– Роуса! – Йоун сжимает ее в объятиях. – Я не позволю им тебя погубить. Доверься мне. – Лицо его совершенно искренно, будто он верит собственным словам. – Эти пересуды уже губят ее, – говорит Катрин. – Но что я могу сделать? Я не знаю, что случилось с Анной! – отрезает Йоун, но тон его, хоть и резкий, кажется очень убедительным – ничто в голосе не выдает лжи. – Тогда почему ты не ищешь убийцу? – наступает Катрин. – Люди ждут, что ты в ярости бросишься на поиски того, кто распорол живот твоей жене, точно рыбе. Почему же ты не обыскиваешь каждую пещеру в Исландии? Разве что… – Глаза ее расширяются. – Ты знаешь! – Она зажимает ладонью рот. – Господи! Ты знаешь, кто это сделал! – Нет, конечно! Но каким образом моя ярость заставит негодяя сознаться? Нужно выждать удобный момент – иначе можно его спугнуть. – Пока ты выжидаешь, они уже обвинили Роусу! Роусе кажется, что жизнь утекает из ее ладоней, словно тающий лед. Йоуну проще простого рассказать всем, что она преступница. Она уже готовится сознаваться. Быть может, Паудль и Катрин поймут, что она вовсе не собиралась убивать Анну, только хотела спасти ребенка – сморщенное крохотное существо, которому не суждено было сделать ни единого вдоха. – Катрин права, Йоун, – тихо говорит Пьетюр. – Если ты не найдешь виновника, его найдут сельчане. Эйидль с радостью… – Эйидль! – выплевывает Йоун. – Будь он проклят. Я не позволю ему обвинить Роусу. – Но он ее обвинит, – твердо возражает Пьетюр. – И ты это знаешь. Оба они столь искренни, столь убедительны в своем порыве встать на ее защиту. Однако Роуса не может отделаться от подозрения, что все это игра на публику и что подлинные их желания таятся в одинаково темной глубине их глаз. И все же, когда Йоун смотрит на нее, лицо его омрачено печалью. Роуса разрешает себе надеяться. Она молчит. На улице барабанит дождь. За стеной, в кладовке, оттаивает тело Анны. – Вы можете обвинить меня. – За спиной Роусы с мрачным видом вырастает Паудль. – Скажите, что это сделал я. – И он передергивает плечами, как будто предлагает всего лишь развести костер, чтобы согреться, или поесть, чтобы утолить голод. – Нет! – ахает Роуса. Йоун качает головой. – Это слишком опасно, Паудль… – Ничего они мне не сделают, да это им и не нужно. Пьетюр резко фыркает. – Йоуну придется кое-что с тобой сделать. Если ты признаешься в убийстве его жены, он должен будет подвесить тебя за причинное место и бросить твое тело гнить на вершине Хельгафедля. Паудль разводит руками. – Мне и не нужно ни в чем признаваться. Я просто исчезну, и это вызовет подозрения. А потом вы скажете, что, по всей видимости, это я… убил Анну. – Он смотрит на Роусу ясным взглядом. – Нет! – дрожа, повторяет она. – Тебя повесят и… – Они меня не найдут, – говорит он тихо, но твердо. – Но ты нигде не сможешь поселиться. Ты сделаешься изгоем. Ты будешь жить в страхе или замерзнешь до смерти. Ты не можешь… – Я не смогу жить, если тебя повесят. – Голос его надламывается, но взгляд по-прежнему пристальный. Она знает это его выражение еще с детства, когда они бегали наперегонки и он твердо намеревался обогнать ее любой ценой. Как-то раз он бежал так быстро, что в конце концов у него подогнулись ноги и его вырвало. – Нет! – Роуса поворачивается к Йоуну. – Скажи Паудлю, что он не может… не должен так поступать! Йоун вздыхает и смотрит на Пьетюра; тот скрещивает руки на груди, закрывает глаза и коротко кивает. – Это может спасти тебе жизнь. – Нет! Йоун оборачивается к ней. – Роуса, я не стану его обвинять. Пускай люди судачат о нем вместо тебя. Ему придется скрываться всего одну зиму. Потом слухи забудутся. Он сможет начать новую жизнь где-нибудь в другом месте – на востоке, например. – Но это несправедливо! И никто не поверит в его виновность. – Что же нам еще остается? – Йоун берет ее ладонь в свои. Вы можете сказать всем правду. Но он не скажет. И страх вынуждает ее промолчать. Она вырывает у него руку и гордо выходит на улицу, где бушует ледяной ветер и косой дождь падает с хмурых небес тысячами игл. Она жадно хватает ртом студеный воздух, но все равно ей кажется, что она тонет. Вслед ей доносится: «Роуса!» Она