Часть третья 7 Лечение страха Девочке одиннадцать. Она в спальне с мамой, которая шьет ей платье. Вдруг появляется мышка, пробегает по полу и по босым ножкам девочки, но та сначала не расстраивается: она не боится мышей. Но мама ударяется в панику, и девочка, видя, что мать так испугалась, испытывает потрясение и пугается сама. Когда девочка стала взрослой, она поняла, что начала бояться мышей именно в тот день в спальне. Проходили годы, и ее страх рос. Ей исполнилось двадцать, потом тридцать. Она с одержимостью следила, чтобы в ее дом не попали мыши, ставила мышеловки и раскладывала отраву. Она намеренно избегала тех мест, где когда-то видела мышей. Ночью у ее кровати стояли высокие сапоги; они были накрыты сверху, чтобы мыши не могли забраться туда по голенищам. И если ей приходилось вставать, она совала ноги в сапоги и шла по дому, топая, чтобы мыши знали, что она идет. Когда муж собрался в командировку, она договорилась пожить в это время в другом месте – там, где безопасно и нет мышей. Материнский страх стал ее собственным. Когда ей было тридцать лет, она прошла курс когнитивной терапии. После сорока попыталась вылечиться с помощью ДПДГ. Но, несмотря на это, от боязни мышей (она называется мусофобией) избавиться не смогла: страх преследовал ее повсюду. Через три года после курса ДПДГ женщина обратилась за помощью к доктору Мерел Киндт и ее коллегам в Амстердаме. Они согласились. Они провели всего один сеанс лечения: женщине в течение двух минут пятнадцати секунд показывали мышку, а потом дали одну таблетку. Вот и все. Через месяц после лечения женщина могла, вставая ночью, ходить босиком по темному дому. Через три месяца она смогла держать мышку в руках и даже позволять ей пробежать по своим босым ногам. Она излечилась от фобии. Она была свободна. Эта история, подробно описанная в статье, опубликованной в Learning & Memory в 2017 году, кажется неправдоподобной, слишком примитивной даже в качестве сюжета научно-фантастической истории. Тем не менее это правда. Группа исследователей под руководством Киндт вылечила боязнь мышей, от которой женщина страдала тридцать лет, с помощью одной таблетки: сорока миллиграммов пропранолола, обычного бета-блокатора, который часто используется для нормализации кровяного давления, лечения мигреней и страха публичных выступлений. И это не единственный случай излечения. Киндт проделывает эту чудодейственную процедуру с людьми, которые боятся пауков и змей или страдают другими специфическими фобиями. После того как я много лет отрицала наличие у себя проблемы (хотя время от времени случались срывы), после того как я идентифицировала свой страх и попыталась справиться с ним сама, после попытки доморощенной экспозиционной самотерапии я наконец договорилась о перемирии со своей боязнью высоты – своего рода компромисс, с которым можно жить. Но когда я услышала о таблетке Мерел Киндт, мне стало интересно: поможет ли она мне? Когда я была маленькой, время от времени мне случалось проходить мимо тротуаров, которые только что были залиты свежим бетоном. Как правило, сверху такие куски влажной гладкой поверхности были прикрыты пластиковой пленкой, и мне всегда очень хотелось отогнуть краешек и палочкой нацарапать свои инициалы. Я видела такие надписи на тротуарах, оставленные другими детьми, у которых хватило храбрости сделать это, пока бетон не застыл. Как раз перед нашим отъездом из Саскатуна и переездом в Оттаву я увидела такой кусочек тротуара недалеко от нашего дома. Помню, что тогда мне особенно хотелось оставить свой след, прощаясь с домом. Не помню, сделала я это или нет, но, честно говоря, сомневаюсь. Я ведь была очень осторожным и сдержанным ребенком и страшно боялась, что меня поймают и будут неприятности. В научном сообществе считалось, что наши связанные со страхом воспоминания напоминают такой тротуар: сформировавшись и переместившись из кратковременной памяти в долговременную, они становятся фиксированными, «затвердевают». Со временем они могут несколько притупиться, но их суть остается неизменной. Тем не менее оказывается, что при определенных условиях их можно снова сделать изменчивыми и податливыми. Это открытие и легло в основу лечения, разработанного Мерел Киндт. В конце 1990-х годов Карим Надер, защитив