание лишало плохие мысли их силы. И поняла, что, пока она шла и думала, глазами «стреляла» туда-сюда. Эта связь ее заинтриговала, и она попыталась это повторить. Она воскресила в памяти еще одну тревожную, ноющую, плохую мысль и сразу же начала водить глазами. «И эта мысль тоже ушла, – написала Шапиро, – а когда я снова об этом подумала, воспоминание больше не было негативным». В последующие месяцы Шапиро продолжала упражняться и экспериментировать над собой, проводила подобные опыты на друзьях и в конце концов на нескольких волонтерах. Она просила своих испытуемых рассказывать о тревожащих их воспоминаниях, а сама в это время определенным образом направляла движения их глаз. Она совершенствовала эти методы, например в определенном ритме качала двумя пальцами на расстоянии тридцати сантиметров перед глазами пациента, чтобы он следил за этим движением. После каждого упражнения Шапиро спрашивала испытуемых, как они себя чувствуют, а потом просила их сосредоточиться на этом ощущении во время следующего сеанса, погружаясь все глубже и глубже. В конце 1987 года Шапиро организовала первое официальное исследование метода. Одна группа травмированных пациентов проходила лечение с использованием нового метода ДПДГ: контролируемых движений глаз. Чтобы отобрать контрольную группу, она лечила вторую «команду» испытуемых с использованием только вербальной составляющей метода: испытуемый рассказывает свою историю, Шапиро задает дополнительные вопросы о том, что он чувствует, и просит его сконцентрироваться на этих ощущениях. Таким образом, чтобы попытаться вычленить эффект именно от этого компонента, использовалось все, кроме движений глаз. В своей книге она замечает: «К сожалению, разговорный метод оказался почти столь же успешным в лечении ДПДГ, как сахарная пилюля». Поэтому его использование в качестве плацебо для контроля казалось вполне целесообразным. В 1989 году Шапиро опубликовала результаты своего исследования в Journal of Traumatic Stress, а также Journal of Behavior Therapy and Experimental Psychiatry. Она обнаружила, что один сеанс с использованием ДПДГ уменьшал или устранял самые навязчивые симптомы (вспышки воспоминаний, ночные кошмары, панику) у 100 % испытуемых. В статье Шапиро написала, что «полученные данные совершенно очевидно показывают, что один сеанс процедуры ДПДГ дает хорошие результаты в плане десенсибилизации воспоминаний о травматических событиях, а также меняет когнитивную оценку испытуемыми собственных ситуаций». Другими словами, метод работал, и работал хорошо. Проведя контрольные мероприятия через три месяца, Шапиро обнаружила, что результаты оставались стабильными. Метод ДПДГ можно было использовать. Но принят метод был не сразу. В 1993 году Journal of Traumatic Stress, в котором Шапиро публиковала свои первые статьи, опубликовал комментарии двух врачей, прошедших обучение у Шапиро. Эти врачи использовали метод ДПДГ, но для их клиентов он имел лишь небольшой эффект или оказался вовсе бесполезным, поэтому они раскритиковали его по всем пунктам. Авторов критической статьи больше всего настораживало то, что курс лечения был очень коротким: их беспокоило отсутствие связи между врачом и пациентом, а также то, что люди в этом случае выбирали не сложную работу со специалистом, а легкую и короткую процедуру. В статье говорилось: «Мы рекомендуем с особой осторожностью соглашаться на ДПДГ, использовать его или рекомендовать кому-либо… Особенное беспокойство вызывает атмосфера ажиотажа вокруг этого метода лечения и готовность сразу же принять его как панацею». Психиатр и специалист по лечению травмы Бессел ван дер Колк в конце концов с энтузиазмом принял ДПДГ, но, как и многие другие, сначала относился к этому методу скептически. После двадцати лет использования ДПДГ в собственной клинической практике он написал: «Тогда я слышал только, что ДПДГ стала новым популярным методом терапии, и в ходе сеансов психотерапевты водили пальцем перед глазами пациентов. Мне и моим коллегам казалось, что это очередное помешательство, которых в области психиатрии было предостаточно»[11]. В 1999 году American Journal of Psychology опубликовал язвительный обзор книги о ДПДГ, написанной психотерапевтом, использовавшим метод Шапиро. Автор обзора под названием «Сила плацебо» (The Power of Placebos) Брюс Бриджмэн писал, что ДПДГ «обладает