Наконец пришло время начинать. Киндт подвела меня к корзине пожарной машины (по сути, это была маленькая платформа с перилами) и заставила туда залезть и встать в углу рядом с воротцами в перилах, которые можно было открыть, чтобы повысить мое чувство уязвимости, если нужно будет испугать меня еще сильнее. Со мной в корзине (за штурвалом) был высокий круглолицый пожарный, второй сидел за рулем самой пожарной машины. Оба они встретились со мной глазами и улыбнулись, и я спросила себя, что они думают по поводу такого странного использования своего рабочего времени. Возможно, ничего хорошего, учитывая все обстоятельства, подумала я. Киндт стояла у меня за плечом, оператор с камерой был тоже с нами, выглядывая из-за спины пожарного. Я подумала: «А эта штука всех нас выдержит?» – и тут мы начали подниматься в воздух. Я инстинктивно протянула руку, чтобы ухватиться за перила. Киндт заставила меня их отпустить. Я засунула руки в карманы – она велела мне этого не делать. «Безопасное поведение» было запрещено. Теперь только ноги связывали меня с платформой, которая дергалась и покачивалась на ветру. «О боже, – сказала я. – Черт возьми». Мы поднимались все выше. Я заставила себя посмотреть вниз – как удаляется двор, – но не стала переводить взгляд на расстилающийся до горизонта плоский пейзаж, чтобы успокоиться. Пожарный повернул нас вокруг своей оси, сделав медленный круг. Я почувствовала тошноту, головокружение, ужас. И сказала Киндт, что дошла уже до 60. Мы поднялись еще выше, до самого предела лестницы. Теперь мы стояли над пожарной станцией, выше, чем все остальное, видимое в любом направлении. Ветер бросил волосы мне в глаза, платформу трясло из стороны в сторону. Я застонала. У меня не было чувства, что я сейчас умру, но все это мне совсем не нравилось. Может быть, достаточно? Я сказала Киндт, что уже, должно быть, 70. Проходило время, не знаю сколько. Не более одной-двух минут, но казалось, значительно больше. Я смутно осознавала, что оператор снимал меня крупным планом, когда я застонала и вокруг лица развевались волосы. Киндт стояла рядом со мной и смотрела мне в глаза, пытаясь определить уровень моего ужаса. Она спросила, становится ли мне хоть сколько-нибудь легче. Я ответила, что немного привыкла и, когда ветер не дует порывами, а платформа не двигается, мне чуть легче. Это был сигнал того, что нам можно спускаться и надеяться на лучшее. Когда мы оказались на земле, у меня тряслись ноги. Я не сразу выбралась из корзины и постояла во дворе, мне казалось, что сейчас я упаду. Грудь сдавило, я дышала часто, воздуха не хватало. Киндт принесла мне бутылку воды и одну таблетку. Пропранолол. Я проглотила таблетку и, дрожа, отправилась ждать в фургон, а съемочная группа еще что-то снимала. Крузе осталась со мной и попросила больше не думать о том, что я только что делала. Мы немножко поговорили о том о сем, в фургоне было страшно жарко. Я пришла в себя раньше, чем можно было ожидать. Тело вернулось в норму. Пульс стал медленным и ровным, ноги перестали трястись, грудь больше не сдавливало. «Это подействовала таблетка», – сказала Крузе. В клинике я пару часов читала книгу в тихой палате. Киндт и съемочная группа уехали: они направились на ферму, где следующему пациенту предстояло справиться с боязнью кур. Крузе снова измерила мне давление, а потом отпустила, напомнив, чтобы я не думала, не говорила и не писала о том, что произошло, пока хорошенько не высплюсь. Я пообещала постараться. На следующий день я снова приехала в клинику, снова села в микроавтобус съемочной группы и приехала на пожарную станцию. Спать я легла рано, но проснулась, проспав четыре или пять часов; дома, в Уайтхорсе, была середина дня. Я надеялась, что тело получило достаточно циклов быстрого сна, чтобы реконсолидация воспоминаний состоялась. Я нервничала, но это было нервное возбуждение, а не ужас. Покопалась в себе, чтобы проверить, не начинает ли меня охватывать страх предстоящего, – и ничего не обнаружила. В течение всего утра я пыталась опознать какие-либо признаки изменений. Стала ли я более смелой, меньше ли нервничала на лестнице, ведущей в мою съемную