бегом спускается с холма и пробирается в теплый хлев. Лошади мирно жуют сено. Увидев ее, они поднимают головы и тут же снова возвращаются к трапезе. Слезы Роусы совсем не трогают их, и от этого ей становится легче. Она обвивает руками шею Хадльгерд, и тепло лошадиного тела обволакивает ее. Когда дверь хлева со скрипом распахивается, Роуса не оборачивается. Паудль не произносит ни слова – только обнимает ее, прижимает к себе и мягко покачивается из стороны в сторону. Это успокаивает, как дрожание водной глади, как шепот волн; сердце стучит в ее груди, отмеряя оставшееся время. Если бы только она была смелей! Я думала, что поступаю правильно, сказала бы она тогда. И он бы, наверное, поверил. Ну а если нет? Вдруг ее признание заставит его посмотреть на нее другими глазами? Увидеть в ней женщину, способную на преступление? Женщину, превосходно овладевшую искусством обмана? Последняя трусость – отступаться от правды, лелея хрупкую надежду на то, что Паудль не разлюбит ее, даже если их будут разделять целые мили; на то, что сердце его по-прежнему будет стремиться к ней, когда они разлучатся. Нужно найти в себе силы признаться и не дать оклеветать Паудля, но Роуса не может решиться: а вдруг она спасет его лишь для того, чтобы он с презрением смотрел, как ее поведут на виселицу? Пожалуй, уехать отсюда, прочь из этих кровавых мест и от жестоких людей, даже лучше для него. И поэтому она молчит, а он, обнимая ее, покачивается взад-вперед. Подняв глаза, она видит, что щеки его мокры – должно быть, от дождя, но она не уверена. – Прости, – шепчет он. Она кивает, уткнувшись ему в грудь. – Я надеялся… Она знает. Она тоже надеялась. Но этой надежде давным-давно вспороли брюхо, а кишки бросили на съедение падальщикам. – Сначала я вернусь в Скаульхольт, – шепчет он ей в волосы. – Отыщу твою маму и скажу ей, что с тобой все хорошо. Не хочу, чтобы она думала… Роуса снова кивает. – Проведу там три ночи, а потом отправлюсь дальше. Эйидль может послать кого-нибудь в погоню. Но я все равно останусь там на три ночи, Роуса. Понимаешь меня? Она поднимает голову и прижимается губами к его губам. Этот поцелуй полон не желания, а отчаяния; она прекрасно понимает, чего он не скажет вслух и о чем так ее и не попросит. Он станет ждать ее в Скаульхольте. Он дает ей три ночи, чтобы решить, согласна ли она оставить своего мужа. Йоун Тингведлир, декабрь 1686 года Как только на горизонте занимается заря, я выскальзываю из дома. Я забираю с собой окровавленный камень и один из ножей, а пустой мешок плоти, бывший когда-то Оддюром, оставляю валяться на полу. Больше он никому не причинит зла. Когда я поднимаюсь по склону холма, небо уже залито ослепительным сиянием. Я закрываю глаза, раскидываю руки и впиваю свет всей грудью. В пещере темно и холодно. Я принимаюсь разводить огонь. Опустившись на колени, я обнаруживаю в пепле отпечаток башмака. Огромного мужского башмака. Кто-то знает, что я здесь. Я больше не чувствую прежнего страха, когда представляю, как Олав схватит меня. Я опутал себя по рукам и ногам тугой нитью судьбы, и остается надеяться только на то, что я хотя бы смогу сам выбрать себе смерть. Эйидлю нужно, чтобы меня схватили. Он хочет меня унизить: сперва публичное судебное разбирательство, потом указ из Копенгагена и, наконец, позорная казнь – острое лезвие и окровавленная плаха. Быть может, я смогу приблизить собственный конец, если стану отчаянно сопротивляться: лучше умереть быстрой смертью в темной пещере, чем претерпеть подобное бесчестье. Я вытаскиваю нож. Он посверкивает в лунном свете, указывая мне известный путь к избавлению внутри меня самого, который я мог бы избрать. Нет. Я сажусь на корточки у входа в пещеру, в том самом месте, где лунный свет сходится с тенью, и жду. Паудль исчез из Стиккисхоульмюра той самой ночью, как и обещал. Наутро Катрин отправилась рассказать об этом сельчанам, и я встретил ее выжидающим взглядом. Она угрюмо кивнула. Их замысел сработал: люди поверили, что преступник – этот чужак, который выследил Анну, зарезал ее и спрятал тело подо льдом. Я видел, как побледневшая Роуса выслушивает Катрин и отворачивается.