всеми чертами чудодейственного лекарства. Она претендует на сверхъестественные результаты, но они подкреплены лишь неубедительными свидетельствами. Метод очень прост, но овладеть им можно только на авторских семинарах или на немногочисленных утвержденных программах обучения; он основан на нескольких странных и специфических представлениях об устройстве сознания». Источая сарказм, Бриджмэн характеризовал содержащиеся в книге утверждения как «выдающиеся» и «поразительные». Он признал, что первое исследование Шапиро было, «как показывают клинические исследования, лучше остальных», но требовал, чтобы были проведены дополнительные испытания и большими группами испытуемых. Его желание было удовлетворено. В течение 1990-х и 2000-х годов было проведено множество клинических испытаний и опубликован целый ряд рецензируемых статей. В наши дни ДПДГ является широко признанной клинической практикой. Однако без ответа остается еще один важный вопрос: ДПДГ работает, это понятно, но как именно? Никто не знает, каков реальный физический механизм или механизмы, которые делают лечение эффективным. Это загадка, над решением которой все еще бьются исследователи. В июне 2018 года я пришла в кабинет психотерапевта в Уайтхорсе. Помню, что, когда я ехала на машине в центр, был солнечный день, дорога была сухой, и во мне не было страха. Я надеялась, что ДПДГ сможет научить меня сохранять это ощущение. Я всегда думала, что психотерапия – это не мое. По моему мнению, психотерапия была для богатых людей, или для людей с серьезными проблемами, или для жителей Нью-Йорка, которых показывают в голливудских романтических комедиях. После развода родители пытались отправить меня к детскому психотерапевту, но я не помню, чтобы на ее сеансах я испытывала что-то кроме скуки, скуки и легкого презрения, потому что она все время повторяла, что развод родителей – это не моя вина. А я никогда так и не думала. Самым интересным в моих встречах с ней было то, что мне разрешали точить карандаши в ее большой электрической точилке. Позднее, когда мне было уже за двадцать, я ровно дважды беседовала с психологами, оба раза по поводу несостоявшихся отношений. В первом случае это помогло, и я не пошла на следующую консультацию, потому что получила то, за чем пришла. Во второй раз, несколько лет спустя, толку не было никакого, и я решила не возвращаться. Потом была психолог, которая специализировалась на работе с горем, к ней я время от времени ходила после смерти мамы, в ее кабинете я не расставалась с упаковкой бумажных салфеток. Эти визиты стоили дорого, но я поняла, что она и не старается исправить то, что нарушено у меня в голове. Она была просто сочувствующими ушами, помогала мне понять мои чувства. Тем не менее за два с половиной года со времени последней аварии мне не стало хоть сколько-нибудь лучше от доморощенной самотерапии. Возможно, стало даже хуже. В сентябре 2016 года, через несколько месяцев после того, как я провела ночь в больнице в Форт-Нельсоне, я неожиданно попала в грозу на шоссе в Оклахоме во взятом напрокат автомобиле и вырулила на обочину, чтобы поплакать и отдышаться. Через несколько недель в Уайтхорсе я ехала на воскресные утренние занятия йогой по скользкой дороге после небольшого ночного снегопада и остановилась на красный свет. Ехала я медленно, времени у меня было предостаточно, пространства – тоже, и, когда машина заскользила, она проехала немножко и остановилась. Но даже в этом случае тело мое выдало полномасштабную реакцию страха. Просто от ощущения того, что шины теряют сцепление с дорогой. Снова сердце заколотилось в груди, я резко и часто задышала, грудь внезапно сжало. Когда опять зажегся зеленый свет, мне пришлось с усилием сделать несколько глубоких медленных вдохов, и только тогда я смогла снова включить передачу. Зимой того года моя подруга Маура взяла недельный отпуск, чтобы сопроводить меня в дальней поездке на машине, причем почти все время за рулем сидела именно она. Это была рабочая поездка, и я была совершенно уверена, что сама не справлюсь. И следующим летом я уступила руль подруге, когда мы оказались под проливным дождем в прибрежной Аляске. На дороге я увидела две глубокие колеи, наполненные водой, и едва не ударилась в панику. Я просто не могла справиться с этим сама. В марте 2018 года, почти через два года после последней аварии, в