Часть 14 из 18 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда я позвонила Джастину Фейнштейну, чтобы расспросить его о пациентке S.M., мы поговорили и о более широкой роли страха и его уместности или неуместности конкретно в моей ситуации. Фейнштейн сказал, что «в современном обществе люди сталкиваются с наличием одновременно двух ролей страха: как эмоции, способствующей выживанию, и как эмоции, наносящей этому выживанию вред».
Он добавил: «На самом деле страх влияет на нас не просто как на индивидуумов, но на социальном уровне». В течение всего существования человечества наш страх был инструментом выживания, и даже еще до того, как мы стали существовать как Homo sapiens, мы могли пользоваться менее совершенными формами реагирования на угрозу, чем сложные, многовалентные реакции, которые сегодня мы называем страхом. Однако в современном мире наши древние системы сигнализации кажутся все менее и менее сопряженными с современными угрозами. И, в то время как моя внутренняя система сигнализации начинает звенеть при угрозе высоты, ничто не говорит мне слезть с дивана и перестать зависать в Facebook, угрюмо завидуя чужому срежиссированному счастью.
Фейнштейн сказал: «Польза страха как эмоции, помогающей выживанию в дикой природе, в современном обществе начинает подвергаться сомнению. Сегодня возникает парадокс: там, где как общество мы имеем все, чем только можно было бы себя обеспечить (безопасность, уверенность, комфорт, все то, о чем наши предки не могли и мечтать), наши страх и тревожность зашкаливают». Именно этот парадокс, объяснил он, привел его к изучению страха: «Необходимо изучать страх, его назначение, то, как на самом деле он подталкивает нас к не способствующему адаптации образу действия».
Прочитав «Дар страха», я часто не могла заснуть, размышляя о тех случаях в своей жизни, когда я боялась другого человека, анализировала каждый из этих случаев, рассматривала каждый отдельно. Откуда я знала, как действовать? Правильно ли я поступала? Каким образом с годами я научилась так быстро принимать решения?
Полагаю, что, когда в моей квартире в пять утра зазвонил телефон, я полагалась не только на факты, связанные со звонком за две недели до этого. Эта информация, которую я собирала всю свою жизнь, читая новости в газетах, видя их по телевизору, узнавая из разговоров с подругами о негодяях, преследователях и маньяках, снова загрузилась в сознание, пока мозг оценивал угрозу, которую представлял звонивший. Я действовала на основании решения, которое мозг выдал на выходе.
Тогда я не зря встревожилась этим неприятным звонком. Это подсказал мне опыт, даже если он переоценил степень угрозы. Но легко представить себе ситуации, когда реакции страха у людей совершенно неверны, и это опасно. Гэвин де Беккер пишет: «Если опасности нет, то мы ничего не потеряли»[20]. Но что, если наши действия в ответ на воспринимаемую угрозу привели к потере? Что, если страх привел нас к агрессивным действиям? Скажем, если неправильно опознанный страх привел к тому, что мы вызвали полицию, потому что черный мальчик играл игрушечным пистолетом, а потом иррациональные страхи полицейского привели, в свою очередь, к смертельному выстрелу, не дав оценить ситуацию?
Копаясь в ящике страшных переживаний, я хотела применить теорию Гэвина де Беккера. Я хотела убедиться в том, что, как он пишет, «если предоставить интуиции точные сведения, сигнал об опасности прозвучит вовремя. Когда вы поверите в этот факт, вы достигнете сравнительной безопасности, и ваша жизнь будет почти свободна от страха»[21].
Я не смогла сделать так, как советовал де Беккер, и отложила в сторону свое нежелание настолько безоговорочно доверять собственным реакциям. Да, страх может быть полезным инструментом выживания. Но меня беспокоило то, что из-за последствий страха все может пойти наперекосяк – страх может стать неадаптивным, если использовать термин, который предпочитают ученые-нейробиологи, с которыми я беседовала. Разве я сама не видела там, на «Стандартном», что приступ дикого иррационального страха может подвергнуть опасности не только того, кто испугался, но и окружающих?
Как тогда узнать, следует ли доверять своему страху?
