К тому времени как я окончила университет, эти яркие воспоминания угасли. Как я узнала годы спустя, это довольно распространенный пример последствий травматического события, которые со временем излечиваются. 11 июня 2014 года – недалеко от Нортуэй-Джанкшен на Аляскинском шоссе Этот случай я помню отчетливее всего. Каждая деталь высечена у меня в памяти: горы Врангеля, гребни которых разрезают горизонт вдали, фургон, катящийся вниз по склону холма и поворачивающий по направлению ко мне, передняя шина грузовика со стороны водителя, пересекающая желтую центральную линию сначала сантиметров на десять, а потом все больше и больше. Помню, мне стало интересно, когда водитель фургона заметит, что попал на мою полосу, и исправит ошибку. Помню, что посмотрела на него и увидела, что его взгляд направлен на горы вдалеке, а совсем не на дорогу. Помню, как поняла, что времени ждать и надеяться нет, не хватит, даже чтобы нажать на клаксон. Помню, что изо всех сил выкрутила руль вправо, утопив педаль тормоза, напряглась, подготавливаясь к столкновению, и закрыла глаза, уверенная, что никогда не открою их снова. Помню, как подумала: «Вот и все». Когда я открыла глаза, мой джип стоял на узкой обочине, а фургон удалялся в зеркале дальнего вида. Боковое зеркало исчезло, ветровое стекло треснуло, и, пока я проверяла, что у меня повреждено, постукивая себя по грудной клетке, голове и ногам, поняла, что избежала лобового столкновения, которое считала неминуемым. Я спаслась, фургон только чиркнул меня по борту, благодаря зазору всего в несколько сантиметров двигатель с силой не пробил приборную доску. Меня не проткнули куски металла, я не заливалась кровью. В голове у меня пронеслись картины того, что могло бы случиться: спасатели вырезают меня из машины, на вертолете везут в отделение интенсивной терапии в Фэрбенкс, там – трубки и переливание крови, а родители отвечают на телефонный звонок на другом конце континента. Фургон все еще был виден в зеркале заднего вида, он замедлился и остановился дальше по шоссе. Я почувствовала огромный прилив энергии, отстегнула ремень, распахнула то, что осталось от двери, и выскочила на дорогу. Я всегда думала, что скорее буду убегать, чем драться, но теперь я бежала вдоль шоссе по направлению к стоящему в отдалении фургону, размахивала руками и вопила. Когда я до него добежала, водитель, пожилой человек, уже выходил; потрясенный, он попытался извиниться. Я подбежала к нему, все еще крича. «Какого черта!» «Простите… простите… – пытался выговорить он. – Вы в порядке?» «Да, но машина, блин, в хлам!» Мало-помалу мой гнев и адреналин отступили. Он развернул фургон (который не пострадал, только большое зеркало со стороны водительского сиденья – оно разбило мое ветровое стекло), и, поскольку мы были далеко за пределами зоны действия мобильной связи, друг за другом поехали на север, в маленький аляскинский городок Ток, чтобы сообщить патрульным об аварии. Там я заселилась в мотель, а водитель фургона и его семья накормили меня обедом, после чего направились дальше на юг. После обеда я поняла, что мне нужно принять душ. Когда раздевалась, на пол посыпались маленькие осколки. Я осознала, что просто усыпана ими: осколки ветрового стекла были у меня в волосах, застряли в футболке, посверкивали, как блестки, на ключице. Мягкая кожа на правом предплечье, более грубая на внешней стороне левого предплечья были испещрены мелкими порезами – это получилось, как я догадалась, когда я изо всех сил выкручивала руль вправо. Внезапно больше всего на свете мне захотелось поговорить с мамой. Я позвонила обоим родителям, разместила на Facebook пост, в котором попросила друзей обнять близких, и легла спать. Когда ты почти что встречаешься со смертью, самое странное – это то, что жизнь после этого просто идет дальше. Чудовищность момента не отмечается никакой церемонией или ритуалом, и большинство окружающих тебя людей могут даже не понять, что случилось. У