магазине я встретила подругу. Я пришла пешком, поэтому она предложила подвезти меня домой. Было скользко, а она ехала быстро, машину заносило на поворотах, но она справлялась с управлением, и это приводило в восторг ее ребенка-подростка на заднем сиденье. Я старалась держаться. Я знала, что она просто развлекается, что реальной опасности нет. Но грудь мне снова сдавило, воздуха в легких стало не хватать, голова закружилась, против моей воли мной овладел ужас. Я изо всех сил схватилась за дверную ручку у пассажирского сиденья, стараясь ничем себя не выдать, но внезапно расплакалась, дрожа и задыхаясь. Это была последняя капля. До того момента со мной все было хорошо, когда я сама не сидела за рулем. Я все еще была убеждена, что мои друзья водят машину безопасно, что пострадала лишь моя уверенность в себе. И что же, теперь я теряла уверенность даже как пассажир? Это было слишком. И я начала подыскивать лучшие варианты психотерапии, чтобы избавиться от травматических воспоминаний. Из-за неспособности оставить свои автомобильные аварии в прошлом я сама себе казалась смешной. В конце концов, я ведь ни разу серьезно не пострадала, отделалась только царапинами. Но оказывается, автомобильные аварии – это распространенная причина психологической травмы, и у одного из десяти человек, описывающих свои автомобильные аварии как «травматические», действительно развивается ПТСР. Я не вела себя глупо. Моя проблема была реальной, и в этом я не была одинока. Посоветовавшись с несколькими друзьями, работавшими в сфере психиатрии, я записалась к психотерапевту из Уайтхорса, которая специализировалась на ДПДГ. Сам метод казался мне странным, но понравилась его энергетика: то, что в лечении будет задействовано тело, что работать будут глаза, а не только сознание. Это было телесное лечение проблемы, которую я ощущала как недуг тела и одновременно как недуг чувств. Моя реакция на вождение машины была слишком мощной, слишком полномасштабной и абсолютно не поддавалась моему контролю. Я не могла представить себе, что когда-нибудь смогу избавиться от этих чувств с помощью одних только разговоров. Мне нужны были более конкретные изменения. Свенья, мой психотерапевт, начала со стандартного вводного сеанса. Она расспросила меня о жизни, о моей истории, о группе поддержки. Ей нужно было понять, каково мое общее состояние и какие изменения могут произойти в процессе прохождения ДПДГ. Второй сеанс был посвящен восстановлению моих эмоциональных ресурсов и устойчивости. Свенья ознакомила меня с основами ДПДГ, ее историей, а потом предложила мне выбор. Изначально в ходе ДПДГ специалист водил пальцем перед лицом пациента, как метроном, чтобы заставить пациента двигать глазами из стороны в сторону. Но в наши дни многие психотерапевты используют либо наушники, поочередно издающие ритмичные звуковые сигналы в уши пациента, либо пару капсул, приборчиков, похожих на наушники, которые держат в руках и которые в определенные моменты жужжат и вибрируют. Я выбрала эти капсулы, и Свенья разрешила мне попробовать работать с ними на разных скоростях и с разной силой, пока я не подобрала настройки, которые показались мне самыми удобными и приятными. Потом мы выполнили серию упражнений, в которых капсулы направляли движение моих глаз. Как сказала Свенья, идея состояла в том, что создать «более глубокую неврологическую связь» между мной и моими эмоциональными ресурсами. Прежде всего мы определили для меня нечто вроде «счастливого места»: место, реальное или воображаемое, где я чувствовала себя спокойно и в безопасности, где, по словам Свеньи, «никогда не случалось и не может случиться ничего плохого». Я закрыла глаза, держа в руках капсулы, которые поочередно жужжали, и почувствовала, как глазные яблоки поворачиваются из стороны в сторону по их сигналу. Я выбрала Луг фей в Национальном парке Наханни, где однажды провела неделю в походе, – место, которое, как мне кажется, приближается к земному совершенству. Мне потребовалось несколько минут, чтобы представить, что я туда вернулась: по зеленому лугу пробегает прозрачный ручеек, посвистывают друг другу сурки, рваные облака скользят по склонам гор, с горы Харрисон Смит с грохотом падают валуны… я увидела это как наяву. Я обнаружила, что, когда капсулы ритмично пульсируют, а под закрытыми веками туда-сюда двигаются глазные