квартиру? Возможно. Но, строго говоря, разве я боялась лестниц до этого дня? Трудно сказать. И снова я шагнула на платформу вместе с Киндт и оператором, и теперь я не боялась. За штурвалом был уже другой пожарный. В животе немного засосало, но это ощущение было скорее предвкушением, как раньше, до первой аварии, или как перед выходом на сцену для получения заработанного усердным трудом диплома. Нагруженная корзина начала подниматься в небо, но я не боялась. Я смотрела вниз на двор, который становился под нами все меньше, и не ощущала тошнотворного головокружительного ужаса вчерашнего дня. Все было чудесно! Я расплылась в улыбке, потом начала громко смеяться. Мы поднялись выше. Ветер швырял корзину из стороны в сторону, но я смеялась. Я посмотрела вниз, на землю, потом на горизонт, потом снова вниз и поняла, что единственное, о чем беспокоюсь, это чтобы очки не свалились с носа на асфальт внизу. Я покопалась в себе. Где же мой страх? К этому моменту он уже должен был подняться и охватить меня с ног до головы. Может быть, он где-то спрятался и ждет, когда я потеряю бдительность? Я так его и не нашла. Киндт задала мне несколько вопросов, оператор присоединился к разговору, нацелив камеру мне в лицо. Не помню, о чем они спрашивали и что я отвечала, – помню только головокружение от внезапного, неожиданного отсутствия страха. Когда мы снова приблизились к земле, я пошутила, что слишком много улыбаюсь: камера зафиксирует мои пожелтевшие зубы – я вдруг почувствовала себя тщеславной и застенчивой. Я поняла, что вчера была слишком испугана, чтобы думать, как выгляжу. При отсутствии страха в голове оказалось намного больше места. С такой точки зрения я бы почти приветствовала всплеск неуверенности в себе. Оказавшись на земле, я снова почувствовала желание рассмеяться, не могла перестать улыбаться. Режиссер фильма спросил, не поднимемся ли мы с Киндт еще разок, а оператор остался бы на земле, чтобы с этого ракурса снять несколько кадров, как мы поднимаемся в воздух. Я сказала: «Конечно!» Теперь я чувствовала себя дерзкой, смаковала отсутствие страха. Я могла снова туда подняться. Я могла сделать все. Мы с Киндт вернулись на платформу и поднялись в воздух. Страх не появился. На этот раз мы поднялись еще выше (думаю, потому что на платформе было меньше народу), и ветер казался еще сильнее. Я сделала селфи с Киндт, очень быстро, потому что опасалась, что ветер вырвет телефон у меня из руки. Время от времени смотрела на землю, чтобы убедиться, что все еще могу, но на этот раз в большей степени потому, что хотела насладиться видом. Однако вскоре мне пришлось отвлечься. Пожарный занервничал по поводу ветра и высоты и того, что съемочная группа снимает слишком долго, и я почувствовала первые уколы страха. Я начала беспокоиться – не столько о безопасности, сколько об успешности лечения. Сохранится ли эффект при таком напряжении? Мое приподнятое настроение улетучилось, и я задрожала от холодного мартовского ветра. «Думаю, мне хватит», – сказала я Киндт. К тому моменту как мы достигли земли, мне уже было не по себе. Это была не паника, не то, что в предыдущий раз, но я чувствовала себя неуютно, настроение ухудшалось. Когда мы сходили с платформы, нас встретили оператор и режиссер. Они спросили, как дела. Я ответила что-то вроде «не очень». Они пытались снимать, камера жужжала, но я сказала, что мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя. Они продолжали снимать, стоя передо мной, продолжая задавать вопросы. Я сказала: «Мне просто нужна минутка, потом все будет хорошо», но Роберто, режиссер, сказал, что им не нужно, чтобы я была в хорошем настроении для камеры: они хотели отразить реальность того, что происходит в процессе лечения. Вам знакомо то паническое чувство, когда сжимается горло – от гнева или от расстройства, – наворачиваются слезы и ты пытаешься держать себя в руках, но чем больше ты пытаешься контролировать свои эмоции, тем с большей силой они пытаются выскочить наружу? Я разозлилась. Я была дезориентирована и тряслась от холода. И просто хотела одну минутку, чтобы глубоко вздохнуть и собраться с силами! Я говорила по возможности