меня не было никаких серьезных повреждений, и я чувствовала себя глупо, размышляя о «почти» и «чуть не». Однако не могла избавиться от воспоминаний о своей уверенности в том, что это последние моменты моей жизни, когда закрыла глаза перед столкновением. «Вот и все», – думала я. Я не впервые испытала страх смерти, но никогда раньше не была так уверена в ее неотвратимости. Я оказалась неправа, но все же была близка к смерти, а в результате все, что мне оставалось, это бороться с непонятной смесью благодарности и ужаса. В своих мемуарах «Я живу, я живу, я живу» (I Am, I Am, I Am) британская писательница Мэгги О’Фаррелл описывает семнадцать случаев из своей жизни, когда она столкнулась с возможностью собственной смерти. В переживании близости смерти нет ничего особенного или уникального. Такие случаи нередки: осмелюсь предположить, что это случается с каждым, даже если мы не всегда понимаем, что произошло. Грузовик, который проехал слишком близко к твоему велосипеду; усталый врач, осознающий, что дозу лекарства нужно было бы еще раз уточнить; слишком много выпивший водитель, которого все же уговаривают не садиться за руль; поезд, на который опаздываешь, проспав сигнал будильника; самолет, на который не успел; вирус, который не вдохнул; насильник, которого не встретил; дорожка, по которой не пошел. Все мы, передвигаясь по миру в неведении, берем время взаймы, ловим дни, избегаем судьбы, проскальзываем через игольное ушко, не осознаем, когда может упасть лезвие гильотины. Она продолжает: «Когда вы сталкиваетесь с такими переживаниями, это меняет вас навсегда. Вы попытаетесь их забыть, отвернуться от них, отмахнуться, но они уже проникли внутрь, хотите вы того или нет. Они поселяются в вас и становятся частью вас, как сердечный стент или спица, соединяющая части сломанной кости». И я чувствовала, что действительно изменилась. Я увидела нечто, чего не должна была увидеть, – что-то секретное, почти непристойное. Как будто на одно мгновение у меня появилась сверхъестественная способность увидеть собственное возможное будущее, которое было ужасным. Я не могла не думать о том, что этого не произошло, об образах, заполнивших мою голову после аварии: спасатели, вертолет, трубки и мешки с кровью. Но чаще всего я думала о родителях. Смерть, если она наступает быстро, чаще всего приходится переживать тем, кто остается здесь. И я была благодарна за них, что не превратилась в искрошенное кровавое месиво. Позднее тем же летом я провела две недели, скитаясь по пересеченным дорогам северной Британской Колумбии в до смешного маленькой арендованной машинке. Это была задолго до срока спланированная командировка, и я собиралась поехать на своем джипе, но его больше не было. Вместо этого я тащилась позади громадных лесовозов в «фиате-500», под проливным дождем и в облаках дыма от лесных пожаров. Тогда еще я была нормальным компетентным водителем. Страх еще мне не мешал. Но в той поездке я поняла, что столкновение с фургоном лишило меня решающего в вождении элемента: доверия к другим водителям. Вся система автодорожного движения основывается на доверии к другим: на том, что они будут останавливаться на красный свет светофора, давать сигнал поворота, оставаться на своей чертовой полосе. Там, где раньше я действовала, основываясь на доверии, абсолютно уверенная в том, что другие водители будут вести себя соответствующим образом, теперь я сомневалась и ко всему относилась с подозрением. Я ничего не знала о травме, о том, как она может заставить проявлять предусмотрительность и бдительность, граничащие с паранойей, как она может заставить человека поверить в то, что, как часто это формулируют врачи, «мир абсолютно опасен». Я ничего этого не знала, но теперь переживала это. Я жалась к обочине, держась как можно дальше от желтой разделительной полосы. Я наблюдала за колесами встречных машин, чтобы убедиться, что они не поворачивают в мою сторону. Я нервничала. Я была напугана. 