Я могу ориентироваться только на ту ясность, которую чувствовала в моменты побуждения к действию. Мои иррациональные страхи – убеждение, что я соскользну по терракотовому черепичному куполу Дуомо и разобьюсь насмерть, или что ветром меня сдует с маршрута, или что машина вылетит с любого поворота на мокром асфальте, – всегда меня парализовали. Сознание затуманивалось, движения становились медленными и неуклюжими. Но в те несколько моментов, когда страх заставил меня быстро, инстинктивно действовать, я чувствовала себя совершенно иначе: сознание не затуманивалось, мысли были острыми – почти такими же острыми, как края искореженного металла на боковых панелях джипа, после того как я избежала почти стопроцентно смертельного столкновения.
Сидя на кушетке в кабинете Свеньи с пульсирующими в руках капсулами и водя глазами туда-сюда, я сказала ей: «У меня есть навыки ниндзя. Я себя спасла». И я действительно этому верила. А теперь, подумала я, может быть, я смогу поверить в эту остроту мысли – смогу попытаться вспомнить, насколько иначе я себя чувствовала по сравнению с дурманящим, парализующим страхом. По крайней мере, здесь было за что зацепиться.
Однажды летним днем, когда я еще была студенткой, моя подруга ехала на велосипеде по тропинке недалеко от своего дома. Какой-то мужчина на велосипеде остановил ее, чтобы спросить дорогу. Она объяснила, куда ведет тропинка, а потом, когда он пригласил ее прокатиться вместе с ним, отказалась. У нее сложилось странное впечатление, хотя она не могла сказать почему. Что-то было не так в том, как он посмотрел ей в глаза. От него исходили какие-то странные эмоции.
Отказавшись кататься вместе с ним, моя подруга развернулась и поехала назад, туда, откуда приехала. Она не слышала, что он едет сзади, пока он чуть не наехал на нее. Он висел у нее на хвосте. И ехал близко. Так близко, что мог бы протянуть руку и дотронуться до нее. Повинуясь инстинкту, она обругала его и очень быстро поехала прочь. Он отстал и не стал продолжать погоню.
Практически сразу же после того, как он исчез, она начала сомневаться. Задавала себе вопрос: может быть, она как-то не так его поняла, может быть, усмотрела агрессию там, где была только попытка заигрывания? Или… что?
Уезжая, она закричала, обращаясь к пустому лесу: «Простите, просто вы меня напугали!»
Она и не вспоминала об этом мужчине, пока не увидела объявление. В то самое утро на той же велодорожке пропала молодая женщина. Были организованы поиски. Ее тело нашли в лесу у дорожки через несколько дней. Со временем человека на велосипеде осудили за ее убийство.
Годы спустя, когда мы снова вспоминали тот случай, подруга сказала мне, что на самом деле никогда не переживала никакой затяжной травмы или чувства опасности из-за того, что была на волосок от смерти. Печаль, гнев – да, но не страх перед миром. Она объясняла это тем, что проявила силу, почувствовала угрозу и предприняла эффективные действия. Она не оказалась беспомощной жертвой своего страха, как собаки Павлова во время наводнения.
Момент внезапного, непосредственного страха спас ей жизнь.
Эпилог
Ослабление напряженности в отношениях со страхом
Через месяц после поездки в Амстердам я поехала в Моаб в штате Юта. Мы собирались в поход с двоюродным братом Натаном и его семьей. Моаб – маленький городок в огромной пустыне с песчаниковыми скалами, столица приключений Южной Юты. Он привлекает пеших туристов и скалолазов, здесь можно спускаться по порогам на плотах, ездить на горных велосипедах и найти еще массу развлечений в окружающих холмах и каньонах. Где же еще, думала я, можно лучше всего попытаться проверить результаты моего лечения?
Я много размышляла об этой проверке. Подвох заключался в следующем: в какой-то степени страх высоты – явление нормальное и здоровое, и я не хотела полного исчезновения этих ощущений. От Мерел Киндт я надеялась получить только освобождение от моих непомерных иррациональных реакций. Как я полагала, это означало, что проверка должна была быть безопасной, чтобы проверить только мои безосновательные страхи. Друг предложил мне направиться в Большой каньон, куда можно добраться на машине за полдня, встать прямо на краю и посмотреть вниз. Но я знала, что, если я там споткнусь, это меня на самом деле убьет (как будто специально, чтобы потвердить, как раз за неделю до нашей поездки один турист свалился в каньон), поэтому я не думала, что получу хоть какое-нибудь удовольствие от вида с вершины до самого низа.