ясно. Я чувствовала, что меня загнали в угол. Что меня не уважают. Что мне противостоят. Больше всего я опасалась, что взрыв отрицательных чувств может навредить лечению. Они хотели запечатлеть реальность? Для меня реальностью было приподнятое настроение, свобода, радость. То, что я чувствовала сейчас, было результатом моих усилий удовлетворить их нужды, их требования. В конце концов я сказала: «Я замерзла, даже не могу думать, не могу сделать это прямо сейчас» – и ушла от камеры. На пути обратно в клинику я по большей части молчала. Я пыталась возродить свои воспоминания о чистой радости первого успешного подъема на платформе, но тревога и гнев, казалось, овладели мной. То, что должно было стать триумфом, славной победой над десятилетиями страха, позора и слез, было разрушено. Добравшись до своей комнаты, я рухнула на кровать и заплакала, выпуская печаль и гнев, которые сдерживала, пока не осталась в одиночестве. Когда я немножко успокоилась, то вспомнила о Свенье и собственных ресурсах. Попыталась вызвать в памяти Луг фей с его первозданными скалами и рваными облаками, зеленый луг и холодный, сбегающий с гор ручей. Я представила бабушку с морщинками вокруг рта и глаз, ее объятия, худобу, запах тайского бальзама. И меня немножко отпустило. Для успокоения я написала Киндт и Крузе по электронной почте. Не будет ли отрицательных последствий для лечения из-за того, что я так расстроилась сразу же после проверки? В попытках понять свой страх я уже научилась серьезно относиться к тому, насколько мощно управляют нами воспоминания и эмоции. Это происходит не так, сказали они. Перемена уже произошла. Кроме того, напомнила мне Киндт, какое-то количество страха вполне естественно и даже полезно. Некоторые реакции разумны, а совсем не иррациональны. Она и сама боялась, когда мы второй раз поднимались в корзине. И обеим нам было понятно, что сам пожарный тоже нервничал. Был такой сильный ветер, а мы были так высоко. В такой ситуации кто угодно почувствовал бы себя не в своей тарелке. А я должна запомнить кое-что еще: да, я утратила радость первой успешной попытки, но не запаниковала так, как днем раньше. Я даже близко не испытала того полномасштабного, неконтролируемого ужаса. И я поняла, что мне придется заново изучить собственные реакции. Долгое время я старалась подавлять и игнорировать собственные реакции страха. Приучила себя к тому, что они иррациональны, что доверять им нельзя. А теперь, когда я полностью излечилась, придется научиться снова им доверять. 8 Бесстрашие Алекс Хоннольд висел на высоте больше шестисот метров над Йосемитской долиной, маленькая точка в море гранита. Было 6 сентября 2008 года, Хоннольд совершал попытку одиночного восхождения фри-соло по маршруту Regular Northwest Face на горе Хаф-Доум. В 1967 году, когда этот маршрут впервые был проложен, Ройал Роббинс, пионер скалолазания, и его команда провели там пять дней с веревками, болтами и скальными крюками, пока не достигли вершины. Пятьдесят один год спустя Хоннольд захотел пройти тот же маршрут всего за несколько часов, в одиночку, без веревок или какого-либо другого защитного снаряжения. Это стало первым в серии легендарных безверевочных восхождений на большие стены, кульминацией которых стало восхождение на Эль-Капитан, или Эль-Кап, запечатленное в получившем «Оскар» фильме «Фри-соло». Фильм сделал Хоннольда самым известным скалолазом и одним из самых известных спортсменов в видах спорта, которым занимаются на открытом воздухе, за всю историю спорта. Тем утром Хоннольд начал свое восхождение на Хаф-Доум в одних шортах, футболке с длинными рукавами, скальниках и с мешочком магнезии, привязанным у него на талии. В одном кармане у него были несколько батончиков Clif Bar, в другом – небольшая фляжка с водой. Он взбирался все выше, и выше, и выше. Пил, ел, запускал руки в мешочек. В какой-то момент снял футболку. Когда позади осталось больше сотни метров скалы, он почувствовал страх или что-то похожее на страх. Это повторилось не один раз. В какой-то момент, на высоте метров тридцать, он подумал: «Черт, это ужасно!», когда понял, что случайно отклонился от намеченного