диссертацию по нейробиологии, работал в Нью-Йоркском университете под руководством Джозефа Леду (славного «Амигдалоида»), который занимался исследованием страха. Надер уже знал, что только что сформированные воспоминания в течение непродолжительного времени остаются пластичными, а затем происходит так называемая консолидация, переход в стабильное хранение в долговременной памяти. Ему также были известны результаты многочисленных исследований, подтверждавших существование «окна», в рамках которого процесс консолидации может быть прерван. Например, что инъекция лекарства или применение электрошоковой терапии вскоре после сеанса формирования условно-рефлекторной реакции страха может нарушить процесс формирования условного рефлекса, в то время как та же самая инъекция всего несколько часов или дней спустя уже не будет иметь такого эффекта. В статье в журнале Nature он пишет: «Одно из наиболее часто используемых лекарственных вмешательств состоит в том, что можно ввести препарат, который блокирует превращение РНК в белок». По-видимому, нарушение синтеза белка дает возможность прервать процесс консолидации воспоминаний. Это означает, что существует способ не позволить связанным со страхом воспоминаниям усвоиться. Надеру были знакомы исследования, результаты которых предполагали, что в случае применения в момент поиска воспоминания в долговременной памяти подобные вмешательства (инъекции лекарственных препаратов или электрошок) могли создать ограниченную амнезию: то, что являлось предметом поиска, будет стерто. Он предположил, что, поскольку воспоминания консолидируются посредством синтеза белка, поиск в памяти может потребовать подобного же процесса реконсолидации, который также включает синтез белка, для того чтобы отыскиваемое воспоминание осталось неповрежденным. Ему пришло в голову, что может существовать возможность пересмотра связанных со страхом воспоминаний. В некоторые моменты застывший бетон снова становится мягким. Свою теорию он решил проверить на крысах. Начал с нескольких классических сеансов формирования условного рефлекса: крысы получали звуковой стимул (тональный сигнал), который сопровождался одновременным ударом тока по лапке. На следующий день каждой крысе предъявлялся только звуковой сигнал, а сразу после этого делалась инъекция в миндалевидное тело. Одной группе крыс вводился анизомицин, лекарственный препарат, который, как известно, блокирует синтез белка, а другой группе вводили искусственную спинномозговую жидкость, нейтральный, неактивный препарат. Во время этой первичной презентации звука без электрошока в обеих группах отмечалось одинаковое поведение: крысы замирали, демонстрируя реакцию страха, ожидая удар током. Но, когда Надер и его коллеги снова протестировали крыс двадцать четыре часа спустя, реакция замирания у группы, которой вводили анизомицин, значительно снизилась. Как будто условный рефлекс оказался по меньшей мере частично расформированным. Тем не менее это срабатывало только в тех случаях, когда воспоминания о сеансе формирования условного рефлекса находились в условиях активного поиска: на крыс контрольной группы, у которых была сформирована условная реакция на страх и которым анизомицин вводили без предварительного предъявления звукового сигнала, инъекция не подействовала. Их реакция осталась незатронутой. Как и подозревал Надер, эти результаты предполагали, что синтез белка требовался не только для первичной консолидации памяти, но и для реконсолидации после активации воспоминаний. В последующих экспериментах Надер и его группа обнаружили, что, если отложить инъекцию на шесть часов после предъявления стимула, ее воздействие аннулируется; таким образом, существует ограниченное «окно», в рамках которого можно изменить искомое воспоминание, связанное со страхом. Тогда вместо двадцатичетырехчасового перерыва после формирования условного рефлекса они решили предъявить звуковой сигнал и инъекцию через четырнадцать дней. Эффект анизомицина сохранялся. Это говорило о том, что по меньшей мере у крыс связанные со страхом воспоминания можно не просто преодолеть когнитивным или поведенческим тренингом, их можно в корне изменить. Мерел Киндт получила образование клинического психолога, а не нейробиолога, поэтому она сразу же увидела