Наконец, просматривая сайты различных туроператоров в Моабе, я остановилась на спуске по навесной переправе, зип-лайн. Навесная переправа обеспечит мне висение высоко в воздухе, добровольный шаг из безопасности в открытое пространство и быстрый полет вниз с холма – одно из самых моих нелюбимых занятий. Это было как раз такое приключение, которого до лечения я постаралась бы избежать, не только по причине настоящего страха нанести себе вред, но из желания предотвратить возможность унизительных сцен. Идеальный вариант.
Я забронировала путешествие онлайн и, когда пришло время, оставила семью в палаточном лагере (малыш Натана бесстрашно носился на своем беговеле по тихой объездной дороге, заставляя меня задавать себе вопрос, была ли я когда-нибудь такой же смелой) и отправилась в офис на дальнем краю города, как раз рядом с шоссе. Я виновато подписала расписку, что у меня нет никаких физических или умственных заболеваний, которые не дадут мне возможность участвовать в программе дня, и подумала: Надеюсь, это сработает.
После инструктажа по безопасности все члены группы застегнули ремни снаряжения и загрузились в два больших вездехода для захватывающего путешествия вверх по обломкам скал из песчаника, начинавшимся за зданием, где располагался офис компании. Я до белых костяшек вцепилась в поручень, когда мы взбирались по немыслимому маршруту, а у меня за спиной молодежь визжала от знакомой смеси ужаса и наслаждения – так вопят в домах с привидениями, на американских горках и под ледяным душем дождевальной установки в жаркий день.
На вершине мы оставили машины и пешком пошли вверх по гребню известняка к первой навесной переправе. Здесь уже нельзя было передумать, нельзя сбежать до окончания маршрута с шестью переправами. Я нервничала, не знала, как отреагирует мое тело, но не желала дать себе время на раздумья, так что вызвалась идти второй. Проводник проверил мое снаряжение, пристегнул карабин и стал ждать, когда второй проводник сообщит по рации, что готов меня принять.
Получив отмашку, я глубоко вдохнула, подняла ноги со скалы и отдалась во власть свободного падения. Когда я скользнула в открытое пространство, набирая скорость, живот свело, но постепенно нервное напряжение спало. Я поняла, что могу спокойно смотреть на пейзаж вокруг, смотреть вниз на движущуюся далеко подо мной землю. Грудь расслабилась, дышала я свободно. Тело не реагировало на предполагаемую угрозу. Я не паниковала, не плакала, не замирала, не оказалась мошенницей, лживо подписавшей расписку.
Оказавшись на другой стороне, я спросила у Нейта, второго проводника, когда он отцеплял карабин: «А дальше будет намного страшнее?» Я знала, что некоторые переправы были длиннее, быстрее и выше. И беспокоилась, что худшее еще впереди. Я старалась говорить небрежно, как будто хотела просто поболтать.
«Для меня в этом ничего страшного нет», – сказал он неутешительно. А потом: «Ну, если мы доставили вас через первую, все будет хорошо». Со мной все будет хорошо!
Нейт оказался прав. С каждым разом пропасти, над которыми я пролетала, становились глубже, а маршруты – длиннее и быстрее, но я оставалась спокойной – спокойнее, чем на той, первой, нервной переправе. Я смотрела вниз на скалистые овраги подо мной, смотрела вверх и вокруг. На одной переправе Нейт уговорил меня спуститься задом наперед, и я это сделала: шагнула со скалы в бездну спиной к обрыву и полетела.
Потом, уже чувствуя себя увереннее, я спросила второго проводника, были ли такие случаи, когда кто-то давал расписку, а потом начинал волноваться и не мог пройти весь маршрут. Он ответил, что у него никто никогда не отказывался, если уж начал, но время от времени попадались клиенты, которые прибывали на место старта, а потом решали, что не могут или не хотят продолжать. Раньше в этом сезоне, сказал он, у них была одна женщина, которая всю дорогу плакала – но дошла до конца.
И я поняла: это могла бы быть я. Или еще хуже. Я послала молчаливое спасибо Вселенной (и особенно команде доктора Киндт), что не стала очередной Плачущей Женщиной этого маршрута.