маршрута. Но, как позднее он написал в своих мемуарах «Один на стене», «то, что я чувствовал, не было паникой – просто неприятное тревожное волнение». Он сосредоточился, восстановил силы и нашел выход из этого сложного положения. Позже, на сотни метров выше, всего метров за десять-пятнадцать до вершины, он добрался до последнего сложного участка – вертикальной плиты. Вот тут он и остановился. Годы спустя он написал: «На минуту я засомневался. Или, может быть, запаниковал. Трудно сказать, что это было». Когда он остановился там, крепко держась за стену, уцепившись за «жалкий намек» на выступ, то поочередно менял руки, держась одной и давая отдохнуть другой. Ноги вообще ни на что не опирались: он использовал метод под названием «размазывание», то есть полагался на противоположно направленные силы своих туфель на резиновой подошве, поставленных под углом и плотно прижатых к граниту для сохранения трения. Он слышал, как на вершине прямо над ним смеются и болтают туристы. Икры болели от напряжения – он изо всех сил старался удержаться. Шли минуты. Скоро ему придется сдвинуться с места. Наконец он вытянулся во весь рост, вытянул руки и схватился за следующий уступ, который казался очень маленьким. Ноги удержались. Руки удержались. Он это сделал. Мгновения спустя он перевалился через вершину стены и оказался в толпе сотен туристов – с голым торсом, задыхающийся и совершенно никому не известный. На вершине никто даже не понял, что он только что сделал. Позже в своем дневнике Хоннольд заметил, что он совершил восхождение за два часа пятьдесят минут, но что собой недоволен. Он написал: «Плохо прошел на плите. Нужно лучше». Я следила за карьерой Алекса Хоннольда много лет, и, хотя считаю его совершенно потрясающим, часто думаю, что он и я – не родственные души. Мягко говоря, мы очень разные люди. Но, когда я читала его описание той небольшой заминки на Хаф-Доум и роли, которую эта заминка сыграла в его оценке всего восхождения, я вспомнила собственные усилия победить свой страх высоты. А именно то лето, когда решилась на доморощенную программу экспозиционной самотерапии: прохождение маршрута не может считаться лечением, это не победа, если я не смогла научить свой мозг оставаться спокойным. Хоннольд любит подчеркивать, что на самом деле он довольно обычный человек, он знает, что такое страх. В книге «Один на стене» он пишет: «Я чувствую страх ровно так же, как любой другой человек. Если бы рядом оказался аллигатор, который собирался бы меня съесть, мне было бы очень неуютно». Хотя «очень неуютно» – значительно более мягкое выражение, чем большинство людей использовали бы в этом случае. Хоннольд пишет: «Меня постоянно спрашивают о риске. Обычные вопросы: “Вы ощущаете страх? Вы когда-нибудь боитесь? Когда вы были ближе всего к смерти?” Я реально устал отвечать на эти вопросы снова и снова». Вполне понятно. Но и эти вопросы можно понять. Из того, что мы, публика, можем знать о профессиональной жизни Хоннольда, его взаимоотношения со страхом кажутся совсем непохожими на то, что испытывают другие люди. И уж точно эти отношения не такие, как у меня. Едва ли возможно просто понять, как у него получается часами выполнять точные движения скалолаза, когда каждая ошибка приведет к внезапной и неизбежной смерти. Кажется, что у него иммунитет к страху, что у него никогда бешено не бьется сердце, не сдавливает горло – что произошло бы с большинством из нас в такой ситуации. И все же есть другие сферы, в которых его реакции кажутся более нормальными. Как и я, как и Мухика-Пароди и ее потеющие испытуемые, Хоннольд пытался прыгать с парашютом. Он думал, что постепенно сможет перейти к бейсджампингу (прыжкам с парашютом со скалы или другого высокого объекта). Впервые он прыгнул с самолета в 2010 году, совершил несколько прыжков – и оставил этот спорт. Я ощутила удовлетворяющее чувство узнавания, подтверждения, когда он написал, что ему «ужасно это не понравилось». Он пишет: «У меня было странное ощущение подташнивания от движения самолета, когда он шел на взлет, а мы как сельди в бочке и дышим выхлопными газами. А уж падение из самолета – это просто страшно». И