Сейчас девочке, которая не плакала, девочке со странным голосом, за пятьдесят. История ее жизни пронизана мрачными фактами, подобными приведенным выше. На нее было совершено нападение с приставленным к голове пистолетом. Она пережила больше душераздирающих и жестоких событий, чем многие из нас за всю жизнь. Но если бы вы с ней познакомились и она рассказала вам об этих событиях, то описала бы их спокойно, не выказав ни одного признака страха. Мозг этой женщины, которая позднее получила известность как пациентка S.M., впервые просканировали, когда ей было двадцать. С того первого сканирования в 1986 году технология значительно изменилась, но даже в те времена изображение было поразительным: два бледных фасолевидных пятна на более темном фоне вещества мозга, по одному (в точности повторяющему другое) в каждом полушарии, – пустоты там, где должны были быть два миндалевидных тела. За десять лет, с момента, когда болезнь начала свою черную работу, она практически полностью разрушила эти структуры, хотя все остальное осталось нетронутым. «Пугающе характерное» иссечение, похожее на то, чему в каком-то смысле позавидовали бы сторонники лечения психических болезней с помощью скальпеля в прошлом. В «Истории выживания в мире пациентки S.M.» (A Tale of Survival from the World of Patient S.M.), опубликованной в книге «Жизнь без миндалевидного тела» (Living Without an Amygdala) нейробиологов Джастина Фейнштейна, Ральфа Адолфса и Дэниэла Транела, повреждение миндалевидного тела у пациентки S.M. описано как «самое значительное повреждение миндалевидного тела, о котором когда-либо становилось известно», вызванное болезнью Урбаха – Вите. Это повреждение «не было похоже ни на что, виденное ранее». Тот первый скан всплыл, когда еще один невролог направил S.M. в клинику Университета Айовы. Там Антонио Дамасио и его жена Ханна Дамасио незадолго до этого начали составлять базу неврологических пациентов с повреждениями мозга, и S.M. попала туда под номером сорок шесть. Она предложила себя в качестве объекта исследования всем, кого заинтересовало бы все, что можно узнать на ее примере, и многие из исследователей приняли ее предложение. «Она была звездной пациенткой, если учесть количество написанных про нее статей в Nature», – сказал мне по телефону Адолфс, засмеявшись при воспоминании об огромном количестве работ, на которые она вдохновила ученых (исследования S.M. стали основой сотен рецензируемых публикаций, которые, в свою очередь, цитировались больше тринадцати тысяч раз). Адолфс прибыл в Айову в 1993 году, защитив диссертацию, и начал работать под руководством Антонио Дамасио. За четыре года работа в Айове изменила всю его профессиональную жизнь. Адолфс сказал: «На самом деле это было просто счастливое совпадение». Раньше он занимался когнитивной нейробиологией, а когда приехал в Айову, ему в руки попала база Дамасио, еще ждущая своего использования. Он начал ею заниматься. «Думаю, совершенно случайно получилось так, что мне пришлось изучать некоторых из этих пациентов, у которых были интересные отклонения в плане эмоций, например пациентку S.M. …С этого в каком-то смысле началась моя карьера в социальной и аффективной нейробиологии». Исследования пациентов с повреждениями мозга, таких как входящие в базу Дамасио, представляют огромную ценность, поскольку отсутствие какого-то органа может многое сказать о его роли в тех ситуациях, когда он находится на своем месте. Оливер Сакс однажды написал: «“Дефицит” – это любимое слово неврологов». Представьте себе мотор автомобиля. Если автомобиль работает нормально и мотор в целости и сохранности, то внешний наблюдатель мало что может сказать о его работе. Но, если удалить хотя бы одну деталь и тщательно проанализировать, что изменилось в работе целого после удаления части (а потом проделать такую же штуку с различными отдельными частями, по очереди, по одной за раз), в конце концов вы начнете лучше понимать, как это устроено. В случае S.M. отсутствие действующего миндалевидного тела рассказало нам очень многое о той роли, которую эта структура мозга играет в системе. А в более широком смысле о том, что вообще означает для нас чувствовать страх. Страх или его отсутствие быстро стали центром интереса в исследованиях S.M. Проверялась ее способность распознавать страх на лицах других людей (она