— Приготовил урок, Сазонов? Правда, иногда бывает очень трудно заниматься после того, как целый день повозишься с уборкой, с одеванием и кормлением папы, с беготней в булочную и в магазин. Думаешь: «Нет, сегодня ни за что не стану готовить уроки. Когда придет мама, пойду лучше во двор, побегаю с ребятами». Выйдешь во двор — и почему-то вдруг не захочется ни играть, ни бегать. Похожу-похожу и вернусь домой. Мама даже беспокоиться начала: — Что ты все дома сидишь? Пойди к Паше Воронову или с Лешей в кино сбегайте. Вот вчера мы и пошли в кино. Показывали картину «Навстречу счастью». Она мне не понравилась. Там все герои больше разговаривают, а никаких приключений не случается. Я пришел домой скучный и сказал маме, что раз она никуда не ходит, и я больше никуда ходить не стану. — Чудак, я ведь готовлю диссертацию, — говорит мама… — Это очень важно, и каждая минута у меня на счету. Я не очень хорошо знаю, что такое «диссертация». Кажется, вроде самого трудного экзамена, после него человек становится «научный работник». Знаю только, что мама пишет работу о том, как восстанавливать разрушенные немцами города. Это страшно интересная работа, и я хочу, когда вырасту, тоже строить города и огромные стадионы, еще больше «Динамо». В общем, маме не легче, а даже трудней, чем мне, а она пишет же диссертацию?! Значит, и я буду заниматься. Пусть не думают в школе, что я совсем скис только оттого, что дома у нас больной. 2 февраля Встретил на лестнице Соню. Она шла с мусорным ведром, скучная такая. Сказать правду, я здорово обрадовался, когда ее увидел. — Зайди к нам, — сказала она. — Некогда. Сейчас мама должна уходить, я иду ее сменять. — Жалко, — сказала Соня. — А я одна сижу, занимаюсь. Славку в детский сад отвели. — Вот хорошо! Значит, теперь ты скоро в школу? — Да, я уж все твои учебники просмотрела, готовлюсь. Только одной все-таки трудно. — Так ты приходи к нам. Я тебе все покажу, — забывшись, сказал я. Тут я вдруг вспомнил, что у нас дома, и прикусил язык, да было поздно. Соня прямо просияла и говорит: — Так я сейчас же прибегу. Ладно? Делать нечего, и я пошел домой очень злой на себя. Только ушла мама и я покормил папу, явилась Соня. Сначала я держал ее в первой комнате и даже дверь закрыл во вторую, чтоб она папу не увидела. Стал ей объяснять все по истории, задачи показывать. Но потом мне стало неприятно: почему это я папу скрываю? Значит, права мама, я стыжусь отца?! Если стыжусь — значит, не люблю! Да как же это может быть? Тут меня опять прямо в жар бросило. Я широко открыл дверь и говорю: — Вот, Соня, это мой папа. Подойди к нему, не бойся. Конечно, Соня сначала ужасно испугалась. Я видел, что она даже побледнела. Потом, смотрю, подошла к папе, погладила его по рукаву. — А это он чувствует? — спросила она шепотом. — Конечно, чувствует. Он много чувствует, — сказал я, — может быть, больше, чем мы. — А почему ты с папой не ходишь гулять? — спросила Соня. — Ему это, наверное, полезно! Она села рядом с папой. Тогда я понял, что она уже не боится его, и успокоился. 4 февраля Сегодня очень теплый день, и я решил повести папу гулять. В госпитале ему дали длинную теплую куртку и меховую ушанку. Такая ушанка была у него и раньше, и когда я надел ее на папу, он стал почти совсем похожим на себя до войны. Потом я взял его за рукав куртки и повел на улицу. На улице шел снег, было много народу. Папа стал часто-часто дышать. Я все думал, может быть, улица подействует на папу и глаза у него станут другие. Но он по-прежнему смотрел перед собой как будто ничего не видел. Мы вошли в трамвай с передней площадки, и какая-то женщина сейчас же сказала: — Граждане, освободите место инвалиду Отечественной войны. И другая женщина встала и усадила папу. Все на нас смотрели ласково, и мне от этого стало очень хорошо. Потом мы сошли с трамвая и пошли в парк. Сейчас весь парк — один сплошной каток. На льду, как мухи на скатерти, вертятся черные фигурки на коньках. Мы долго стояли у самого льда и смотрели, как катаются. Мне, конечно, тоже хотелось пойти и надеть коньки, но я постарался думать о чем-нибудь другом. Одна