это Алекс Хоннольд! Да он такой же, как мы! А может быть, и нет. Пару лет назад писатель Джеймс МакКиннон уговорил Хоннольда забраться в аппарат компьютерной томографии, чтобы невролог Джейн Джозеф смогла исследовать его мозг. Дело в том, что в то время была популярна история о нейробиологе, который на одном из публичных мероприятий Хоннольда стоял в очереди, чтобы получить его автограф. Этот нейробиолог наклонился к стоящему рядом и тихо сказал ему: «У этого парня не срабатывает миндалевидное тело». Джозеф планировала проверить, соответствует ли этот диагноз действительности. Опубликованный в журнале Nautilus рассказ МакКиннона «Странный мозг величайшего в мире скалолаза-соло» (The Strange Brain of the World’s Greatest Solo Climber) передает, что произошло дальше. Первый анатомический скан мозга Хоннольда появляется на экране компьютера оператора МРТ Джеймса Перла. «Можно показать его миндалевидное тело? Нам нужно знать», – говорит Джозеф. Перл прокручивает изображение вниз, еще ниже, по похожей на тест Роршаха топографии мозга Хоннольда, до тех пор, пока с внезапностью случайно попавшего в кадр объекта на фоне сплошной путаницы не материализуется пара миндалевидных узлов. «Оно у него есть!» – восклицает Джозеф, а Перл смеется. Что бы ни давало Хоннольду возможность без спасательных средств забираться в Зону Смерти, это точно не пустое пространство в том месте, где должно быть миндалевидное тело. На первый взгляд, говорит Джозеф, это миндалевидное тело абсолютно здоро́во. Но процедура еще не закончилась. Хоннольда, находившегося внутри аппарата, попросили посмотреть на ряд изображений, специально предназначенных для того, чтобы вызывать у зрителя страх, душевную боль, отвращение или тревогу. Там были изображения окровавленных трупов, фекалий и… скалолазания. На светящемся экране, демонстрирующем мозговую активность Хоннольда, миндалевидное тело не осветилось, что показало бы запуск реакции страха. «Возможно, его миндалевидное тело не срабатывает – нет внутренних реакций на эти стимулы, – сказала Джозеф. – Но может быть и так, что у него настолько хорошо настроенная система регуляции, что он может сказать “да, я все это чувствую, миндалевидное тело заводится”, но его лобная кора настолько сильна, что может его успокоить». Джозеф провела сканирование и контрольного субъекта: еще одного скалолаза, примерно того же возраста, что и Хоннольд, человека, которого можно было охарактеризовать как «искателя острых ощущений». Стороннему наблюдателю (и ему тоже, по его собственным словам) показалось бы, что на него, как и на Хоннольда, не подействовали изображения, которые ему показывали. Но скан мозга рассказал другую историю: его миндалевидное тело активировалось, хотя на осознаваемом уровне он был спокоен или говорил, что спокоен. Как это понимать? Технически миндалевидное тело Хоннольда функционально. Однако у него, по-видимому, более высокий, чем у большинства людей, порог активации. Вероятно, благодаря специфическому сочетанию врожденного и приобретенного, годам дисциплины и обучения, а также под воздействием рискованных ситуаций особенный характер его реакций настраивался и совершенствовался. Понятно, что его взаимоотношения со страхом, реакции на потенциальные опасности выглядят совершенно не такими, как у обычных людей, и отличаются даже от реакций его коллег, других любителей риска. В своих мемуарах, пересказав историю об ученом, который хотел получить его автограф и предположил, что его миндалевидное тело работает неправильно, Хоннольд пишет: «Опасность меня пугает. Но, как я уже говорил бесчисленному количеству людей, интересующихся, не обладаю ли я особым даром, этот дар – способность держать себя в руках в таких ситуациях, где нет места ошибке. Каким-то образом я знаю, как в таких затруднительных случаях (ну, как в тех ходах над Thank God Ledge на Хаф-Доум в 2008 году) глубоко дышать и успокоиться». И я поняла, что это как раз то самое спокойствие, которого я искала в ходе своей экспозиционной самотерапии. Не то чтобы я когда-нибудь надеялась или ожидала достигнуть такого состояния, когда скалолазание ощущается как что-то