его не видит, хотя может понимать их печаль или гнев). Изучалась также ее неспособность опознать телесные признаки, указывающие на страх или опасность. Проверялись и ее физиологические реакции страха, например реакция на громкий шум, подобный тому, который сто лет назад пугал Маленького Альберта. Досконально изучалось то, как она принимает решения, ее отношение к рискованным действиям и к вознаграждению. Ученые изо всех сил старались на примере отсутствия миндалевидного тела у S.M. выяснить до конца, какую роль миндалевидное тело играет в системе мозга. Затем, в 2003 году, почти два десятилетия с начала изучения S.M., исследователи в Айове решили расширить свой подход. Они запустили многолетнее исследование с одной главной целью: посмотреть, смогут ли они напугать свою явно бесстрашную подопечную. А конкретнее, они хотели понять роль миндалевидного тела в переживании страха. Многочисленные исследования установили, что эта структура задействована в функциях, связанных со страхом. Мы знаем, что она играет роль, например, в формировании условного рефлекса страха, а также в запуске физиологических реакций страха. Мы знаем, что она задействована в тех случаях, когда у нас учащается дыхание, а внимание к возможной угрозе сужается и усиливается. Мы знаем, что во всем этом миндалевидное тело играет свою роль. Но как насчет самого ощущения страха? Ученые решили предъявить S.M. ряд стимулов, которые, предположительно, должны были вызвать ту или иную степень страха у обычного человека. Реакции S.M. оценивались по двум параметрам: проводился мониторинг на предмет типичного, связанного со страхом поведения (например, отскакивание или крик), а также ее просили заполнить анкеты о том, что она чувствовала в ходе каждого этапа тестирования. Конечно, они подозревали, что не смогут вызвать у испытуемой страх, но даже при этом условии невозмутимость пациентки их поразила. Начали они с пауков и змей, ползучих тварей, близость к которым заставляет многих людей чувствовать себя хотя бы немножко неуютно, даже если у них нет фобий. Некоторая степень дискомфорта при соседстве с этими тварями глубоко в нас укоренилась, она отточена миллионами лет эволюции. Кроме того, S.M. рассказала ученым историю о том походе, о яме со змеенышами, которые ползали везде, пока она кричала. Она рассказывала много раз за годы исследований, что «ненавидит» змей и всегда старается их избегать. Несмотря на то что в тот момент она была явно бесстрашна, воспоминания испытанного в детстве ужаса в те жуткие моменты в яме остались незатронутыми. Поэтому, когда Фейнштейн, Адолфс и другие привели ее в зоомагазин, где продавали экзотических животных, они ожидали, что она будет избегать отдела со змеями. Ей нравились другие животные, и они думали, что женщина сосредоточит внимание на хомячках и щенках и что они смогут увидеть хотя бы небольшое проявление нервного или испуганного поведения, если она случайно попадет к змеям. Они ошиблись. Когда все они зашли в магазин, S.M. сразу направилась к змеям, она была очарована, пристально рассматривала их сквозь стекло. Заметив ее интерес, служащий магазина вытащил из террариума небольшую неядовитую змею, чтобы женщина могла ее подержать. S.M. позволила змее обвиться вокруг своих рук. Она гладила ее по чешуйчатой коже, дотронулась до трепещущего языка. Она сказала: «Это здорово». Позже раз пятнадцать спрашивала, не может ли она подержать больших, более опасных змей (каждый раз служащий магазина ей отказывал). И дело было не в том, что она чувствовала себя в безопасности в пространстве магазина. Позднее один из членов семьи рассказал исследователям, что она как-то попыталась дотронуться до змеи, которую встретила в дикой природе. Вот так она боялась змей. История повторилась с тарантулами, которых тоже продавали в магазине. Она рассказывала исследователям, что избегает пауков, но теперь просто умоляла, чтобы ей разрешили подержать этого опасного зверя. Затем исследователи взяли S.M. с собой в санаторий Уэйверли-Хиллз в Луисвилле, штат Кентукки. Когда-то в нем содержались больные туберкулезом, но теперь это место является одним из самых знаменитых домов с привидениями. Каждый Хеллоуин, канун Дня Всех Святых, санаторий превращается в огромный дом с привидениями, тускло освещенный и искусно украшенный, полный актеров, одетых как