8 января 2016 года – окраина Уайтхорса, на Аляскинском шоссе Предполагалось, что именно первого января я начну новую жизнь после маминой смерти. Я сама определила эту дату за несколько месяцев до того: меня привлекал простой символизм нового года. Прошло пять месяцев и одна неделя с тех пор, как мы смотрели, как сотрудники больницы отключают аппараты, поддерживающие жизнь в мамином теле, а неделю назад я наконец вернулась домой после более чем двух месяцев в дороге, из Юкона в Калифорнию и обратно, в отчаянной попытке постоянно двигаться через собственное горе. Теперь, когда я снова была в своей квартире, я решила, что оставлю позади дни, проведенные за просмотром бесконечных сериалов и бесконечные же тарелки с заказной китайской едой. Я уже достаточно долго находилась в состоянии застоя. Настало время взять себя в руки. В первый день нового года я загрузила свою старенькую «тойоту» 4Runner, которую купила на замену джипу после его столкновения с фургоном, и отправилась на север. Я свернула на шоссе Клондайк и поехала по нему в сонный Доусон, а оттуда по покрытому снегом шоссе Демпстер (единственной в Канаде дороге, пересекающей Северный полярный круг) в Инувик в дельте реки Маккензи. В то время Инувик был концом постоянной сети дорог. Оттуда я направила свою машину вниз по крутому заснеженному холму на замерзшую поверхность самой реки и поехала по широкой ледовой дороге, расчищенной вдоль Маккензи, в деревню Тактояктук на берегу моря Бофорта. Это была первая настоящая рабочая поездка, на которую я отважилась со времени путешествия в августе. Я планировала написать книгу о прошлом и будущем знаменитого Северо-Западного прохода, легендарного морского маршрута по Канадской Арктике. Идея состояла в том, чтобы увидеть, где заканчивается этот проход – море Бофорта в его всеобъемлющей замерзшей зимней красоте; представить себя запертой во льдах и темноту на старинных деревянных кораблях, а также посетить местное сообщество, которому суждено было навсегда измениться благодаря развитию арктического морского прохода. Дни шли, я чувствовала себя хорошо, почти как прежде. Я смотрела на окружающий меня мир, и мне снова все было интересно, все меня привлекало. Я бродила по замерзшему берегу моря Бофорта в безжалостной темноте арктического зимнего утра. Я почти ощущала присутствие моряков, страдающих от цинги на своих скованных льдами кораблях. Я купила себе пару ярких кроссовок на распродаже после Рождества в надежде на то, что смогу сделать из себя человека, способного «умчаться» от своих бед. В этих кроссовках я бегала по ледяной дороге под звучащую в наушниках музыку, а мимо пролетали снегоходы. И я уже начинала верить в то, что не навсегда останусь просто печальной тенью человека. Со мной все будет хорошо. Я проделала обратный путь на юг не напрягаясь – не больше пяти-шести часов в день за рулем. Спускаясь по узким поворотам Демпстера и наблюдая, как горы с обеих сторон постепенно удаляются, я старалась не смотреть туда, где дорога обрывалась длинным утесом: мне вспомнилась та авария школьных времен. Полтора десятилетия спустя я все еще помнила тошнотворную силу большой старой машины, раскачивающейся на гравии туда-сюда, расширяющиеся веером следы на дороге и падение в канаву. Я помнила свои ощущения, когда висела вверх ногами на ремне безопасности, уставившись на безумную паутину трещин на ветровом стекле, а из магнитолы лилась песня Дженнифер Лопес. И пока я ехала по трассе, думала: «Больше никогда не хочу испытывать эти ощущения». Восьмого января я выехала из Доусона, чтобы одолеть последний отрезок пути до дома. В часе пути до Уайтхорса я отключила полный привод: дорога казалась чистой и сухой. На расстоянии двенадцати с половиной километров от своей квартиры в центре города я повернула на знакомую окаймленную снегом черную ленту двухполосного Аляскинского шоссе, и мне пришлось тащиться позади старого пикапа, движущегося со скоростью семьдесят