обычное, нейтральное, как сидение на диване или поход по ровной плоской тропе. Я не хотела быть безразличной к тому, что меня окружает, хотела сознавать опасности, которые этот спорт может представлять. Но мне хотелось быть способной подняться над этими опасностями, дышать свободно, не дать панике разрастись в груди и овладеть мной. Полагаю, что такая способность, такая сопротивляемость – это своего рода бесстрашие, и крайний его вариант у Алекса Хоннольда поражает зрителей во всем мире. Но существует и другой вид бесстрашия – тот, который возникает, когда – совсем не так, как у Хоннольда, – миндалевидное тело человека действительно не работает. Где-то на американском Среднем Западе, скрываясь от телекамер и журнальных фотографов, живет женщина, жизнь которой удивительно близка к жизни, в которой нет страха. Нейробиологам она хорошо известна как пациентка S.M. В середине 1960-х годов родилась девочка, которая не кричала и не плакала. Она даже почти не хныкала, но это молчание было вызвано не отсутствием чувств: у ребенка было странное утолщение тканей вокруг голосовых связок, и из-за этого препятствия ей было трудно производить какие бы то ни было звуки. Кроме того, у девочки имелись патологические изменения на коже, и это (в сочетании с проблемой голосовых связок) со временем провело к диагностированию невероятно редкого генетического заболевания, болезни Урбаха – Вите. Это заболевание поражает человека на двух фронтах: на коже и в тканях горла, а также в мозге. Помимо характерного утолщения тканей вокруг голосовых связок, которое дает пациентам с болезнью Урбаха – Вите специфически грубый, скрипучий голос, эта болезнь также вызывает поражение кожи, обычно на конечностях, которое постепенно приводит к образованию рубцов. Со стороны неврологии болезнь Урбаха – Вите вызывает кальциноз структур мозга, и иногда повреждения настолько обширны, что эти структуры полностью выводятся из строя. Это заболевание до сих пор было диагностировано только у нескольких сотен людей. Целый ряд болезней вызывает в мозге то, что один невролог назвал «жутко специфическими поражениями». Поражаются только определенные структуры мозга – по причинам, которых мы полностью не понимаем. Одна из таких болезней – герпетический энцефалит, другая, самая известная, бешенство; эти болезни поражают гипоталамус. Болезнь Урбаха – Вите же, по-видимому, имеет особенную предрасположенность к миндалевидному телу. Итак, девочка выросла со странным голосом и восковой, покрытой рубцами кожей. Другие дети относились к ней так, как можно было ожидать, и, как тоже можно было ожидать, она стала чувствовать себя непривлекательной и отчужденной. А потом, когда ей исполнилось десять, болезнь начала проникать в мозг. Однажды, когда она была еще совсем маленькой, еще до того, как болезнь атаковала ее мозг, они с отцом пошли в поход в лес. Проходя через какой-то редкий кустарник, она упала в большую яму глубиной около метра, которая частично была скрыта упавшими ветками и листьями. В яме обнаружилось гнездо змей, и когда змееныши заскользили от испуга по всей яме и по ногам девочки, она закричала и принялась звать отца на помощь. Десятилетия спустя она все еще помнила этот ужас. Но это, пожалуй, был последний раз, когда она ощутила такой страх. Шли годы. В Швейцарии ей сделали секвенирование ДНК, позже она регулярно делала лазерные процедуры, чтобы удалить избыточные ткани вокруг голосовых связок и предотвратить опасность обструкции дыхательных путей. Ей исполнилось восемнадцать. Она впервые вступила в сексуальные отношения и забеременела, но мужчина бросил ее, когда узнал о ребенке. Молодой женщине исполнилось двадцать, и у нее завязались отношения с другим мужчиной, который был склонен к насилию. С ним она родила еще двоих детей. Отец ее второго и третьего ребенка бросил ее во время последней беременности, а пару лет спустя, будучи матерью-одиночкой троих детей, она вышла замуж. Брак продлился меньше года, а потом распался, когда женщина обвинила мужа в измене. Эта ссора закончилась тем, что мужчина стал ее душить, пока она не потеряла сознание. Когда она очнулась, его уже не было.