монстры, привидения и убийцы. S.M. и исследователи нанесли свой визит, когда праздник в доме с привидениями был в самом разгаре. К их группе присоединили еще пятерых женщин, приехавших в то же время. Эти женщины были, должно быть, смущены бесстрашием S.M. – она сразу же понеслась вперед, выкрикивая что-то вроде «Сюда, девчонки!», увлекая их за собой дальше в здание. Актеры хорошо выполняли свою работу: когда костюмированные монстры и кровавые убийцы выпрыгивали из тени, другие члены группы визжали и подскакивали. Но не S.M. Она улыбалась и хохотала. Один раз она даже вытянула руку и ткнула пальцем прямо в маску монстра (потом она сказала, что «ей было любопытно») и как будто менялась с актерами ролями, пугая их. Неудивительно, что отрывки фильмов ужасов, которые исследователи показывали S.M., тоже не вызвали у нее страха, хотя на другие фильмы она реагировала так, как можно было ожидать от человека, проявляющего печаль в печальные моменты, отвращение в отвратительных сценах и так далее. В 2011 году в статье, описывающей все исследование, Фейнштейн, Адолфс, Дамасио и Транел написали: «S.M. не проявляет страх ни в каком случае». Но в конце концов, через два года, Джастин Фейнштейн нашел способ заставить пациентку S.M. испугаться. Ученые, изучающие эмоции, делают различие между тем, что они называют «экстероцептивным» и «интероцептивным» страхом, то есть страхом, который приходит к нам извне, и страхом, который нападает на нас изнутри. Все, что исследователи делали, чтобы вызвать у S.M., по-видимому, невозможную для нее реакцию страха, было направлено на нее посредством зрительных, слуховых или других внешних сенсорных триггеров. На этот раз Фейнштейн и его коллеги решили использовать другой подход. Предшествующие исследования показали, что вдыхание углекислого газа может вызывать у человека страх и даже приступы паники. А еще было показано, что у мышей миндалевидное тело участвует в обнаружении углекислого газа. Фейнштейн предположил, что, если провести с S.M. обычный тест на вдыхание двуокиси углерода, она проявит вызванный углекислым газом страх, пусть и на меньшем по сравнению с другими людьми уровне. В день проведения теста S.M. попросили расположиться в кресле с откидной спинкой, на нос и рот наложили пластиковую маску. После этого она сделала один глубокий вдох через маску, в воздухе, который она вдохнула, был 35-процентный углекислый газ. Такая концентрация в 875 раз превышает обычное содержание СО2 в воздухе, которым мы обычно дышим. Это хорошо отработанная экспериментальная тактика, и ее последствия обычно длятся не более минуты. Присутствие СО2 в системах организма задействует тревожные звоночки как в центральной, так и в периферийной нервной системе. Хотя один вдох воздуха с высоким содержанием СО2 на самом деле не влияет на уровень кислорода в организме испытуемого, он создает иллюзорное ощущение, что воздуха не хватает – исследователи называют это «кислородным голоданием». У одной четверти испытуемых эксперимент вызывает чувство глубокого страха и даже – в некоторых случаях – полномасштабный приступ паники. S.M. отреагировала далеко не так мягко, как ожидали Фейнштейн и другие. Едва только сделав вдох, S.M. начала хватать ртом воздух. Ее дыхание ускорилось, и на восьмой секунде после вдоха СО2 она начала махать правой рукой, указывая на маску. Она поджала пальцы ног, пальцы рук напряглись, и все тело застыло от напряжения. На четырнадцатой секунде эксперимента она сказала через маску: «Помогите мне», и один из экспериментаторов снял маску с ее лица. Как только он это сделал, она схватила его за руку. С широко раскрытыми глазами и раздувающимися ноздрями она сказала «спасибо». Но еще в течение двух минут ей не хватало воздуха. Она задыхалась и ловила воздух ртом, показала рукой на горло: «Я не могу дышать». В конце концов ей понадобилось почти пять минут, чтобы прийти в себя, значительно больше, чем длится типичная паника, вызванная экспериментом, которая длится одну-две минуты. Позднее Фейнштейн написал: «S.M. только что пережила первый в своей жизни приступ паники. Все экспериментаторы, присутствовавшие при этом, были шокированы. S.M. действительно ощутила страх. Она назвала это “худшим страхом” из всех, что она когда-либо переживала. Вполне вероятно, что с самого детства это был первый случай, когда