Когда последний турист пролетел по последней переправе, мы опять загрузились в вездеходы, чтобы спуститься вниз. Я все равно немножко беспокоилась из-за завершающей части путешествия: подъем был очень крутой, и я не знала, как мое тело отреагирует спуск, когда мы будем трястись и подпрыгивать на пути обратно в город. Я выбрала заднее сиденье, чтобы не смотреть в лобовое стекло, надеясь, что это может приглушить чувство падения вниз.
Но я поняла, что беспокоиться не стоило, потому что, пока мы, раскачиваясь, спускались, я чувствовала себя прекрасно. Время от времени, когда мы объезжали поворот и перед нами открывался новый простор, в животе появлялось странное чувство, но это, я думаю, было вполне нормально и естественно. Две молоденькие девушки из группы на переднем сиденье все время визжали от восторга, и я старалась, чтобы их радость меня захватила, старалась принять это странное чувство, а не бояться его. Это сработало: к тому времени как мы достигли подножия скал, я уже смеялась.
В отличие от множества людей, я никогда на самом деле не наслаждалась чувством страха. Для меня страх редко бывал возбуждением, чувством, к которому нужно стремиться и вознестись на нем к вершине удовольствия. Наоборот, я переживала страх как ограничивающую меня силу, делавшую мой мир меньше.
В детстве мне никогда не нравились дома с привидениями или другие намеренные попытки меня испугать, даже если это должно было быть весело, вызывать визг, перерастающий в смех. Эта нелюбовь возникла еще до эпилепсии, но, как только ночные кошмары начали ассоциироваться с припадками, стала еще сильнее. Я избегала фильмов ужасов, а страшные книжки читала с осторожностью. В одном из эпизодов «Друзей» я увидела, как Джоуи спрятал свою книгу «Сияние» в морозилку: он заявил, что так чувствует себя «безопаснее», хотя и не совсем в безопасности. А когда я еще школьницей прочитала «Оно» Стивена Кинга (редкий для меня случай, когда я отважилась на ужастики), я последовала примеру Джоуи.
Но теперь, годы спустя, я думала о тех девушках в вездеходе на спуске по красным скалам обратно в Моаб, вспоминая, как они визжали от страха и восторга. Я подумала и о другой участнице переходов по воздушной переправе, женщине из Калифорнии, которая кричала и визжала на всех переправах маршрута, выражая свой восторг. Я думала о людях, которых ученые называют «искателями острых ощущений», о тех, кто гонится за сильными, острыми ощущениями от опасностей во время отдыха, о таких людях, как Келси, и оба Коди, и все остальные на базе парашютистов.
Думала я и о пациентке S.M., которая все-таки не была полностью избавлена от переживания страха. И дело было не просто в том, что вызывающие страх явления ее не пугали, что вместо чувства было пустое место; она наслаждалась этим, даже искала встречи с опасностью. Она восторгалась змеями и пауками, монстрами, выскакивающими из темных углов в старом здании санатория, полном привидений (Фейнштейн и его коллеги решили, что единственное, что удерживало ее от превращения в классического искателя острых ощущений и от занятий, например, прыжками с парашютом, был недостаточно большой доход). Для нее то, что пугало других людей, было удовольствием, – в конце концов, с участками мозга, отвечающими за наслаждение, у нее все было в порядке. Возможно, ей просто «не хватало тормозов», за которые отвечает функционирующее миндалевидное тело, но «педаль газа» у нее была рабочей.
Я всегда думала, что у меня мало общего с такими людьми. Себя я представляла как человека, который всего боится, но страхи, которыми отмечена моя жизнь, были реальными и болезненными. Но чем больше я об этом размышляла, тем больше начинала понимать, что иногда находила способы получить удовольствие от того или иного подобного переживания. Мне нравилось проходить пороги на каноэ, когда страх маячил где-то на задворках моего сосредоточенного сознания, а я опускала весло в воду. Я чувствовала радость, когда ехала на горном велосипеде по узкой грунтовой тропе, балансируя на педалях и пригибаясь под ветками деревьев. Время от времени мне удавалось даже действительно получать наслаждение от лазания по скалам и по льду. Да, я старалась заставить себя не так часто нажимать на тормоза, но я ведь могла и увеличить скорость.
