– Лжешь! – Я даю ему подзатыльник, и он охает. – Ты пожелал ее. Ты ее принудил? Он мотает головой, но я замечаю, как расширяются его глаза, и, заглянув в них, будто в зловонное подземелье, понимаю, что это правда. Я приваливаюсь спиной к стене. Меня выворачивает. Моя жена так боялась меня, что вернулась к этому? Я медленно поднимаю на него глаза. – Ты понял, что она понесла, и отправил ее обратно ко мне? – А куда я должен был спрятать ребенка? Я начинаю понимать. Он выставил ее, беспомощную, беременную, на мороз. Он послал ее на смерть. Он улыбается. Улыбка эта похожа на открывшуюся в земле трещину. – Хорошо, что она померла, Йоун. Сам посуди. Тебе не грозят сплетни, да и обо мне эта потаскушка больше никаких мерзостей не расскажет. Зарычав, я отвешиваю ему затрещину. Голова его запрокидывается, и я ударяю его еще раз. И еще раз. Он смеется. Только что узнал о смерти Анны и ребенка, только что признался в своем злодеянии – и смеется. Меня охватывает первобытная ярость, и я уже не в силах сдерживаться. Я хватаю камень из очага и впечатываю его в лицо Оддюра. Раздается треск, и смех его обрывается. Я проламываю камнем его череп, и меня наполняет дикое ликование, будто я – карающая длань самого Господа, уничтожающая дьявола, который так долго терзал весь мир. Я отшвыриваю камень и, пошатываясь, отхожу от его истекающего кровью и извивающегося тела. Рана открылась, и моя собственная кровь мешается с его кровью. Дрожа, я прислоняюсь к стене и смотрю на него, покуда он не затихает. Кровь во мне яростно поет, и я вспоминаю, как Анна улыбалась мне во время нашей первой встречи, – пугливо, будто дикарка. Мне мерещится ее смех, заглушающий звуки моего собственного сбивчивого дыхания. – Покойся с миром, – шепчу я. Я сижу рядом с телом Оддюра, покуда оно не остывает, покуда мои мускулы не немеют и на шее у меня не проступают черные следы от его пальцев. В комнату сочится серый унылый свет. Я поднимаюсь, разминаю ноющие руки и ноги и возвращаюсь в свою пещеру. Тело мое измучено усталостью, но разум свободно парит в вышине. Скоро кто-нибудь меня найдет, будь то люди Эйидля или разгневанные крестьяне из Тингведлира. И я безропотно положу голову на плаху. Роуса Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года После морского погребения Анны в доме воцаряется принужденная, грозная тишина. Пьетюр и Йоун переговариваются натянутым шепотом и тут же умолкают, если Роуса начинает прислушиваться. Заметив, что она смотрит на них, Йоун приподнимает брови. – Ты сумеешь молчать, Роуса? Если они возвратятся? Иначе нам грозит опасность. Всем нам. И тебе. Она кивает. Если. Она старается не представлять себе замерзшее и заиндевевшее тело Паудля в снегу. Ее мутит всякий раз, как эта картинка встает у нее перед глазами. Она готовит, подметает и вяжет как бы в полусне, не в силах забыть ни горячую скользкую кровь, ни похожие на темные пещеры и полные ужаса глаза Анны, стонущей и мечущейся от боли. Она с трудом выкарабкивается из кошмаров: ей снится, что в руках у нее крошечный сморщенный младенец, вырезанный из чрева Анны. Видя, что она плачет, Йоун сжимает ее плечо. Однажды он даже целует ее в щеку. Но душа ее закаменела, замкнулась в прочной скорлупе горя. – Ты все хорошо сделала, Роуса, – говорит Пьетюр. – Ее нельзя было спасти. Но слова эти звучат приглушенно, как будто она под водой, а его голос доносится откуда-то снизу, из морской бездны. Эта попытка утешения не достигает ее сердца. Снег продолжает лениво сыпаться с небес, и ветер, прокатываясь над крышей, придает сугробам причудливые очертания. Вокруг дома вырастают ледяные горы. Когда-то Роуса залюбовалась бы этой пугающей красотой, но теперь она представляет Катрин и Паудля, умирающих от голода и холода в снежной пелене. На третий день после смерти Анны снегопад прекращается, ветер стихает, и сквозь облака просвечивает солнце. Мир купается в слепящем оранжевом сиянии. Роуса выходит на