Он, по-видимому, тоже сразу почувствовал со мной родство, и мы не нуждались в словах. Как-то раз, когда я глядел на него, вспоминая Торольфа с Болли и сделку, на которую они намекали, он вдруг сказал: – Я согрешил, это правда. Вокруг шумно волновалось море. Я опустил глаза на его покрытые шрамами руки. – Твое лицо. – Он улыбнулся. – Ты сморщился от омерзения. – Нет, – сказал я. – Это замешательство. Почему же ты позволил им… – Это всего лишь тело. – Он пожал плечами. – Мне же нужно как-то зарабатывать себе на хлеб. Он увидел, как потрясли меня его слова, и снова заулыбался. – Я не больно-то им дорожу. Ты не поймешь. Но я понял. Чувство отвращения к собственному телу было мне знакомо. От собственных шрамов меня мутило. Но шрамы Пьетюра значили для меня совсем другое: они свидетельствовали о его силе и о том, что он, несмотря ни на что, все-таки сумел выжить. Иной раз я жалею, что не бросил его на берегу какого-нибудь ледяного залива. Пьетюр стал лезвием, пронзившим сердце моей прежней жизни, но и я, в свою очередь, тоже погубил его. Я мечтаю заново пережить то мгновение, когда увидел его на берегу. Я буду смотреть, как он в ужасе спасается бегством. Я буду смотреть, как с хохотом мчатся за ним его преследователи. А потом сяду в лодку и выйду в открытое море. Я скажу Эйидлю, что так и не нашел Пьетюра. И тогда мое новое будущее расстелется передо мной, ясное и незамутненное, как волна, еще не разбившаяся о берег. На третье утро я уже упрашивал Пьетюра пойти ко мне в помощники. Жить в моем доме, а не в доме Эйидля. И он согласился без колебаний. Однако его возвращение в Стиккисхоульмюр вызвало куда больший переполох, чем я предполагал. Сельчане узнали, что ему удалось выжить в одиночку, как умеет только huldufólk, и снова, как в его отроческие годы, пошли пересуды – дескать, он и не человек вовсе. Люди смеялись и говорили, что я приютил в своем доме нечисть. Эйидль бушевал у меня под дверью и требовал, чтобы я вернул ему сына. – Он не плащ, и я его у тебя не одалживал, чтобы отдавать обратно, Эйидль. – Ты бесчестный человек, Йоун. – Губы Эийдля сжались в тонкую линию. – Ты должен заставить его вернуться ко мне. Я развел руками. – И как же? Он сам решает, что ему делать, и он захотел остаться со мной. – Уж не думаешь ли ты, что после того, как ты украл у меня ребенка, я поддержу тебя на альтинге? Вдруг за плечом у меня вырос Пьетюр. – Я не ребенок, Эйидль, и я тебе не принадлежу. Ступай грози кому-нибудь другому. Меня ты больше не запугаешь. Выражение Эйидля смягчилось, и он ласково потянулся к щеке Пьетюра. Однако тот вздрогнул и отступил назад. Тогда лицо Эйидля исказилось от ярости; он развернулся и пошел прочь, широко шагая, и черный талар его хлопал на ветру. Пьетюр вздохнул. Я почувствовал, как напряжение отпускает его. – Ты его боишься? Стиснув зубы, он кивнул. Я вспомнил его исчерченную шрамами кожу, и сердце мое сжалось. – Он тебе отомстит, – прошептал Пьетюр. – Пускай попробует. – Лучше я уйду. Куда-нибудь подальше отсюда. Я подумал о Торольфе и Болли. – Ты останешься здесь. Мало-помалу все привыкли к тому, что Пьетюр живет со мной, и решили, что я сумел его укротить. Пьетюр оказался усердным работником, и сельчане стали получать от меня вдвое больше зерна и рыбы. Разумеется, люди по-прежнему судачили о нем, но теперь они кормились плодами его трудов и поэтому перешептывались тихонько. Временами я замечал, как Эйидль смотрит на Пьетюра и как горестно опускаются углы его рта. Но уже в следующее мгновение он принимался грозить нам обоим адскими муками, и я понимал, за что Пьетюр презирает его: как бы ни тщился Эйидль убедить всех, что он избран Господом, на деле это был ничтожный, мелочный и алчный по своей натуре человечишка. Я надеялся, что женитьба на Анне утихомирит сплетников, считавших, что я веду себя чересчур странно и не подпускаю к себе никого, кроме Пьетюра. На время это и впрямь подействовало, но как только она принялась блуждать