она испытала страх». Фейнштейн рассказал мне, что всю ту неделю он и его коллеги «двигались как олени, ослепленные светом фар». Но, несмотря на шок, «это был великий момент, – сказал он. – Ведь именно в этом весь смысл науки: доказать, что ты неправ». Если твоя гипотеза убедительно опровергается, узнаешь что-то новое. Чтобы проверить, можно ли воспроизвести этот эффект, группа исследователей из Айовы связалась с исследователем в Германии, изучавшим близнецов, также имевших значительные повреждения миндалевидного тела в результате болезни Урбаха – Вите. Эти две женщины перелетели Атлантический океан и, как раньше это сделала S.M., вдохнули газ. Исследователи на этот раз включили и группу контрольных испытуемых, у которых не было повреждений миндалевидного тела. Фейнштейн и его группа подтвердили результаты во всех отношениях: близнецы пережили полномасштабные приступы паники, когда вдохнули газ. Уровень паники участников контрольной группы был значительно ниже. Эти пациентки, которые, предположительно, вообще не испытывали страха, теперь его переживали с большей силой и интенсивностью, чем люди без подобных повреждений. На основании этих результатов можно было сделать два вывода. Во-первых, наличие функционирующего миндалевидного тела не является, как можно было предположить на основании имевшихся исследований, предпосылкой переживания ни телесного, ни эмоционального страха. Во-вторых, по-видимому, вполне возможно, что миндалевидное тело не только играет роль триггера наших реакций страха, но и выполняет приглушающую, подавляющую или контролирующую функцию. Это может помочь объяснить преувеличенные реакции на газ у пациентов с болезнью Урбаха – Вите: когда запускаются их панические реакции, у них нет тормозов, которые обеспечило бы миндалевидное тело, чтобы они смогли себя контролировать. Они не могли, как явно может Алекс Хоннольд, просто заставить себя успокоиться. Фейнштейн пишет: «На одном дыхании мы сразу же узнали, что миндалевидное тело не может быть типичным и единственным “центром страха”… Не имея функционирующего миндалевидного тела, S.M. все же смогла пережить интенсивное и продолжительное состояние страха». Есть еще один способ, которым S.M. выражает то, что мы можем считать страхом. Но страх не за себя – это страх за детей. Или, по крайней мере, если не страх, то, несомненно, сильный защитный инстинкт, который она никогда не проявляет в плане собственной безопасности. По-видимому, как мать она может опознать непосредственную угрозу и отреагировать на нее. Однажды, когда какая-то женщина (S.M. описала ее как «живущая по соседству дама ростом под два метра») шлепнула ее маленького сына, S.M. бросилась в драку, толкнула эту женщину, и все закончилось тем, что ей пришлось разбираться не только с «дамой, живущей по соседству», но еще и с несколькими членами ее семьи. Постепенно в драку включались новые участники, пока не подоспела полиция. В другой раз, когда ее сын нашел во дворе маленький пакетик крэка, S.M. отнесла его в полицию и высказала там свои предположения о том, кто был дилером. Вскоре после этого у ее двери стали появляться записки с угрозой смерти, а однажды в коридоре ее квартиры материализовался мужик, приставил ей к виску пистолет, сказал «бам!» и ушел. Но, когда ее сын нашел еще один пакетик, S.M. снова пошла в полицию, надеясь сделать дом и квартал безопасными для своих детей. Конечно, любая мать может предпринять такие действия – в этом нет ничего особенного, за исключением той части, где S.M. не почувствовала страха, когда ей к виску приставили пистолет. Но в сочетании с полным отсутствием беспокойства о собственной безопасности, даже в тех ситуациях, когда в безопасности были дети, это предполагает следующее: что материнский инстинкт запускается не миндалевидным телом. Наши страхи могут возникнуть из многочисленных источников внутри нас. В настоящее время S.M. мало общается со своими тремя взрослыми детьми. Но у нее все еще имеются материнские страхи. Однажды какой-то исследователь, которого удивило кажущееся отсутствие контактов, спросил ее о сыне. «Ваш сын ведь сейчас в Афганистане? – спросил исследователь. – Вы за него беспокоитесь?» «Да, – сказала она, – конечно». Исследователь спросил, о чем она беспокоится. «Я беспокоюсь о том, что его ранят, что с ним случится что-то плохое. Ведь