Я подумала о том, что у моего страха был определенный характер, своего рода порочный круг. «Кто боится страдания, тот уже страдает от боязни», – писал Мишель де Монтень. Он был прав: я так много времени потратила на то, что боялась… того, что буду бояться. После каждого случая моего страха высоты, каждого приступа паники и полной беспомощности (хотя в целом в моей жизни они случались не так уж часто) возможность повторения этого в будущем казалась еще более зловещей. Страх вождения тоже повторялся по кругу: воспоминания о предыдущих авариях возникали в памяти, брали надо мной верх, заставляли бояться того, что прошлое повторится. А страх маминой смерти мощно подпитывался знанием ее собственного опыта утраты матери. Здесь была общая схема: я боялась, что прошлое повторится.
Иногда, размышляя о страхе и моем к нему отвращении и пытаясь разобраться в том, как все эти разные страхи связаны друг с другом, я видела ту маленькую девочку, которой когда-то была. Девочку, которая приходила из школы и рассказывала маме, что на спортивной площадке так и не пробежала в полную силу, потому что боялась потерять над собой контроль. Я задавала себе вопрос: «Какие из этих кажущихся совсем разными страхов на самом деле связаны с контролем – с потребностью держать под контролем зыбкую поверхность жизни?»
Утрата контроля лежала в основе всех моих проблем с вождением: я замирала от ужаса при воспоминании о том, как шины теряют сцепление с поверхностью дороги. Огромная доля приступов паники, вызванных страхом высоты, тоже была связана с мыслью о том, что я могу поскользнуться: что ноги не удержат меня на замерзшем ручье или на крутом склоне, что меня собьет с ног ветер, что я потеряю равновесие и перевалюсь через перила (как на куполе собора во Флоренции). Но жизнь или смерть мамы никогда и не была под моим контролем.
Я размышляла о своей решимости, о необъяснимом бегстве моей подруги от неизвестной опасности на той велосипедной дорожке, о тех случаях, когда сама начинала действовать. Я вспомнила о своем состоянии относительного безразличия в перевернувшемся внедорожнике, как в конечном итоге моя уверенность в том, что все будет хорошо, что я контролирую ситуацию, через несколько мгновений защитила сознание от травмы, нанесенной аварией. Готовность действовать – пусть даже иллюзия этой готовности – была, по-видимому, одним из возможных способов лечения страха.
Но даже иллюзорное чувство контроля доступно нам не всегда. Возможно, помимо контроля есть еще одна вещь, к которой нужно стремиться, – это принятие. Принятие того, что страх существует, хорошо это или плохо. Что иногда он даже может доставлять удовольствие. По-видимому, эти уроки должны были помочь мне жить дальше.
Теперь, через три года после того, как я вступила на путь противостояния своим страхам и попыток пересмотреть отношения с ними, наступило время подвести итоги: что мне удалось сделать?
Страх вождения, результат череды аварий, которые нанесли мне травму, полностью исчез. Я освободилась от груза этих ужасных воспоминаний и снова могу наслаждаться дальней дорогой. Страх утраты, маминой смерти, который годами меня преследовал и угрожал превратиться во всепоглощающий страх смерти других близких, уменьшился (по крайней мере, до какой-то степени) благодаря тому, что я теперь по-новому оцениваю собственную сопротивляемость. Да, в будущем меня еще ждет горе и печаль, но теперь я к этому больше готова. Ужас в этой области почти исчез.
Теперь о страхе высоты, в связи с которым вопрос оставался открытым значительно дольше. Подозреваю, что Мерел Киндт успешно избавила меня от этой фобии или, по крайней мере, от страха находиться в открытом пространстве, как это было на лестнице пожарной машины и на навесной переправе. Но я до сих пор не знаю, в какой степени это касается крутых открытых склонов или высокой мачты парусника. Думаю, что в таких ситуациях старый страх не совсем исчез.
Но, перебирая воспоминания в поиске самых страшных моментов, я кое-что осознала. Когда я восстанавливала хронологию событий, заново проигрывала ситуации в памяти, то обратила внимание, что самые серьезные приступы паники (за исключением случая на «Стандартном») произошли очень и очень давно. Кроме того, они случались очень редко, можно было даже что-то пропустить при попытке все перечислить. И все они (за исключением этого одного) случились до того, как я начала свою борьбу со страхом. И мне подумалось, что, возможно, я боялась возвращения того, что и так вряд ли вернулось бы.