потенциальные возможности применения исследования Надера. Во время нашего первого разговора по телефону она сказала мне: «Когда я прочитала эту статью, то подумала, что это просто потрясающие новости для клинической психологии и психотерапии». Если этот процесс можно адаптировать для работы с людьми, то его результаты (для людей, которые в разной степени страдают от связанных с самыми разными страхами воспоминаний) могут быть очень и очень значительными. Существовало одно препятствие: анизомицин токсичен и не может использоваться в экспериментах с людьми. Поэтому Киндт решила попытаться подтвердить открытие Надера с использованием пропранолола; этот бета-блокатор обладает, по-видимому, такими же свойствами и обычно безопасен для человека. Она знала, что другие исследователи используют пропранолол для изменения воспоминаний в начале процесса консолидации. Так что выбор был вполне очевидным. Киндт и ее сотрудники начали работу с тщательного исследования. «Мы проверили гипотезу о том, что реакция страха может быть ослаблена нарушением процесса реконсолидации и что нарушение реконсолидации связанных со страхом воспоминаний будет препятствовать возвращению самого страха», – написали они в короткой статье, опубликованной в Nature Neuroscience. Исследователи использовали классическую процедуру формирования условного рефлекса страха у участников эксперимента – они должны были начать бояться того, чего не боялись раньше. В данном случае использовался громкий шум, а эффект от него измерялся степенью вздрагивания (контролировались мышцы правого глаза испытуемых). На следующий день группе произвольно выбранных испытуемых давалась доза пропранолола, а затем реактивировались воспоминания о событиях предыдущего дня, чтобы оживить связанные со страхом воспоминания, что, как показали результаты работы Надера и его группы, было вполне возможно. Другая группа перед активацией получала плацебо, а третья группа – только пропранолол без активации воспоминаний (позже Киндт изменила протокол, и доза препарата выдавалась после реактивации). Результаты были обнадеживающими. Исследователи сообщают, что «в отличие от плацебо, спустя сорок восемь часов пропранолол значительно снижал характерную реакцию вздрагивания». Пропранолол значительно смягчал проявление связанных со страхом воспоминаний. Условно-рефлекторная реакция страха не просто сокращалась, но и полностью исчезала. По-видимому, группа, в которой использовали плацебо, не продемонстрировала сколько-нибудь сравнимых изменений. Группа, которая принимала пропранолол без последующей реактивации воспоминаний, продемонстрировала «обычные реакции страха». Киндт и ее коллеги подчеркнули, что использованный ими протокол не затрагивал воспоминаний о формировании условного рефлекса и о том, что после этого у испытуемых появилась реакция страха. Но, как они написали, «это знание больше не вызывало эмоциональных последствий». Работу Киндт иногда сравнивают с фильмом «Вечное сияние чистого разума» о человеке, который проходит курс лечения, чтобы стереть воспоминания о своей бывшей девушке. Но то, что делает группа Киндт, не имеет отношения к стиранию памяти. Как раз наоборот, воспоминания как будто разблокируют, так что они больше не могут запускать реакцию страха в настоящем – как корабль, отшвартовавшийся от причала, или локомотив, отцепленный от поезда. Теоретически результат получается такой, какой был у меня в результате ДПДГ: воспоминания о прошлых автомобильных авариях «отцепились» от моих сегодняшних реакций, освободив меня от страха, не стирая его. Свобода в одной таблетке – мощная идея, но ее еще предстояло исследовать. Следующим пунктом на повестке дня должно было стать тестирование на материале более сильных, длительных страхов, а не просто на реакции страха, сформированной в лаборатории накануне. Киндт и ее коллега Марике Сутер провели еще один эксперимент и в 2015 году опубликовали его результаты. В этот раз их испытуемыми были сорок пять человек с арахнофобией (диагноз был поставлен по результатам стандартного психологического анкетирования). Испытуемые снова были разделены на три группы: первая получала пропранолол с реактивацией воспоминаний, вторая получала плацебо с реактивацией воспоминаний, а третья – пропранолол