На другой день после начала оттепели Йоун и Пьетюр уходят в хлев задать корм скоту, а Паудль заглядывает к Роусе в кухню. Увидев ее, он улыбается, но она отворачивается, и улыбка его гаснет. – Позволь мне помочь тебе, – говорит он, пытаясь отобрать у нее тесто. – Нет. – Она отодвигает тесто в сторону. – Ты должен быть в хлеву. Уходи, думает она. Прошу тебя. Он стоит не шевелясь и молчит, словно она его ударила. – Ступай в хлев, Паудль. Йоуну и Пьетюру нужна твоя помощь, а мне нет. Он уходит, и ей становится так больно, будто с нее сдирают кожу. Но нельзя подвергать его опасности. Она представляет, в какую ярость придет Йоун, когда узнает, что она рассказала Паудлю об Анне; она вспоминает, как выступили на его скулах желваки, когда он напомнил ей, что нужно молчать. Лучше всего держаться от Паудля подальше. Иначе ее решимость ослабеет. Она расплющивает тесто кулаком и прерывисто вздыхает. На пятый вечер Роуса остается в доме одна. Катрин и мужчины в хлеву. Утром они отнесут в селение съестные припасы и станут помогать людям заново отстраивать разрушенные дома. Роуса страшно устала: весь день она пекла ржаной хлеб. Мука почти кончилась, но Йоуна это как будто не беспокоит. Интересно, чем объясняется такая щедрость: то ли чувством вины, то ли желанием, чтобы сельчане оказались в еще большем долгу перед ним. Роуса снимает с hloðir последнюю буханку и садится за вязание. За дверью раздаются шаги. Она ожидает увидеть Йоуна или Катрин, но это снова Паудль. – Я уже закончила, – говорит Роуса прежде, чем он откроет рот. Она думает, что он уйдет, но он остается стоять в дверях. – В чем дело? – Не надо. – Он подходит ближе и останавливается перед ней. Она вскидывает подбородок. – Уходи. – Воздух между ними искрится. Он берет ее за руку и притягивает к себе; они оказываются так близко, что она видит только его глаза. – Я… – Она отталкивает его. – Пожалуйста… Он выпускает ее и трет лицо. – Я помню, когда я понял это впервые. – Голос его осекается. – Когда я убедился… что люблю тебя. У нее пересыхает во рту. Нужно остановить его. Если кто-нибудь услышит эти слова, оба они поплатятся жизнью. Паудль гладит ее по щеке. Она вздрагивает, но не отстраняется – она не в силах отстраниться. – Нам было по двенадцать, – шепчет он. Двенадцать? Он любит ее с тех самых пор? Но, взглянув на него, она понимает, что всегда это знала. Он играет прядью ее волос. – Это было тем летом, когда я еще не начал помогать пабби крыть крыши, – говорит он. – А ты должна была сидеть дома с отцом. Помнишь? Она кивает и закрывает глаза. Это лето они провели на улице, под зорким солнцем, описывающим круг в вышине. Свет без конца, бездонная небесная синева. Паудль. Плаванье. Черника на болоте. Он тайком положил несколько ягод в карманы Роусы, стиснул ее в объятиях, и ягоды расплюснулись лиловыми пятнами. Они играли, будто она истекает кровью. Нам казалось, это смешно – воображать, что меня ударили ножом, думает Роуса с горькой иронией. – Это было прекрасно, – шепчет она. Его лицо снова оказывается близко. Его улыбка, тепло, щетина на подбородке. Кожу ее покалывает, и все тело наполняется гулом, точно морские раковины, которые время от времени выносит на берег. На первый взгляд они кажутся пустыми, но стоит поднести их к уху, и эхо стучащей в висках крови заставит их запеть. Он теребит прядь ее волос. – Помнишь, как описывается в «Саге о людях из Лососьей долины» Гудрун, дочь Освивра? «Среди женщин, выросших в Исландии, она была первой по красоте и уму»[19]. Но на самом деле все не так. Это ты. – Что я? – Самая красивая женщина в Исландии. – Насмехаться жестоко. Лицо его серьезно. – А ума в тебе вдвое больше, чем красоты. Она отворачивается. – Вовсе нет. А ты льстец. – Я говорю правду. – Он снова склоняется к ней. Она делает шаг назад. – Я… – Кто? Замужняя женщина? Обманщица? Убийца? Внутри у нее все сжимается, когда она вспоминает кровь Анны. Целые лужи крови. – Я не могу… – Я знаю, – понуро говорит он. Она чувствует на своем лице его дыхание, чувствует, как колотится его сердце. Обнять его – что может быть естественней? Падать будет легко: земное притяжение тянет ее вниз. Нужно уйти. Нужно прогнать его. Нужно позвать мужа. Она берет его за руку, прижимается к ней щекой и закрывает глаза. – Прости меня. Она и сама не знает, у кого и за что просит прощения. Однако слова эти надламывают что-то у нее внутри. Она кладет руку ему на грудь. Под ее ладонью трепещет его сердце. Дыхание его горячо. Он целует ее губы, щеки, нос, волосы, веки, шею. Между поцелуями он шепчет: – Никогда… не… оставляй… меня. Она смеется и целует его в ответ. Его прикосновения проникают сквозь одежду, и она, несмотря на разделяющие их слои ткани, чувствует себя обнаженной. Губы его теплы и солоны. Она с жаром целует его, все больше ужасаясь своему поступку. Наконец она вскрикивает и отталкивает его. – Нет! Я… – Ты верна мужу. – Он со вздохом касается губами ее лба. – Не страшись за свою невинность, прекрасная дева. Я буду спать у твоих ног, как верный пес. – Глупый! – смеется она. – Что-то мне подсказывает, пес, что ты захочешь среди ночи забраться ко мне под одеяло. Но собакам полагается спать отдельно. Он обиженно поскуливает и хочет лизнуть ее в щеку. – Поди отсюда! – Она подталкивает его к соседней постели. Он разочарованно ворчит, но потом она слышит, как он ложится. По его дыханию она понимает, что он еще не спит, и поеживается: лицо ее до сих пор горит от его поцелуев. Но она не станет играть со смертью. Она лежит в темноте, и кожа ее пылает. Наконец она забывается сном. Ветер снаружи утихает. В сумеречные часы, когда ночь сменяется утром, земля вздрагивает, и на море трескается лед. Покачиваясь на волнах, на поверхность всплывает тело. Рука его как будто машет из воды. Часть шестая Мужчин надлежит обезглавливать, а женщин топить. Тот, кто отнял чужую жизнь, должен отправиться в вечное изгнание. Logbók Islendinga[20] Роуса