километров в час на участке с допустимой скоростью девяносто. Восемь дней я водила крайне терпеливо и внимательно. С меня этого было достаточно. Я хотела переодеться, принять душ, хорошо поесть – и не картошку фри за бешеные деньги. Выпить чашечку хорошего кофе с настоящими сливками, а не с порошковыми из больших контейнеров на ресторанных столиках и прилавках в кофейнях на дорогах арктической зоны Северной Америки. Я проверила, нет ли машин на встречной полосе, повернула руль, чтобы обогнать, нажала на педаль газа – и ощутила то, чего боялась целую неделю. Шины теряли сцепление на невидимом льду. Вместо того чтобы просто переместиться на другую полосу, мой внедорожник начал вращаться, раз или два вокруг себя, и полетел через встречную полосу к высокому сугробу. Помню, как подумала: «Въеду в сугроб и остановлюсь», и была странно спокойна, хотя сидела за рулем совершенно беспомощная. Если машина функционирует нормально и вполне управляема, легко забыть о том, какие мощные силы вступают в действие, когда две тонны металла несутся по дороге. Моя крутящаяся «тойота» приложилась к сугробу боком, проехала через него и перевернулась (раз? два?), скатившись с небольшого холма в канаву. Я слышала больше, чем видела: фонтаны осколков разбившихся окон, глухие удары, когда корпус машины то и дело врезался в замерзшую землю, и приглушенный стук и громыхание – это мои вещи разлетались внутри салона. Когда внедорожник прекратил движение, он оказался лежащим на боку, дверь со стороны водительского сиденья прижата к земле, а со стороны пассажирского сиденья – там, где должна быть крыша. Я дотянулась до правого бедра, отстегнула ремень, осторожно встала, под подошвами захрустели осколки разбитого окна. Ветровое стекло вообще исчезло. Я нагнулась и вышла через отверстие там, где оно должно было быть. Снаружи собралось около дюжины машин, и в канаву ко мне спешили несколько призрачных фигур. Очки у меня были забрызганы снегом и льдом. Я сняла их и дотронулась до макушки, где ощущались куски стекла и уже наливалась большая шишка. Соображала я медленно. Сбивчиво отвечала на вопросы оказавшихся рядом людей, а потом врачей скорой помощи. Перед тем как скорая помощь повезла меня в больницу, ухитрилась попросить, чтобы из внедорожника достали мою сумочку, телефон и ноутбук. Пока мы ехали, молоденькая врач скорой помощи проверила мое давление, зрачки и на всякий случай надела на меня шейный бандаж. Она не казалась обеспокоенной. И, как только шок и адреналин отступили, все стало в порядке: у меня не оказалось никаких повреждений, кроме шишки на голове размером с гусиное яйцо – прямо иллюстрация киношной аварии. И все же эта история ощущалась как личный упрек. Я только начинала становиться на ноги, а тут мироздание как будто сказало: «Нет, еще не время!» – и отправило меня обратно. И выбор времени казался жестоким. Я была так внимательна! Так осторожна, вплоть до последнего часа, до последних минут! Я знала, что поездка на машине будет потенциально опасной, но пересечь Северный полярный круг, добраться до самого замерзшего океана и вернуться обратно, а потом влететь в аварию на подъезде к Уайтхорсу? Это было нечестно. Помню, как подумала: «Когда же удача повернется ко мне лицом?» 30 апреля 2016 года – к югу от города Форт-Нельсон на Аляскинском шоссе Три месяца после аварии на внедорожнике я жила без машины. Я ходила пешком, одалживала машину у подруги, на сеансы физиотерапии ездила на автобусе. Оказалось, что при аварии пострадала шея, и потребовались несколько недель, чтобы расслабить мышцы и нервы. Меня вполне устраивало подождать до конца зимы, прежде чем снова сесть за руль; у меня было подозрение, что последняя авария, возможно, повредила нервы не только в шее. Я не беспокоилась о том, что мне нужна новая машина, потому что в Аризоне она меня уже ждала. Мама и отчим проводили там зимы в последние годы, у них был домик с верандой в пригороде Феникса. Прошлой