без реактивации воспоминаний. Теперь не было необходимости вырабатывать условный рефлекс: участники эксперимента уже боялись пауков. Перед началом лечения каждого из испытуемых просили зайти в комнату, в дальнем конце которой на столе стояла банка с детенышем тарантула. Испытуемых просили подойти к банке и выполнить стандартный тест на оценку поведения, столько заданий, сколько они смогут за три минуты. Разрешалось прекратить выполнение заданий в любой момент. Сначала их просили сесть перед закрытой банкой на расстоянии двадцати сантиметров. Затем нужно было приложить ладонь к банке и продержать ее в таком положении в течение десяти секунд (если вы боитесь пауков, в этот момент, я думаю, вам уже будет очень страшно). Затем испытуемому нужно было открыть банку, а потом, если он сможет, подержать открытую банку в руках в течение десяти секунд. Эти шаги продолжали усложняться, и наконец наступала очередь восьмого, последнего, задания: нужно было, чтобы паук прополз по обнаженной руке. Если испытуемый доходил до этого этапа, он исключался из группы испытуемых. (И правильно! Не могу сказать, чтобы я особенно боялась пауков, но на такое бы точно не пошла.) Через четыре дня наступало время лечения. Испытуемым двух групп, которые должны были подвергаться реактивации воспоминаний, сказали, что, независимо от того, с какими результатами они прошли первоначальный тест, сегодня придется дотронуться до паука, чтобы завершить процесс. По инструкции они должны были стоять на расстоянии полуметра от паука, находившегося в открытой банке. Они оставались там на протяжении двух минут (по-видимому, с колотящимся сердцем, расширенными зрачками и так далее), и им задавали вопросы об их страхе, об уровне тревожности и о том, чего они больше всего боялись, когда им сказали дотронуться до паука. Все это время они находились в ожидании того, что вот-вот им придется дотронуться до паука. В этом и состояла попытка Киндт запустить и реактивировать связанные со страхом воспоминания. Это была очень деликатная задача, потому что нужно было довести их до той точки, в которой воспоминания становились пластичными, но не дальше. По истечении двух минут испытуемых выводили из комнаты, причем в конечном итоге им не нужно было дотрагиваться до паука. Потом им давали таблетки, сорок миллиграммов пропранолола или плацебо. Через четыре дня участникам предлагалась анкета по поводу боязни пауков, и нужно было снова выполнить восемь заданий теста на оценку поведения, – кто сколько сможет. Перемены были разительными. При выполнении восьми заданий теста все до единого участники группы, которая получала и таблетку пропранолола, и проходила процедуру реактивации воспоминаний, смогли выполнить больше заданий теста, чем до лечения; многие из них достигли восьмого задания и дотронулись рукой до тарантула. В то же время члены группы, которые получали плацебо и проходили процедуру реактивации воспоминаний или только таблетку пропранолола, едва могли дотронуться до банки. Через три месяца и через год были проведены дополнительные тесты: группа, получившая полный курс лечения, оставалась стабильной; регресса не отмечалось. Эти люди по-прежнему могли дотронуться до банки. Когда я впервые разговаривала с Киндт по телефону, где-то через три года после публикации результатов ее исследования арахнофобии, я не знала, на каком этапе в тот момент находится ее работа. Я не знала, нужны ли ей новые испытуемые и подойду ли ей я. Но потом, почти в конце нашей беседы, она выдала мне список фобий, с которыми уже имела дело: пауки, змеи, мокрицы, собаки. Ограниченные пространства. Высота. Я сказала: «Это мой случай». «Вы хотите от этого избавиться?» – спросила она, слегка посмеиваясь. Тоже полушутя я сказала ей, что хотела бы попробовать. Мне повезло. За несколько месяцев до этого она открыла свою клинику. В то время она уже лечила людей не просто в ходе научного исследования, но как обычных пациентов. За сто евро в час, если соответствуешь необходимым для этого условиям, можно получить лечение. Через несколько дней я заполнила анкету онлайн, дала ответы на вопросы о моем страхе и поставила свои оценки рядом с утверждениями вроде «Я избегаю этой ситуации любой ценой». Доктор измерил мне кровяное давление и определил дозу