– Что случилось на самом деле? Катрин трет глаза рукой. – Анна хотела ребенка. Отчаянно хотела. Она собирала камни, в полночь ходила по дому, читала заговоры. Поползли слухи, и Йоун испугался. Роуса вспоминает найденный клочок письма, предупреждавшего о смертельной опасности. Катрин бледна. – Потом Пьетюр сказал мне, что Анна заболела. – Сразу после того, как начались пересуды, – бормочет Роуса. Ее вдруг пробирает озноб. – Именно. Йоун сказал, что у нее лихорадка. Не прошло и нескольких дней, как она умерла, и он тут же похоронил ее. Я так ее и не увидала. – Катрин утирает глаза рукавом. Роуса сжимает ее пальцы. – Ты же не думаешь… – Я обезумела от горя и обвинила Йоуна… в чем только не обвинила. Он назвал меня ведьмой и велел ни с кем не говорить об Анне. – Он угрожал тебе? – шепчет Роуса. Катрин склоняется к ее лицу. – Он напомнил мне, что это он всех нас кормит. И что ведьм отправляют на костер. Анна говорила, что боится его. Я никогда не понимала, почему, но тогда… – Ты думаешь… – Нет. Он бы не стал… Нет, я так не думаю. – Но улыбается она слабо и неубедительно. – Сельчане судачили об этом с заезжими купцами, а ты, конечно, знаешь, как легко перевираются такие истории. Человек, которого жители северных гор почитают за ангела, на южных островах может прослыть дьяволом. Роуса кивает. Руки ее дрожат. – Ты вся белая, словно молоко. Давай поговорим о чем-нибудь другом, – поспешно прибавляет Катрин. – А ты… – Голос Роусы звучит сдавленно. Она откашливается. – Ты не боишься снега? Катрин устремляет взгляд куда-то вдаль, и на губах ее играет легкая улыбка. – Я рассказывала тебе о своей дочери Доуре. Она любила мечтать. Ненаглядная моя девочка. Кудри белые, как шерсть лучшей выделки. Откуда они у нее были такие? Я их на палец накручивала. – Она вытягивает перед собой руку и бессильно роняет ее. Лицо ее столь безжизненно, что Роусу охватывает ужас. Она знает, чем кончится эта история. Катрин продолжает: – Когда ее пабби… когда лодка… остались одни щепки, тел так и не нашли. Эгир[18] – алчный бог. Людям он почти ничего не дает, разве только рыбу. От горя Доура замкнулась в себе. Наверное, виной всему был ее возраст. Но я не хотела докучать ей, душить ее своей любовью; некоторые родители, бывает, так и ластятся к детям, что твои собаки. Роуса кивает. Катрин снова принимается месить тесто и присыпает его мукой. – Доура где-то бродила и днем и ночью. Я не мешала ей. Но однажды пошел снег, и она не возвратилась домой. Все селение отправилось на поиски; мы звали ее, кричали во все горло. Но она как сквозь землю провалилась. Я думаю, что это huldufólk утащил ее к себе. – Глаза Катрин блестят. – Мне нравится воображать, что теперь она живет в тепле и уюте в какой-нибудь расселине Хельгафедля. Роуса дотрагивается до ее руки. Катрин шмыгает носом. – После этого мне невыносимо видеть, как молодая девушка блуждает по пустошам в чужом краю, где земля может поглотить ее без следа. Йоун Недалеко от Тингведлира, декабрь 1686 года В пещере холодно без огня, но я теперь уже знаю, что для нападения разумнее выждать подходящий момент. Снова и снова я проверяю остроту своих ножей. На большом пальце выступают яркие бусинки крови. Я должен скрываться: если торговцы уже успели распустить слухи обо мне на юге, любой, кто догадается, кто я таков, тут же схватит меня – или того хуже. Те же, кто укроет меня у себя, будут высланы. Изгнание – все равно что смертный приговор. Скоро зимний снег укроет мои кости. Я сижу, и наблюдаю, и жду. Сотни раз я