осенью, когда мама умерла, отчим отогнал ее любимый красный хэтчбек «субару» в этот домик, так чтобы его могли использовать гости, приезжающие туда пожить; ему было жаль продавать его, и он предложил его мне. Но тогда у меня была машина, поэтому «субару» отправился на юг. После аварии из больницы в Уайтхорсе я написала ему по электронной почте, хотела убедиться, что предложение еще в силе. А в начале апреля полетела на юг навестить его и забрать свои новые колеса. И опять я не спеша отправилась на север, перемещаясь из Моаба в Бойсе, из Сиэтла в Уистлер. Поездка по жаркой, сухой местности проходила хорошо. Но, когда в конце месяца я направилась в сторону Британской Колумбии, у меня появилось мрачное предчувствие. Сначала я подумала о том, чтобы отправить машину на пароме из штата Вашингтон до Аляски с целью сэкономить три дня вождения в самой удаленной местности. Но с учетом неблагоприятного курса валют билет на паром стоил почти 1500 канадских долларов, так что от этой идеи пришлось отказаться. И все же, выезжая из Уистлера, я была почти готова повернуть снова на юг по направлению к границе, была почти готова наплевать на все и отправить машину на пароме, уйдя в минус по кредитке. По поводу этой поездки у меня было нехорошее предчувствие, и я никак не могла от него избавиться. Через сутки, ближе к концу дня, я подъезжала к Форт-Нельсону, где собиралась переночевать. Оттуда мне предстоял один полный день пути до дома. Но чуть раньше я едва не осталась в Форт-Сент-Джоне: я так и не могла избавиться от мрачных мыслей и подумывала о том, что не стоит ехать дальше. Но решила продолжить путь. Хотела добраться домой. В горах погода меняется очень быстро. Я ехала по холмистой местности на самой северной кромке Скалистых гор, недалеко оттуда, где «сорвалась» во время ледолазания пару месяцев назад. Внезапно пошел ливень, дождь начинался и прекращался так резко, как будто кто-то открывал и закрывал кран. А потом я перевалила за гребень холма и увидела что-то на дороге в самом низу, подо мной. Я ехала не очень быстро, но все равно притормозила и стала вглядываться через ветровое стекло. Почему впереди дорога выглядит так странно? Через мгновение я въехала в полосу града. Он был везде, только что выпавший, толстым слоем лежал на дороге на протяжении, пожалуй, двухсот метров и закончился так же резко, как и начался. Это было похоже на шарикоподшипники: я как будто снова вернулась в прошлое, оказалась на той только что засыпанной гравием дороге. Почувствовала, как шины теряют сцепление с дорогой, – какое знакомое чувство! Но с момента той аварии я выросла и многому научилась, поэтому сначала я не потеряла спокойствия и направила замедляющуюся машину к середине шоссе. Время тянулось. Я вцепилась в руль и смотрела на дорогу, приказывая чертовой машине выровняться, но чувствовала, как холодок ползет вверх по груди. В джипе не было времени испугаться, а в «тойоте» я думала, что бояться нечего. Когда «субару» начало мотать, сначала чуть-чуть, мной овладел страх, и я завопила в ветровое стекло: «Нет, нет, только не это опять!» Машина вильнула влево и носом вперед полетела в канаву, со скрежетом врезавшись в противоположный край. А потом, как будто немножко подумав (когда я уже решила, что самое страшное позади), перевернулась, встав на крышу. И вот я снова вишу на ремне безопасности. И снова на четвереньках я пролезала через водительское окно – на этот раз в канаву, заполненную жидкой грязью. И снова искала в перевернутой машине свой телефон и сумочку. И снова постепенно меня окружили проезжавшие мимо люди; первый из тех, кто приехал, тоже ушел в занос по граду и почти слетел с дороги, как и я, хотя моя машина, торчащая в канаве, служила хорошим сигналом того, что стоит снизить скорость. Сезонные рабочие, направлявшиеся в Аляску, завернули меня в одеяло, угостили батончиком мюсли, дали бутылку воды и сухие носки. «Кажется, вы совершенно спокойны», – сказал один