Потому что в случае на «Стандартном» есть кое-что особенное. Как напомнила мне попутчица на арктическом круизном лайнере, в то время я была сама не своя. Я была измучена горем и изоляцией, представляла собой более хрупкую, ранимую версию Евы. И травма, нанесенная двумя последними авариями (я два раза перевернулась в машине, один случай за другим, той долгой зимой, когда горевала о маме), осложнилась печалью, гневом и утратой.
Внезапно все оказалось взаимосвязанным, и от этого жизнь, более свободная от страха, показалась мне намного более возможной. Если отложить в сторону «Стандартный», пометив его звездочкой, уже почти десять лет я не переживала настоящих приступов страха высоты. И все это время я забиралась значительно выше, чем места, вызывавшие мои давние потери самообладания. И я подумала, что если теперь мой страх менее силен, чем представлялось, то в будущем он будет иметь надо мной меньше власти, чем я позволяла ему в прошлом.
И все же возможно и даже вероятно, что я буду ощущать дискомфорт на открытых высотах. Но с дискомфортом, а не с обездвиживающей, смертельно опасной паникой можно справиться. С этой вероятностью можно жить. Можно жить и с вероятностью того, что с возрастом обнаружатся другие страхи. Теперь у меня есть новые инструменты и новое понимание. Я меньше боюсь самого страха.
До недавнего времени я не знала о том, что в детстве папа боялся высоты. Не очень много я знаю и о том, чего боялась мама. Единственное, что могу вспомнить – как она говорила, что боится за меня и сожалеет, что не стала мне хорошей матерью.
В целом она не была особенно тревожной матерью – никогда не стояла над душой, не старалась оберегать меня от всяческих неприятностей жизни. Но время от времени ее охватывал сильнейший и какой-то особенный и странный страх за мою безопасность. Она боялась, когда в последний школьный год я отправилась на весенние каникулы в Мексику (в этой поездке спиртное не возбранялось), что меня затопчут насмерть, если в клубе случится пожар, и заставила меня торжественно пообещать, что, как только приеду, сразу же узнаю, где там выходы, и составлю план спасения. Через несколько лет, во время моей поездки в Дувр (на каникулах в университете в Англии), ей приснился кошмар, что я свалилась со знаменитых белых скал, и утром она никак не могла отделаться от этой мысли. Я получила по электронной почте паническое письмо, в котором она просила меня ответить немедленно.
И все же, хотя она не казалась особенно пугливым человеком, часто я беспокоилась о том, чтобы ее не напугать. Ее печаль я расценивала как уязвимость, тогда я еще не понимала глубину ее силы и сопротивляемости. Я убеждала себя, что есть вещи, которые я не должна делать, тропы, по которым мне нельзя ходить, жизни, которые я не могу прожить, потому что это слишком испугает маму. Я не хотела ее терроризировать. А теперь я спрашивала себя, до какой степени я использовала эту заботу о ней как маскировку собственных страхов, стремление прожить более безопасную, спокойную, замкнутую жизнь.
Теперь я знаю, что не нужно делать свой мир меньше, нельзя позволить страху сузить границы жизни, которой живешь. Но знаю я и то, что не нужно стараться, заставлять себя, доказывать себе что-то. Не нужно становиться скалолазом, если тебе не нравится карабкаться на скалы, даже если это больше не пугает тебя так, как раньше. Можно искать острые ощущения, справляться с приступами страха, а можно остаться дома и почитать хорошую книгу. Может быть, когда-нибудь я снова поеду во Флоренцию, может быть, снова попытаюсь научиться управлять парусом.
Но, если этого не случится, это не потому, что меня остановит страх. Если я не поднимусь снова на Дуомо, то потому, что в мире есть еще много интересных занятий и красивых мест. Время мое не бесконечно – и теперь я могу принять это (почти!) без страха.
Благодарности
Один из вариантов пятой главы этой книги первоначально был опубликован в Esquire под заголовком «Экспозиционная терапия и изящное искусство нарочно напугать себя до чертиков» (Exposure Therapy and the Fine Art of Scaring the Shit Out of Yourself On Purpose). Благодарю редактора этой истории, Меган Гринвелл, чей энтузиазм помог мне обрести уверенность в том, что из этого может получиться книга. Спасибо и Тиму Фолгеру и Сэму Кину, которые выбрали эту историю для сборника The Best American Science and Nature Writing 2018 (еще один повод обрести уверенность в себе).
book-ads2