яблоки, очень легко и быстро можно перейти в состояние, похожее на глубокий сон. Свенья спросила меня, что ощущает мое тело, чувствую ли я тепло, покалывание. Я сказала, что чувствую, как расслабляются плечи. Она поинтересовалась, каково мое эмоциональное состояние. Я чувствовала себя спокойной. Мы еще раз повторили ту же процедуру, и она вслух вела меня по моим чувствам и реакциям. Эту процедуру, которую она назвала поиском ресурсов, мы повторили еще три раза. После «счастливого места» мне пришлось подумать о «наставнике» в моей жизни, а капсулы в это время продолжали жужжать. Мы со Свеньей заключили, что выбор мамы в качестве «наставника» может привести к лишним осложнениям (ведь я до сих пор о ней горевала), предполагалось, что ресурсы обеспечат только безусловно положительные мысли. Поэтому мы подумали о бабушке, папиной маме, которая умерла, когда мне было восемнадцать. Я представила ее у кухонного окна в ее домике в пригороде, она курит, выпуская дым через оконную сетку, вокруг рта и глаз морщинки. Блестящие стекла ее очков, яркие краски обивки дивана в гостиной, запах тайского бальзама и тонкие косточки, которые я чувствовала, когда ее обнимала. В руках у меня пульсировали капсулы. Глаза двигались туда-сюда за закрытыми веками. Я чувствовала, что меня любят. Я была в безопасности. После «наставника» наступила очередь «защитника». Затем я выбрала «источник мудрости». Задача состояла в том, чтобы, когда настанет время справляться с навязчивыми негативными и травматическими воспоминаниями и чувствами, у меня были защитники. Наконец, на третьем сеансе мы начали собственно ДПДГ. На этот раз капсулы использовались для «открытия» не только хороших, но и плохих воспоминаний. После того как я устроилась на маленькой кушетке в кабинете Свеньи, мы поговорили о том, с чего начать. В конце концов, мне было из чего выбирать. Этим утром Facebook напомнил мне, что сегодня – четвертая годовщина аварии на джипе, так что именно об этом случае я думала, о том, насколько близка была к смерти. Но в ходе нашего разговора мне стало ясно, что самой страшной фактически была авария на мамином «субару». Все, что я пережила раньше, эта последняя авария усугубила. Именно с ней были связаны самые сложные и негативные чувства, именно эти воспоминания мгновенно заставляли меня съезжать на обочину и плакать. Поэтому мы решили начать с нее. Я держала в руках маленькие капсулы, и мы провозились несколько минут с настройками, чтобы получить нужный для меня ритм и интенсивность. Не слишком быстрый, не слишком медленный, не столь интенсивный, чтобы показаться навязчивым, но и не настолько слабый, чтобы я не заметила пульсации. Каким-то образом я поняла, когда мы достигли идеала. Потом мы приступили к процедуре. Я закрыла глаза, и Свенья попросила меня рассказать историю об аварии, с самого начала до самого конца, пока в руках у меня пульсировали капсулы, а глаза двигались из стороны в сторону за закрытыми веками. Свенья делала записи. Я постаралась вспомнить тот день как можно ярче. Я вспомнила, как мне днем не хотелось уходить из закусочной в Форт-Сент-Джоне, то неприятное чувство, от которого никак не могла отделаться, решение продолжить путь несмотря ни на что. Долгий вечер, темнеющее небо, то, как машина переваливает через большой холм, как я щурилась, чтобы разобрать, что там, на дороге впереди, ту глубокую «подушку» града… Потом машину начало мотать, я закричала «Только не это снова!» – и кувырок в канаву. Я рассказала о том, как появились разные добрые самаритяне: сезонные рабочие на пути в Аляску, семья, которая меня подобрала. Я описала сюрреалистичную ночь в больнице (диснеевских героев, всю ночь глядевших на меня со стен), вплоть до того момента, как местная семья забрала меня из больницы и посадила на автобус до дома. Я старалась просто перечислить голые факты, но не те мрачные чувства, которые одолели меня в больничной палате: вина и стыд – я ведь погубила мамину машину, ужасное одиночество, когда я поняла, что папа в тот момент совершает круиз по Средиземному морю и недосягаем. Страх, что я, возможно, просто отвратительный водитель, ненадежный и опасный, и это уже не изменишь. И что я так и буду попадать в аварии, пока не погибну. Я спросила, нужно ли более подробно рассказывать об этом смятении чувств, но Свенья сказала, что вернется к ним