из них, и я ответила: «Не в первый раз», ничего подробно не объясняя. Одна женщина, местная, проехала немного вперед, до зоны действия мобильной сети, чтобы позвонить в полицию. Молодая семья, у которой в грузовичке было место, погрузила мои пожитки, походное снаряжение – и меня. С того момента, когда я выбралась из машины, я вела себя очень ровно, почти как робот (чувствовала себя опустошенной, говорила монотонно, находилась в состоянии оцепенения и не могла поверить, что все это происходит со мной), но, когда молодая мама наклонилась вперед с заднего сиденья кабины грузовичка и сказала: «Ваш ангел-хранитель за вами приглядывал», мое спокойствие улетучилось. Я не могла дышать. Глаза наполнились слезами, грудь сдавило, в горле запершило. Я испугалась, что, если позволю себе расплакаться, очень-очень долго не смогу остановиться. Медсестры в больнице Форт-Нельсона оставили меня на ночь, якобы чтобы понаблюдать, хотя, я думаю, в основном потому, что знали, что мне некуда идти. Они разместили меня в пустой палате в детском отделении, и я свернулась клубочком на маленьком, обернутом пластиком матраце, а со стены на меня смотрели Покахонтас и несколько (из 101) далматинцев. Я долго смотрела в темноту, пока наконец не провалилась в сон. Чувствовала я себя ужасно. Дело не в том, что я снова попала в аварию (что со мной не так?), а в том, что при этом я уничтожила маленький красный «субару». Подруга, услышавшая об аварии, сразу же написала мне, что понимает меня. В первый раз, когда она разбила что-то из того, что подарил ей отец перед смертью, она была просто убита горем. Это трудно описать тому, кто не испытывал подобного, но мне почему-то казалось, что каким-то образом я предала маму. Ее уже нет, а я все еще ее подвожу. На следующий день я отправилась домой на рейсовом автобусе, чувствуя себя хрупкой и потерянной. На той же неделе я снова с опаской пошла к физиотерапевту; шею опять нужно было расслаблять. Но, чтобы понять, что в этот раз урон был нанесен значительно больший, много времени мне не понадобилось. Через несколько дней после аварии я ехала в грозу на арендованной машине, и мне пришлось съехать на обочину шоссе, чтобы поплакать и восстановить дыхание. Каждый раз, когда мне нужно было совершить резкий поворот на сыром асфальте, я представляла себе, как переворачиваюсь и качусь в канаву. Снова и снова у меня возникало чувство, что шины теряют сцепление с дорогой, я живо себе это представляла – и мной овладевала паника. Та же проблема возникла спустя несколько недель, когда в недавно приобретенном подержанном автомобиле я ехала к месту сбора, чтобы отправиться в путешествие на каноэ. Все было хорошо, если дорога была сухой, прямой и ровной, но повороты и подъемы-спуски, а также хоть какое-то количество воды на дороге заставляли меня представлять, как я лечу в канаву. Я могла реально почувствовать (не просто вообразить, я это знала!), как это будет звучать, какие будут ощущения. Когда наступила зима, все стало еще хуже. Я вела себя настолько осторожно, что начала представлять опасность для других. По снегу и льду я ездила так медленно, что другие водители обгоняли меня рывком, несомненно костеря при этом меня. Друзья шутили, что после всех своих аварий я должна стать неуязвимой. Но сама я была уверена, что уже использовала все свои шансы. Я просто зациклилась на возможности следующей аварии и не сомневалась, что в ней уже не выживу. В попытке меня успокоить мой друг Эрик заметил, что вождение – это очень-очень опасная штука, которой люди занимаются каждый божий день, но большинство, к счастью, забывает о том, чем это чревато. Он сказал, что просто иллюзия безопасности для меня рассеялась и теперь риск стал реальным и присутствует в моей жизни постоянно. Однако дело было не только в этом. Тот фургон, выехавший на встречную полосу, подорвал мое доверие к другим водителям, но две аварии с переворотами, случившиеся одна за другой, подорвали мое