порог и, щурясь, вглядывается в красоту переливчатой дали. – Может, они еще живы, – говорит за ее спиной Йоун. Она оборачивается, и он берет ее за руку. Его заскорузлые пальцы грубы, но она не вырывается. – И помни, я тебя предупреждал. Если они возвратятся, ты должна… – Он вздыхает, морщит губы. Щеки его ввалились, веки покраснели. – Им нельзя ничего рассказывать. Это огорчит Катрин и… – Я не дура. – Она опять отворачивается. Весь день она глядит на плоскую снежную равнину, и весь день равнина эта остается пустой, как лист пергамента. Темнеет рано. В сумерках с улицы вдруг доносится крик. Пьетюр и Йоун бросаются к двери, и Пьетюр с хохотом восклицает: – Благослови Боже эту старую ведьму! Выглянув из-за их спин, Роуса различает в полумраке неясные очертания лошади с двумя всадниками. Перед ними трусит стадо коров и блеющих овец. Руки и ноги Роусы внезапно немеют. Она не может пошевелиться, и, чтобы не упасть, ей приходится ухватиться за дверь. Йоун и Пьетюр, смеясь, торопятся им навстречу. – Как вы нашли скотину? – кричит Йоун. – Это все животные? Они не пострадали? Даже лошади здесь! Да вас того и гляди в seiðr обвинят! Приблизившись, всадники с трудом спешиваются. Катрин опирается на руку Паудля: она хромает, и ему приходится тащить ее на себе. Оба они измучены, сильно исхудали и в льющемся из дверного проема свете кажутся полупрозрачными духами, пришедшими с холмов. Пьетюр загоняет скот в хлев, а Роуса ведет Катрин и Паудля в дом. Щурясь от яркого света, они садятся к оранжевому теплу огня. – Это просто чудо, – задыхаясь от волнения, говорит Роуса и сует им миски с жарким. Их бьет дрожь, и руки у них так оледенели, что не могут удержать миски. Роуса трясет Катрин за плечо. – Ты можешь есть? Ты ранена? – На осунувшееся лицо Паудля она посмотреть не в силах. Ей вспоминаются истории о том, как люди, заплутавшие среди холмов, трогались рассудком. Катрин закашливается. – Наколдую себе новую ногу. – Она криво ухмыляется Йоуну, и тот закатывает глаза. Роуса кормит Катрин и Паудля с ложки, и они, не успевая перевести дух, начинают рассказывать, как им удалось выжить. Они обнаружили все стадо высоко на склоне холма. К тому времени уже стемнело, они выбились из сил и решили заманить скот в одну из пещер, которую хорошо знала Катрин. Сами они питались сушеной рыбой и копченой бараниной, а животные лизали мох на стенах пещеры. – Они так изголодались, что я опасался, как бы они не съели нас, – говорит Паудль. С ним все хорошо. Он жив. Ноги Роусы дрожат. Она чуть было не берет его за руку, но Йоун задумчиво наблюдает за ними. В дверях появляется Пьетюр. – Ты крепка, как лед, Катрин. Даже крепче. Катрин как будто что-то прикидывает в уме. – Нам показалось, что мы видели тебя, Пьетюр. В первый день, когда я уже боялась, что мы заблудимся и насмерть замерзнем. Помнишь, Паудль? Я увидала какого-то человека, широкоплечего, высокого и темноволосого, прямо как ты, Пьетюр. Но когда мы окликнули его, он отвернулся и пустился вниз по склону. Лицо Пьетюра спокойно. – В метель что только не привидится. Но теперь все уже позади. Съешьте еще жаркого. Вам нужно согреться. Он опускает глаза и принимается наполнять их опустевшие миски. Но Роуса вдруг настораживается. Она припоминает, как осталась с Анной наедине, а Пьетюр отправился искать Катрин и Паудля. Но не мог же он оставить их замерзать! Пьетюр бросает быстрый взгляд на Йоуна и склоняет голову. От этого едва заметного движения сердце Роусы уходит в пятки. Он видел их! Он видел их – и пошел в другую сторону. Если Пьетюр с легкостью оставил Катрин и Паудля умирать в снегу, что бы он тогда сделал с ними, узнай они о судьбе Анны? Никак нельзя допустить, чтобы они обо всем догадались. И теперь, после того, что Роуса видела, Йоун ни за что не позволит ей вернуться домой. Ему будет недостаточно просто объявить ее мертвой, как это было с Анной. Он пустится за ней в погоню и убьет ее на самом деле.