позднее, если нужно будет еще до чего-нибудь докопаться. После того как я рассказала эту историю, Свенья попросила меня проверить, есть ли какая-то реакция со стороны моего тела. Нет ли в нем напряжения или боли? Но я чувствовала, что по мере рассказа меня охватывает печаль и какая-то подавленность. Глаза щипало от слез, уголки рта опустились, плечи напряглись (Антонио Дамасио снова был прав: именно тело, физические реакции сообщили мне о моем настроении). Свенья снова дала мне капсулы и попросила сконцентрироваться на этих чувствах, что я и делала, пока снова не оказалась на грани слез, вспоминая ту мрачную ночь на покрытом пластиком матраце в детской палате, стыд, вину и сомнения, когда все казалось таким ужасным и невозможным – и неконтролируемым. Воспоминания были очень живыми. Как будто я снова очутилась там, снова была несчастной, снова не могла заснуть под осуждающим взглядом Покахонтас. Мы повторяли эту процедуру концентрации на неприятных ощущениях несколько раз, и каждый раз я закрывала глаза и поддавалась ритму пульсирующих в руках капсул. Я чувствовала напряжение и боль в теле, чувствовала, как они передвигаются и изменяются, как какая-то живая сила: из напряжения в плечах и шее и сжатости в груди они постепенно перерастали в боль в груди и нехватку дыхания, потом в легкую тошноту, а потом остановились в запястьях и кистях рук, которые пытались сжаться в кулаки. Свенья сказала мне положить капсулы под колени, а не держать их в руках, чтобы руки оставались свободными, и мы начали снова, а капсулы продолжали пульсировать. Руки у меня сжались в кулаки как будто сами собой, и боль передалась в сухожилия предплечий. Мы обе заметили, что я похожа на человека, изо всех сил вцепившегося в руль. Свенья сказала, что все это нормально, так и должно быть, и что травма может «прятаться» в теле, а не в чувствах и эмоциях, и что теперь она освобождается и рикошетом отдается в других местах. Если бы мне об этом рассказали на пару лет раньше, я бы просто закатила глаза, но вот она я, чувствую, как будто тело принадлежит какой-то чуждой силе. Это было очень странное ощущение (женщина, выжившая в теракте в Оклахома-Сити, которая прошла курс ДПДГ для восстановления после травмы, сказала, что лечение было «самым странным ощущением из всего, что она раньше испытывала, за исключением взрыва»; я никогда не присутствовала при взрыве, но я тем не менее могу ее понять). В качестве следующего шага Свенья попросила меня придумать положительное утверждение об аварии, что-то, что я могла бы прочно закрепить в мозге с помощью пульсирующих капсул, что-то вроде «Я поступила правильно». Но моя вера в себя была настолько ослаблена, что ни одно из подобных утверждений не звучало для меня убедительно. Я спросила: «А мне нужно в это верить?» К сожалению, оказалось, что нужно. Мы немного порассуждали на эту тему и остановились на «Это был просто несчастный случай», что казалось мне соответствующим действительности, а также «Это была не моя вина» (возможно?), «Я хороший водитель» (ну…) и «Я заслуживаю хорошего» (этому я действительно поверила). Мы провели сеанс, подробно обсудив эти мысли, а потом привлекли мои ресурсы: мир и спокойствие счастливого места, бабушкину теплоту и надежность. Лицо у меня перестало перекашиваться в гримасе «сейчас заплачу». Изжога, которая начала мучить меня во время сеансов, когда мы фокусировались на отрицательных эмоциях, отступила. Плечи расслабились. По мере того как стабилизировалось тело, печаль моя начала рассеиваться. Я чувствовала себя лучше. Через две недели я вернулась в кабинет Свеньи. Как и во время последнего сеанса, она попросила меня расположиться на кушетке, выдала капсулы, настроенные на мой любимый ритм и интенсивность, и я поделилась с ней историей крушения «тойоты». Рассказывая ей о той поездке, а потом о том, что я помнила о самой аварии и ее последствиях, я держала в руках капсулы и чувствовала, как двигаются глаза за закрытыми веками. Эта пульсация, движения глаз, похожее на сон состояние медитации – все было точно так же. Но, в отличие от предыдущего раза, я не была расстроенна и взволнованна, рассказывая о самой аварии. Я попыталась объяснить, насколько спокойно себя чувствовала, когда внедорожник полетел через шоссе, как сидела за рулем, уверенная, что все будет хорошо. Я обнаружила, что почти смеюсь, когда