пропранолола, которую предстояло принять: поскольку лекарство снижает давление, оно может оказаться небезопасным для тех, у кого оно и так слишком низкое. Один из вопросов касался моей семейной истории. Умер ли кто-нибудь в моей семье от сердечного приступа или подобных причин в возрасте до шестидесяти лет? Я сообщила о мамином инсульте в шестьдесят и о смерти ее отца в пятьдесят четыре от аневризмы аорты. И снова, когда я вносила эти ответы в бланк на экране компьютера, я поразилась, насколько несправедливо жизнь обошлась с моей мамой. Но, несмотря на эту печальную историю, клиника допустила меня к лечению. Я купила билет до Амстердама и пыталась не слишком рассчитывать на положительный результат. До сих пор результаты Киндт были убедительными. Но успех или неуспех лечения, по-видимому, почти полностью зависит от реактивации – той части, где бетон снова становится жидким. Трудность лечения состоит в поиске воспоминания о страхе таким образом, что его становится возможным изменить. «Почему мы храним воспоминания?» – спросила меня Киндт во время нашего разговора, а потом сама ответила на свой вопрос. Она сказала, что главная цель воспоминаний – помочь нам эффективно адаптироваться к своему окружению, узнать о том, что нам угрожает, а потом сохранить эту информацию, чтобы каждый раз, когда какая-то угроза возникает, не учиться заново. Такая цель помогает объяснить, почему связанные со страхом воспоминания обычно статичны и долговременны: они будут нужны как предупреждения в будущем. Пластичными и изменяемыми они становятся только тогда, когда появляется достаточно серьезная причина для их активации. Киндт объяснила, что, чтобы это произошло, «должно быть что-то новое, чему необходимо научиться, иначе след памяти – это лишь некое восстановленное пассивное состояние, но сам след памяти не активизируется». С другой стороны, если опасность, которой подвергается человек при лечении, оказывается слишком новой, мозг создаст совершенно новое воспоминание, новое приобретенное знание, но не будет пересматривать старое. Она предложила пример: если кто-то боится пауков и вы заставляете его смотреть на паука полчаса, час или несколько часов, первоначальная волна страха может постепенно начать затихать, по меньшей мере его можно будет сдержать. «Если это сделать, сформируется новое воспоминание», – объяснила Киндт. После этого пропранолол будет оказывать воздействие уже на вновь сформированное знание о страхе, который можно сдерживать, но не на старое, более сильное воспоминание. С очень большой вероятностью такому человеку придется начать все сначала в следующий раз, когда он увидит паука. Целью Киндт было полностью предотвратить возникновение реакции страха, но, чтобы этого достичь, нужно было «запустить» человека в нужный момент. Я никогда не была большим любителем аналогий, которые сравнивают живую, бесконечно творческую работу человеческого мозга с бесстрастным функционированием технологий, но здесь такое сравнение кажется подходящим: Киндт необходимо было открыть у своих пациентов нужный файл памяти в режиме редактирования, а не в режиме «только для чтения» и не дать компьютеру вместо этого создать новый документ. Это ювелирная работа. Киндт сказала мне: «Трудность во внедрении фундаментальной науки в клиническую практику состоит в том, что мы не можем непосредственно видеть, что происходит в мозге». Когда она работает с пациентом, у нее нет безошибочного способа узнать, какой из следующих процессов она наблюдает в каждый момент: «Вот это пассивный поиск, ничего не происходит, а это, возможно, реконсолидация, а это уже – ого! – это уже слишком долго, и в таком случае мы уже пролетели “окно”, в котором была возможность изменить само воспоминание о страхе». Нет, ей приходится продвигаться почти интуитивно, задавая пациенту вопросы, наблюдая его реакцию на процесс. Когда она попадает в яблочко, лекарство, по-видимому, делает свое дело. Но сама реактивация все еще представляет собой загадочный процесс. Во время полета в Амстердам я пыталась представить себе, какой будет моя жизнь, как я буду себя чувствовать, если страх высоты исчезнет. Я не могла этого понять до конца. И не очень-то старалась, потому что существовала возможность того, что для меня лечение не даст