пара на льду танцевала вальс, и это было очень красиво. А один мальчишка хулиганил, лез ко всем и норовил дать подножку, чтобы повалить. Он увидел нас, сделал вид, что не может удержаться, и с размаху наехал на папу. Ну, тут уж я, конечно, не выдержал. Говорю ему: — Ты что, сова, не видишь, куда едешь? А он шапку скинул и раскланивается, как клоун в цирке: — Извиняюсь, что я вас потревожил… И опять норовит наехать. Тут я его хорошенько стукнул. — Смотри, — говорю, — с кем шутишь! Ведь у него даже рук нет тебе взбучку дать!.. Только тогда мальчишка заметил, что у папы пустые рукава в карманах и лицо неподвижное. Растерялся совсем, зашептал мне: — Я ведь не заметил… Я ведь так… пошутить. И — шмыг в толпу. 6 февраля Каждый год 5 февраля у нас в школе бывает праздник. В этот день в школу приходят все ее бывшие ученики. И даже те, кто в это время находится где-нибудь далеко от Москвы, стараются к этому дню непременно приехать или прилететь. Как раз вчера у нас был этот праздник. Еще давно ходил слух, что в этот день к нам собирается в гости знаменитый авиаконструктор, Герой Социалистического Труда Александр Некрасов. Он тоже окончил нашу школу много лет назад и до войны всегда приезжал 5 февраля повидаться с Петром Кузьмичом, учителями и старыми товарищами. Мама заметила, что мне очень хочется пойти на праздник, и, ничего мне не говоря, выгладила мои черные брюки, пришила «молнию» на куртку, вынула папин шелковый галстук. Так что когда я надел все эти вещи, то даже сам себе понравился. Пошел показаться папе, но он все так же смотрел мимо меня. Мама осталась с ним, а я побежал в школу. На лестнице была постлана красная дорожка, и внизу дежурили два девятиклассника: записывали, кто пришел и в каком году окончил школу. Тут были самые разные года, даже такие, что меня еще на свете не было, когда эти люди уже кончили учиться. — Некрасов приехал? — первым делом спросил я девятиклассников. — Приехал, приехал. В свой старый класс пошел. Я побежал наверх — смотреть на знаменитого конструктора. Еще издали я увидел большую толпу ребят в дверях седьмого «Б». Они так забили дверь, что я еле смог протиснуться в класс. Там за второй партой сидел, немного сутулясь, человек в синем костюме, с золотой звездой на пиджаке. Голова у него была бритая, большая, а глаза маленькие, быстрые, заметливые. Он с удовольствием осматривался по сторонам, разглядывал нас и трогал рукой парту, как будто гладил ее. — Вот за этой самой партой я сидел много лет, — сказал он, ни к кому особенно не обращаясь. — Тогда она мне была как раз по росту, а теперь мне тесновато сидеть, — и он вытянул длинные ноги в начищенных ботинках. — Вообще все стало каким-то маленьким, — прибавил он. — Это потому, что вы сами выросли, — сказал вдруг я. Сам не понимаю, как это у меня вырвалось. Мне сразу стало неловко, зачем это я вылез. Я спрятался за ребят, но Некрасов перегнулся через парту и вытянул меня за руку. — Это ты верно заметил, — сказал он. — Как тебя зовут? Я сказал. — А ты хорошо учишься, Сазонов? — Ничего, — сказал я. — Неправда, неправда, товарищ Некрасов! Он хорошо учится. На одни пятерки. А по истории и географии у нас первый! — закричали тут ребята. Некрасов посмотрел на меня и вздохнул. — А я вот неважно учился, ребята, — сказал он. — Лодырничал. Особенно в математике отставал. А потом так об этом жалел — ужас. Пришлось мне заново все учить. А взрослому это труднее. И вообще, если бы я учился сейчас, в ваше время, я свой первый самолет сделал бы гораздо раньше и лучше!.. — Как это? Почему? Расскажите, товарищ Некрасов! — закричали мы и еще теснее обступили Героя Социалистического Труда. — Когда я учился, у нас не было ничего, кроме физического кабинета, — начал он. — Меня с детства интересовала авиация — дирижабли, воздушные шары, аэропланы. Но мне не у кого было спросить совета, негде было конструировать те модели, которые я пытался рисовать в тетради. А сейчас, если вас интересует какая-нибудь область, к вашим услугам десятки лабораторий, кабинетов, мастерских, кружков. Ведь, наверное, у вас работает авиамодельный кружок?