это вспоминаю, насколько нелепо было так думать, сидя во вращающемся автомобиле. Само опрокидывание было полной неразберихой, непосредственно после этого я была в шоке, брела по канаве в заляпанных снегом очках, а на голове росла шишка. Негативные чувства возникли лишь позже, после поездки в машине скорой помощи. Я не расстраивалась до тех пор, пока мой друг Райан не зашел из-за занавесок в мой уголок в палате экстренной помощи, где я сидела в больничном халате, чтобы забрать меня домой. Я посмотрела на него, сказала: «Райан, моя машина!» – и начала плакать. Но, в отличие от аварии на «субару», долгие дни и даже недели после которой я чувствовала себя мрачно и неприкаянно, авария на «тойоте» почти не затронула меня эмоционально. Я помню, что немного боялась и беспокоилась о своей шее, когда узнала, что там растяжение. И это практически все. В кабинете Свеньи я по большей части чувствовала себя прекрасно, пока мы работали с этой историей, и ни капельки не ощущала отчетливую боль и печаль предшествующего сеанса, только немножко сжалась грудь, когда я рассказывала о своем кратком пребывании в больнице, где у меня была истерика. Мы сосредоточились на этом чувстве на протяжении серии пульсаций, и оно понемногу исчезло. Как сказала Свенья, мое спокойствие во время аварии, вероятно, защитило сознание от травмы, которую мог вызвать этот случай. Я не боялась тогда, поэтому и воспоминания отложились в том же ключе. Когда она это объяснила, до меня вдруг дошло: конечно! Это было совершенно, интуитивно верно: наши собственные чувства страха и боли могут стать причиной более поздней травмы в той же степени, что и само событие. Я подумала о том, как травма, вызванная одним и тем же событием (взрывом, терактом), по-разному проявляется у разных людей. По-видимому, очень многое зависит от тех самых карт тела, о которых писал Антонио Дамасио, о посланиях, которые направляются в мозг: «Мне больно», «Я боюсь», «Я в опасности». Бессел ван дер Колк описал феномен под названием «неотвратимый шок». Когда кто-то находится в ситуации опасности или угрозы и у него нет возможности этого избежать, нет способов действия для обеспечения собственной защиты, его травма усиливается или осложняется. Чувство беспомощности, по-видимому, усиливает последствия события в сознании. Помните собак Павлова, которые чуть не утонули? Ван дер Колк пишет: «Во время потопа сидящие в клетках собаки были физически обездвижены, клетки стали для них ловушками, но ведь их тела были запрограммированы на то, чтобы убежать и спастись перед лицом смертельной угрозы». Именно то, что они оказались в ловушках, рассуждал в то время Павлов, частично явилось причиной их возникшего позже сокрушающего страха. Я обратилась к своим воспоминаниям об аварии на «субару», вспомнила свои бесполезные крики, как я скользила в канаву. На «тойоте» я тоже оказалась в ловушке, но не знала об этом. Я чувствовала себя уверенно, контролировала ситуацию, потому что думала, что знаю, чего ожидать. Конечно, я ошибалась, но в конечном итоге мое беспечное спокойствие меня защитило. Когда я это поняла, мы со Свеньей довольно быстро покончили с аварией на «тойоте». После этого перешли к джипу, и все стало опять мрачно. Как и в предыдущем случае с «тойотой», я смогла немножко пошутить и посмеяться, пока рассказывала эту историю. Я вспомнила смешные моменты: то, что человек, который в меня врезался, купил мне бургер с палтусом в моей любимой закусочной на Аляске; странное, почти комичное ощущение, когда я обнаружила осколки стекла на теле. Но я помнила и то, какой одинокой и странной ощущала себя той ночью в мотеле в Токе, сознавая, что избежала смерти, не вполне понимая, что это означает; я отчаянно желала увидеть родителей, чувствуя возрастающую решимость прожить мою вновь обретенную жизнь как можно правильнее. И никуда было не деться от силы воспоминания о том, как перед столкновением я закрыла глаза. «Вот и все». Свенья сконцентрировала внимание на одном факте моей рассказанной истории: после аварии джипа я перестала доверять другим водителям. Я сказала, что теперь постоянно начеку, смотрю на их колеса и желтую разделительную полосу и все время жду, не пересекут ли они ее и не врежутся ли в меня. Вся система дорожного движения (на самом деле система общества в целом) основывается в общем-то на вере в