в этот самый момент кто-то, возможно, направляет на него оружие». «Это интересно, – заметил исследователь. – Вы ведь говорили, что, если кто-нибудь направит оружие на вас, вы не испугаетесь. Значит, вы боитесь, если это случится с вашим сыном?» S.M. ответила отрицательно. «Я не боюсь, – сказала она. – Я просто не хочу, чтобы это с ним случилось. Вам нужно понять, что я беспокоюсь, а не боюсь». В таком случае какая разница между страхом и беспокойством? S.M. пояснила: «“Боишься”, значит, ты испугался. Тебе страшно. А “беспокоиться” – значит не хотеть, чтобы что-то произошло. Если бы я могла встать между сыном и пулей, я бы это сделала, потому что не боюсь». История S.M. произвела на меня неизгладимое впечатление. Иногда у меня возникало такое чувство, как будто моя жизнь – это не столько поиск счастья, сколько непрекращающаяся, бесконечная дуэль со страхом. Подумать только, где-то есть человек, который даже не знает о том, что такое ощущать страх! Я попалась. Стараясь не казаться слишком любопытной, я спросила Ральфа Адолфса, какая S.M. на самом деле. Он рассказал мне следующее: «Конечно, если бы вы просто с ней повстречались и ничего о ней не знали, то потребовалось бы много усилий, чтобы обнаружить что-нибудь необычное. Если вы прямо ее не спросите, или не возьмете ее с собой на американские горки или в дом с привидениями, или что-то в этом роде, она покажется относительно нормальной. Она очень приятная, дружелюбная, ничего особенного в плане поведения». Это вполне нормально для больных с подобными поражениями. Даже пациенты с амнезией, например знаменитый пациент H.M., который был почти лишен способности формировать новые долгосрочные воспоминания и прожил всю жизнь примерно 30-секундными отрывками, как правило, могут вести совершенно обычные разговоры, как будто в их на самом деле очень необычных умах ничего необычного нет. Рассказывая о своем исследовании пациентов с амнезией, Адолфс сказал: «Конечно, их не будешь спрашивать, какой сейчас год, или кто сейчас президент, или что-то в этом роде. Но если просто встретишь такого человека на улице и спросишь: “Как дела?” – он скажет: “Замечательно, у меня сегодня отличный день”. Можно спросить: “Ну, что вы сегодня делали?” – “Ну, так, разное”». Адолфс обратил внимание на невероятную способность этих пациентов компенсировать (в социальной и других сферах) свою особенность. Он объяснил мне, что «они способны создать полноценную личность», и именно на этой способности все больше концентрируется внимание исследователей в его лаборатории. «Мы не задаем вопрос “Чего не хватает этим людям?” Скорее мы задаем вопрос “Что делает остальная часть их мозга, чтобы компенсировать то, чего не хватает?”» Адолфс не устает удивляться пластичности мозга, его способности перегруппировываться и реорганизовываться по необходимости. «Честно говоря, мы не знаем, где пределы этой способности. Это просто поразительно». И это действительно поразительно. Пациентке S.M. сейчас за пятьдесят, и у нее все больше проблем со здоровьем. Но просто невероятно, как она прожила так долго, не имея доступа к первостепенно важной для человека внутренней системе предупреждения. Ее повреждения мозга уникальны, но имеется мрачноватый пример для сравнения из мира приматов. В 1968 году, когда S.M. была еще совсем малышкой и ее миндалевидное тело еще функционировало, психиатр по имени Артур Клинг на небольшом острове вблизи побережья Пуэрто-Рико отловил группу диких макак-резус. Он удалил им миндалевидное тело и выпустил их на волю. Через две недели все они умерли, либо от голода, либо утонули, либо стали жертвами своих здоровых собратьев. Когда я впервые услышала о S.M. и решила узнать больше, я думала, что это будет поучительная история. Да, конечно, жизнь у нее была полна страданий, бесстрашие приводило ее в опасные ситуации, изолировало от других людей и во многих отношениях ограничило ее мир. Люди, преимущественно мужчины, пользовались ее недостатком и применяли к ней насилие. Большую часть жизни она существовала за счет пособия по инвалидности. Часто голодала, потому что ее не тянет есть, и она не очень хорошо распоряжается деньгами – ведь она не боится последствий. Ей трудно поддерживать дружеские отношения, потому что она не знает запретов, которыми большинство из нас подчиняется. Когда она знакомится с