результатов. Я не хотела нарисовать картину жизни без страха, полюбить эту картину, а потом смотреть, как она уходит в небытие. Меня воодушевлял опыт ДПДГ. Перемена, причем разительная, в моих взаимоотношениях со страхом была возможна, даже более возможна, чем я могла бы поверить до того, как пришла в кабинет Свеньи тем летним днем. Но в то же время мои травматические воспоминания об автомобильных авариях всегда ощущались как насильственное проникновение, вторжение в мое сознание, что-то, что было «пришпилено» к моей жизни откуда-то извне. Хотя моя реакция страха, когда я испытывала ее, будучи за рулем, казалась мне мощной и неподдающейся контролю, она тем не менее ощущалась как чуждая. Я могла очень ясно вспомнить, как наслаждалась вождением до аварии. Эти плохие ощущения были инородными, паразитирующими, логично было ожидать, что со временем они исчезнут. Но мой страх высоты – это нечто другое. Он был частью меня, врос в мою жизнь в тот день, когда, еще ребенком, я упала с эскалатора в аэропорту Пирсона в Торонто. А может быть, и раньше. Не то чтобы мне хотелось сохранить этот страх или я чувствовала к нему какую-то эмоциональную привязанность, просто я не могла себе представить, каким образом он может быть «отрезан» от остальных частей моей сущности. Я воображала себя выздоровевшей, паника на высоте – просто воспоминания, а не предвестник того, что сейчас я запаникую. Я представляла, что воспоминания отступили куда-то в полное страха прошлое, не имеющее отношения к моей новой жизни, – примерно так, как мои хорошие воспоминания о вождении ничего не могли сделать с паникой после аварии, которая нанесла мне травму. Я думала, что все должно быть по-другому, пусть чуть-чуть, но это многое изменит. Мне не придется вызнавать все подробности о местности, в которую я собираюсь в поход (я всегда проверяла, насколько она мне подходит, какова вероятность того, что я снова свернусь клубочком в каком-то холодном месте и буду плакать, униженная и обездвиженная страхом). Я могла бы стать более смелой, лучшей версией самой себя. Во вступительном интервью, которое проводила со мной коллега Киндт Мартье Крузе за пару дней до моего вылета в Амстердам, мне был задан вопрос, каких результатов я ожидаю. Я сказала, что сомневаюсь, что когда-нибудь стану человеком, которому нравится высота, – не могла представить себе, что буду, например, постоянно прыгать с парашютом или заниматься ледолазанием, – но надеюсь, что лечение заглушит голоса, раздающиеся в самых обычных ситуациях у меня в голове, которые вопят: «Ты погибнешь!» Больше всего меня беспокоили именно эти непомерные, иррациональные реакции. Я могла бы смириться с некоторой долей страха, с каким-то дискомфортом. Если, поднимаясь по открытому склону, я смогу вместо этого думать: «Если я здесь упаду, будет неприятно», «Я могу немного поцарапаться», одно это стоит того, чтобы пройти курс лечения. Еще до этого интервью я отправила Крузе часть своих записей о страхе высоты. Мы беседовали с ней сорок пять минут и за это время обсудили некоторые из самых неприятных моментов в моей истории панического страха. Мы говорили об эскалаторе, куполе Дуомо во Флоренции. О спуске со «Стандартного», о том, почему я не практикую избегание – почему я продолжаю сознательно создавать ситуации, которые, как мне известно, запускают мой страх. Мы поговорили и о том, что я ощущаю в собственном теле, когда это происходит. Обеим исследовательницам было необходимо хорошо понять, как работал мой страх: им нужно было активировать реакцию страха именно так, чтобы ее можно было изменить. От этого зависел успех. Крузе попросила меня оценить все случаи моего панического страха по шкале от 1 до 100. Она сказала, что в процессе лечения они попытаются довести все мои оценки до 80 или 90. Мы немного поговорили о методах, которые они могли бы использовать в контролируемых условиях окружающей среды. Ведь Нидерланды не могут похвастаться головокружительными вершинами. О походе в горы не могло быть и речи. В качестве вариантов мы обсудили стремянки, тренажерные залы для скалолазания, крутые и узкие лестницы в старинных церквях. Крузе посоветовала мне не слишком много думать об этих возможных вариантах. Она сказала, что этим займутся они сами, а мне нужно изо всех