по пустошам, все началось по новой. На сей раз это были толки другого рода: его жена несчастна, она жертва колдовства. Люди, прищурясь, поглядывали на меня, и я знал, что им любопытно, почему Анна так печальна и чем я ей не угодил. Сперва она бродила по берегу. Когда с ней здоровались, она на время поднимала безучастный взгляд и опять продолжала царапать знаки на камнях, ломая ногти и не чувствуя боли. Катрин потом нянчилась с ней, перевязывая ее кровоточащие руки, но в глазах ее не было и тени удивления. – Это ты ее надоумила, – сердито прошипел я. – Вовсе нет. – Катрин продолжала возиться с израненными пальцами Анны, и лицо ее было непроницаемо. – Постоянно выискиваешь повсюду мох и еще утверждаешь, что ты здесь ни при чем? Да ты, никак, за глупца меня держишь. Она читала заговоры. Люди скажут, что она ведьма. Ты знаешь, как Эйидль… – Это не заговоры, – отрезала Катрин. – Кончай причитать да послушай. Я склонился к шевелящимся губам Анны: она как будто шептала заклинание. Глаза ее затуманились. Холод пронзил меня до самых костей. Голос ее походил на слабое потрескивание огня в hlóðir, однако я сумел разобрать слова: «Дитя. Прошу Тебя, Господи, даруй мне дитя. Умоляю Тебя». Я отпрянул. Катрин впилась в меня острым взглядом. – Молись не молись, только просьба ее невыполнима, потому что она не дева Мария, чтобы понести от Святого Духа. – Попридержи язык! Тебя надо судить за такое кощунство. – Может быть, – согласилась Катрин. – А может, это тебе надо подарить своей жене ребенка. Я пытался. Я пытался, и неоднократно. Однако стоило мне увидеть ее лицо, ее глаза, ее тело – и всякий раз у меня ничего не получалось. Она начинала рыдать и говорила, что я не настоящий мужчина. Она была права, и я ненавидел ее за это. Я смастерил колыбельку из выброшенного на берег плавника, моля небеса, чтобы она подарила Анне надежду и утешила ее. Однако Анна сочла мой подарок жестокой шуткой и попыталась разломать его на куски. Неделю спустя глубокой ночью Пьетюр нашел ее на склоне Хельгафедля: она хотела загадать три желания на могиле Гудрун, дочери Освивра. После этого она стала ходить к Эйидлю. Несколькими месяцами ранее умерла Биргит, и он сторонился Анны, однако после того, как она впервые пришла к нему, я стал ловить на себе его пронзительный взгляд, так и лучащийся радостью. Я придумал, что делать: обвинил Катрин в том, что она заморочила Анне голову ворожбой, и запретил ей приходить к нам. Затем я запер Анну на чердаке и объявил, что у нее сделалась лихорадка. Я вовсе не хотел обходиться с ней жестоко. Но всякий раз, как мне вспоминается наша последняя буйная ссора, меня начинает мутить. Закрывая глаза, я так и вижу ее искаженное в крике лицо и кровь. Целое море крови. А потом в полумраке летней ночи я вырыл жене могилу. Часть пятая Жарче всего любовь пылает втайне. Исландская пословица Роуса Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года Катрин держит слово: она ночует в хлеву и дважды в день, ранним утром и поздним вечером, пробирается сквозь снежную завесу в дом, чтобы промыть рану Йоуна. На другой день весь гной выходит, и Катрин вкладывает туда чистый кусочек ткани, вытаскивая его всякий раз, когда ей нужно обработать рану. По мере того как воспаление уменьшается, пелена, заволакивающая сознание Йоуна, спадает, и он поскуливает от боли. Еще через день каждая перевязка уже сопровождается его отрывистыми подвываниями. Роуса не в силах смотреть на это; она сидит в baðstofa, вяжет и мечтает ничего не слышать. Пьетюр скорчился на постели напротив, стиснув зубы и сжав дрожащие руки в кулаки. Один Паудль остался наверху, чтобы держать Йоуна и передавать Катрин воду, водоросли и прочие травы, которые она закладывает в рану: звездчатку, дягиль и мох. После особенно мучительной перевязки Катрин опускается на колени подле Роусы, которая сперва пыталась помочь ей, но в конце концов забилась в угол и в ужасе наблюдала издалека. Катрин кладет руку ей на плечо.