кем-то, кто ей нравится, она сильно увлекается, проявляет безграничную щедрость – и ждет того же в ответ, но ее энергия может оттолкнуть. Получается, что страх быть отвергнутым может стать полезным социальным барьером. По словам Джастина Фейнштейна, «так жить очень тяжело. У нее нет социального пузыря. Обычно у каждого есть некий воображаемый пузырь, облекающий наше тело, и, если кто-то нарушает это личное пространство, мы ощущаем дискомфорт, так ведь? Но она может стоять буквально нос к носу, практически касаясь другого человека, – и не будет чувствовать никакого дискомфорта». Джастина увлекает мысль о том, что миндалевидное тело является не только пусковым механизмом, но и своего рода тормозом для нашего поведения: «То, что мы наблюдаем у S.M., является примером жизни без этих тормозов». Жизнь без тормозов: трудно представить это для таких как я, с трудом пытающихся оторвать тяжеленную ногу от педали тормоза. Несмотря ни на что, я нашла в жизни S.M. много достойного восхищения. Ее доверие к другим людям, даже если иногда ошибочное, – всем нам, возможно, стоило бы испытывать его немного чаще. Ее приспособляемость, способность выживать, несмотря на белые пятна на карте мозга, меня просто поразили. Я представляла, как она бежит вперед в доме с привидениями, смеется и зовет остальных за собой. Бесстрашие сделало ее такой открытой миру. Пусть и немного, я этому завидовала. Если бы человеческое «бесстрашие» было подобно шведскому столу, на котором предлагаются разные черты характера, думаю, что для себя я выбрала бы невероятную открытость и храбрость S.M. и кажущуюся безграничной способность оставаться спокойным Алекса Хоннольда. Тем не менее я понимаю, что страх нам необходим. Мой страх, возможно, временами зашкаливал, но возникал он не без причины: чтобы помочь мне выжить. Джастин Фейнштейн описал страх как «ключевую составляющую» в непрерывном существовании вида (и не только человеческого вида, если определить «страх» более широко) на протяжении тысячелетий. И хотя временами он причинял мне неудобства, я не хотела бы, чтобы он исчез. 9 Почему страх так важен Тем вечером в парке на берегу реки Оттава нас было четверо. После школы мы приехали в центр города на автобусе, прошли по длинному мосту, отделяющему провинцию Онтарио от Квебека, и на заправке на квебекской стороне купили пару упаковок пива Mike’s Hard Lemonade. Там легко можно было купить алкоголь, не имело значения, что нам еще нет восемнадцати. За рекой медные крыши зданий Парламента сияли под летним солнцем. Звеня бутылками в рюкзаках, мы свернули с оживленного перекрестка у моста и пошли по мощеной пешеходной дорожке в узкую полосу парка, граничившего с рекой. Мы расположились на траве, перед нами текла река, а сзади за забором возвышались здания бумажного комбината. На этой узкой полоске зелени прошлым летом я впервые поцеловалась, пока над головой взрывались фейерверки по случаю Дня Канады. Когда мы устраивались на траве, я обернулась посмотреть на комбинат и заметила человека, прислонившегося к сетчатому забору с той стороны и наблюдавшего за нами. Прошли часы, солнце зашло, а бутылки опустели. С. исчезла в кустах, чтобы пописать, а когда вернулась, наклонилась поближе, пьяненько хихикая: «Ребята, там за нами мужик наблюдает». Я похолодела. Снова оглянулась. Это был тот же самый человек. Опьянение улетучилось, остался только непонятный страх. Алкоголь свернулся у меня в животе. Не помню, обсуждали ли мы, что делать дальше, – мы просто придвинулись поближе друг к другу, движимые общим инстинктом. Мы собрали вещи и направились обратно по тропинке бок о бок, как стадные животные в защитном строю. Широкая темная река была справа, слева, возможно, метрах в двадцати, в темноте мы могли видеть, что человек начал идти вдоль забора со своей стороны параллельно нашему движению и довольно быстро. Впереди появилась калитка в заборе, на цепи висел замок. Она ведь заперта? Должна быть заперта. Когда мы проходили мимо калитки, мужчина поравнялся с ней, ухватился за прутья и зазвенел цепью. Мы пошли быстрее, но он не отставал – жуткая, молчаливая погоня. Д. сказала мне: «Ты должна бежать за помощью, ты бегаешь быстрее всех». «Нет уж, я вас не оставлю». Я старалась, чтобы мои слова звучали храбро. Темная, с деревьями по бокам тропинка впереди казалась мне чудовищной.