сил постараться об этом не думать. Поэтому, пока я летела из Ванкувера в Амстердам, я старалась не думать не только о том, даст ли лечение результаты, но и о том, как они планируют со мной работать. Где-то над Ирландией, когда рассвет только-только осветил горизонт на востоке, я кое-что осознала. Этот полет из Торонто в Амстердам ночью, ставшей короче, поскольку мы пересекали часовые пояса, был первым ночным рейсом с той ужасной ночи, когда я неслась из Сиэтла через континент в больницу к маме. Я сидела в узком пространстве кресла около иллюминатора, натянув до самой шеи тоненький самолетный плед, и на меня нахлынули воспоминания о той ночи в 2015 году, как это и бывает с плохими воспоминаниями, когда они вырываются из памяти: как я прижалась лбом к холодному пластику иллюминатора, скрывая слезы от сидящих рядом; как я снова и снова прогоняла в голове: «Мама умирает», «Ты с ней больше никогда не поговоришь», «Она уже умерла». На следующий день, около одиннадцати утра, я встретилась с Киндт и Крузе. В Амстердаме шел дождь со штормовым ветром. Дома, в Уайтхорсе (и у меня в голове и в теле), было два часа ночи, но после прилета в тихой квартирке, которую я сняла около клиники, мне удалось проспать целых восемь часов, и я чувствовала себя хорошо. Перед сном я очень волновалась и переживала по поводу лечения. Будут ли результаты? Как обидно будет, если я не испугаюсь достаточно для того, чтобы лечение подействовало! Что, если в тот самый момент, когда мне нужно будет сильнее всего испугаться, страх не появится? Но пока что этим утром я чувствовала себя спокойно. Все, что мне оставалось, это довериться докторам и ждать, что будет. Я договорилась с канадскими документалистами, что они будут снимать меня в ходе лечения. Они готовили специальный выпуск телепрограммы о науке страха и по счастливой случайности планировали прилететь в Амстердам, чтобы снять нескольких клиентов Киндт, – в этот момент там оказалась и я. Они встретили меня около здания клиники и сняли несколько дублей того, как я приближаюсь к двери. Я шла медленно. Уставилась куда-то вдаль. Эти повторы оказались неожиданно успокаивающими – отвлекли внимание от того, что мне предстояло. Внутри я впервые встретилась с Киндт. Под жужжание камеры мы сели, чтобы немного побеседовать. Говорили мы о том, как именно запускался мой страх, о том, где в моем теле он ощущался, начинал действовать. Она измерила мне давление и попросила оценить, насколько сильный страх я сейчас ощущаю по шкале от 0 до 100. Я почувствовала, как в груди возникают зачатки старой паники, когда рассказывала ей о случае на «Стандартном». В этот момент, сказала я, я уже на 30. Затем она раскрыла мне свой план. Мы должны были отправиться на пожарную станцию, где мне предстояло забраться в корзину лестницы пожарной машины, которую затем поднимут в воздух. Что я по этому поводу думаю? Я рассмеялась: «Не думаю, что я буду в большом восторге». Мы все забрались в микроавтобус съемочной группы, чтобы отправиться в пригород Амстердама. Сначала я присоединилась к общему разговору в машине, но вскоре притихла и стала смотреть в окно на плоские зеленые поля. Я нервничала. Боялась того, что должно было произойти. Но больше всего я боялась, что недостаточно испугаюсь. Уже больше трех лет у меня не было приступов настоящей паники (со времен случая на «Стандартном»), и я переживала, что слишком хорошо научилась подавлять свою реакцию, как-то ее контролировать, хотя и не могла освободиться от нее совсем. Киндт сказала мне изо всех сил стараться этого не делать, дать возможность страху подняться и охватить меня, просила не использовать механизмы защиты. Я надеялась, что смогу это сделать. Я подождала за пределами пожарной станции, чтобы остальные вошли во двор и подготовились. Прямо за забором в местном пруду плавали утки. Я попыталась напомнить себе, что ощущала во Флоренции, как была обездвижена неизбежным внутренним образом собственного тела, скользящего по терракотовым черепицам Дуомо. Или вспомнить, как забралась до половины мачты парусника на озере Онтарио, как раскачивалась, не могла двигаться, не думала ни о чем, кроме собственного тела, которое сейчас разобьется о палубу. Я старалась сделать так, чтобы мной овладело воспоминание о том страхе.