то, что все остальные тоже будут соблюдать правила системы, но в той аварии моя вера была полностью уничтожена. Однако Свенья пыталась сделать так, чтобы я посмотрела на свою бдительность с другой стороны. Она сказала, что в определенных пределах это внимание и готовность ко всему делали меня лучше как водителя. Разве не так? Я рассказала ей, что некоторые из моих друзей подсмеивались над моими «навыками ниндзя», приобретенными после той аварии, хвалили мою быструю реакцию и то, как я успешно вырулила с пути приближающейся смерти. Свенье это понравилось, и она предложила несколько утверждающих фраз, с которыми мы могли бы поработать на следующих сеансах с пульсирующими капсулами. Пока глаза двигались туда-сюда за закрытыми веками, она заставила меня произносить «Я спаслась», «Я – ниндзя». Это звучало глупо, но, в отличие от утверждений, которые я придумывала, когда мы говорили об аварии на «субару», это все-таки звучало убедительно. Свенья еще раз подчеркнула, что благодаря недостатку доверия я смогу водить лучше, и я почувствовала, как что-то вполне ощутимое внутри сдвинулось, как будто какая-то шестеренка повернулась и встала на место. В тот день после сеанса со Свеньей я села в машину и поехала на север по шоссе Клондайк. Я была волонтером на Yukon River Quest, грандиозной (715 километров!) гонке на каноэ и каяках. В течение следующих нескольких дней я должна была следовать за ними по дороге. Почти сразу же я почувствовала, что что-то изменилось. Тревога и ужас уже не набирали силу вместе со стрелкой на спидометре. Я была способна вести машину с нормальной, пусть и на нижнем пределе, скоростью, допустимой на трассе. И передо мной не возникала картина моей собственной смерти. Я больше не представляла, как машина соскальзывает с дороги в канаву за каждым поворотом. Да, дорога была сухая, погода хорошая, но тем не менее! Я чувствовала себя лучше, спокойнее, чем за все время с момента аварии на «субару». Я смотрела по сторонам и слушала музыку, я расслабилась. Я наслаждалась поездкой. Проходили дни, и мне становилось все лучше и лучше. Сначала я волновалась на поворотах, ожидая тошнотворного приступа страха, но страх так и не пришел. Бессел ван дер Колк пишет, что у переживших травму людей развивается «страх самого страха»: они ждут, что их обычное травмированное поведение повторится, – и я остро почувствовала это ожидание, но сам приступ, которого я страшно боялась, так и не повторился. Переживала я и когда обгоняла другие машины, когда мне приходилось ускоряться, чтобы обойти большие внедорожники на коротких отрезках пути между поворотами и подъемами на двухполосном шоссе. Но с каждым разом уверенность росла. Я даже проехала через несколько коротких гроз и один раз через полосу града, но оставалась более или менее спокойной. Я отключала круиз-контроль и немножко замедлялась каждый раз, когда проезжала полосу осадков, но не ощущала ни ужаса, ни паники. Как будто все рефлексы, действовавшие автоматически на протяжении последних двух лет, были удалены хирургическим путем. Я освободилась от навязчивых плохих воспоминаний, а также от «боли ожидания», которую они вызывали. Моя затянувшаяся травма разрешилась. Позже я узнала, что чем специфичнее травма, тем легче достигнуть облегчения, но чем более глубоко повреждения проникли в жизнь человека, тем труднее добиться положительных результатов. Это не зависит от конкретного метода, который выбирается для лечения последствий травмы. Мои аварии – отдельные события, а воспоминания включались в те моменты, когда я была за рулем, причем только на мокрой или заснеженной дороге. Поэтому моя травма была ограничена узкой областью, которую мы со Свеньей смогли определить, собрать воедино все навязчивые воспоминания и отправить их туда, где им место. Справиться с другими травмами бывает значительно труднее, если они незаметно и глубоко вплелись в нашу жизнь, в приемы пищи, сон, походы по магазинам, просмотры фильмов. Мне повезло, что моя травма оказалась настолько узко ограниченной. Долгое время после того, как мне стало лучше, я с трудом в это верила. Иногда даже сейчас у меня появляется то старое предчувствие: поверну за поворот на скользкой дороге и обреку себя на ужас, который поднимется во мне и будет мной управлять. Но этого не происходит. Каким бы невозможным это ни казалось, я излечилась.