доверие к себе. Мне понадобилось очень много времени, чтобы признать: я могу использовать это слово – травма. В конце концов, я вышла почти целехонькой из всех своих аварий, так ведь? Но тем не менее вот она я. Пережившая травму. В 1872 году Дарвин опубликовал книгу «О выражении эмоций у человека и животных» (The Expression of the Emotions in Man and Animals), продолжение «Происхождения видов» (On the Origin of Species) и «Происхождения человека» (The Descent of Man). В ней он описал то, как физически проявляются все возрастающие уровни страха. Когда человек достигает «смертельного ужаса», пишет он, «все мышцы тела то цепенеют, то они могут быть охвачены судорожными движениями. Кулаки то крепко сжимаются, то разжимаются и при этом судорожно подергиваются. Руки протягиваются вперед как бы для предотвращения ужасной опасности или иногда они бывают дико закинуты над головой. <…> В других случаях возникает внезапное и неудержимое стремление бежать без оглядки; порой оно бывает так сильно, что самые храбрые солдаты могут быть охвачены внезапной паникой»[8]. В этом описании есть нечто знакомое, нечто, напоминающее состояние, которое еще целое столетие ждало широкого внимания со стороны врачей и всеобщего признания. Во время грязной бойни Первой мировой войны британцы называли это состояние «военным неврозом». Помню, как еще в школе на уроке истории нам показывали прерывистые черно-белые кадры, на которых молодые мужчины безумно дергались, смотрели дикими глазами, и было понятно, что они утратили контроль над собственными телами от безудержного ужаса окопов. Вначале эти солдаты получили право на лечение и пенсии по инвалидности, но со временем этот диагноз пришлось ставить все большему количеству людей, и обеспокоенное военное руководство попыталось замять проблему. В книге «Тело помнит все» Бессел ван дер Колк пишет: «Генеральный штаб Великобритании разрывался, чтобы и всерьез отнестись к страданиям солдат, и добиться победы над немцами. В июне 1917 года был выпущен указ под номером 2384, гласивший: “Ни при каких обстоятельствах не разрешается упоминать выражение ‘военный невроз’ как вслух, так и в любой отчетности”. Всем солдатам с психологическими проблемами предлагалось давать диагноз ‘NYDN’ (Not Yet Diagnosed, Nervous – диагноз еще не поставлен, раздражительный)»[9]. Такое замалчивание фактов могло бы показаться забавным, но на самом деле нанесло огромный вред. Медицинские исследования с целью поиска способов лечения этого состояния также не поощрялись или пресекались до тех пор, пока не стали появляться новые случаи этого расстройства – уже во время Второй мировой войны. Эта картина повторилась снова, по меньшей мере в Соединенных Штатах, с ветеранами войны во Вьетнаме. Когда ван дер Колк, в то время молодой психиатр, попытался лечить ветеранов вьетнамской войны, страдавших этим расстройством по возвращении из Юго-Восточной Азии, он с потрясением обнаружил, что не может найти никаких источников, касающихся конкретно этого состояния, – нет ни учебников, ни описаний реальных случаев. Он пишет: «В эти первые дни в клинике для ветеранов мы клеймили наших переживших войну пациентов всевозможными диагнозами – алкоголизм, наркотическая зависимость, депрессия, аффективное расстройство и даже шизофрения – и пробовали все рекомендуемые учебниками варианты лечения. Сколько бы мы ни старались… вскоре стало ясно, что толку от наших действий не было почти никакого. От назначенных нами сильнодействующих препаратов мозги наших пациентов затуманивались так, что они едва справлялись с повседневными делами. Когда мы призывали их подробней рассказать о породившем травму событии, тем самым мы зачастую непреднамеренно провоцировали полномасштабный приступ ярких болезненных воспоминаний, вместо того чтобы помочь с этой проблемой справиться. Многие из них прекращали лечение, потому что оно не только никак им не помогало, но порой только еще больше усугубляло»[10].