воображал, как сделаю это, но теперь мне не хватает смелости. Быть может, это последнее, что я совершу в своей жизни во имя ярости и во имя любви, и я страшусь гнева Божьего. Злодеи и убийцы обречены вечно гореть в аду. Однако после встречи с Пьетюром я понял, что такова моя судьба. Мы оставили тела Болли и Торольфа на съедение лисам и воронам, и я уговорил Пьетюра сесть со мной в лодку. Поначалу он был неразговорчив. Мы пристали к берегу в небольшой бухточке, и я предложил ему сушеной рыбы, баранины и эля. Он ел и пил с жадностью изголодавшегося человека. За едой он довольно скупо поделился со мной своей историей. Об Эйидле он сказал: «Ничтожный человек, которому хочется казаться значительней, и поэтому он топчет ногами других. Он считает себя милосердным, но его любовь душит, как сорная трава». Он рассказал, что никогда не знал своего настоящего пабби, однако мама очень его любила. Вдвоем они скитались по всей стране. Нигде им не удавалось задержаться надолго – быть может, из-за их черных волос и темных глаз, а может, просто из-за того, что они были чужаками. Я и сам видал, как это бывает: путешественников сторонятся, потому что они не местные, и они вынуждены ехать в другое селение. Но и оттуда их гонят, и так продолжается, покуда они не превратятся в груду костей, гниющих на обочине дороги. – Твоя мама умерла от болезни? – спросил я. – Ее сожгли за ворожбу, – без всякого выражения ответил он. – В Исафьордюре. Мне было двенадцать. – Я так… – Я покачал головой. Губы Пьетюра искривились. – Она кричала, а они хохотали. Предлагали ей затушить огонь, помочившись в него. Он умолк, и картина эта так и стояла у меня перед глазами. Я уже хотел было положить руку ему на плечо, но удержался, боясь оборвать протянувшуюся меж нами нить понимания. Я принялся разводить костер из сухого овечьего навоза: разложил поверх него клочки шерсти, чтобы огонь занялся, и высек искру, ударив кремнем о кресало. – Ты дрожишь, и тебе нужно промыть раны. Поднимай рубаху. Его взгляд скользнул по моему лицу, и я понял свою ошибку. – Я не причиню тебе зла. – Я вскинул ладони. – Постою здесь, а ты сделаешь все сам. Вот тебе вода и шерсть. Пьетюр не шевельнулся, и тогда я повернулся к нему спиной и спустился к морю. Вода в сером сумеречном свете казалась железной. Я закрыл глаза, вдыхая свежий соленый воздух. Стоит хоть немного пожить у моря, и оно навеки оставит след в твоей душе. В студеном вечернем воздухе чувствовалось приближение морозов. Задержав дыхание, я представлял, будто слышу, как нарастает на морской глади ледяной покров: тихое потрескивание, мало-помалу превращающееся в громкий рев. В Исландии зима губит людей не раздумывая. Мою задумчивость прервал вскрик. Я резко обернулся. Пьетюр держался за бок, и из-под его пальцев сочилась тоненькая багряная нить. – Болли, – задыхаясь, произнес он. Я бросился было к нему и замер на месте. Он кивнул. Я осторожно вытер кровь. Он вздрагивал от боли, но не уворачивался. – Нечем перевязать, – пробормотал я. – Вот. – И, оторвав полоску от своего плаща, я замотал его грудь. Пока я возился с раной, глаза мои скользили по отметинам и штрихам шрамов, покрывающих все его тело. Это была карта его детства – всех тех неизвестных лет, которые он провел в скитаниях, покуда Эйидль не взял его к себе. А может, сам Эйидль и оставил эти шрамы. Пьетюр поморщился от моего взгляда, словно от нежеланного прикосновения, и отстранился. Позже он уже позволял мне ежедневно обмывать его ссадины и перевязывать изувеченную левую руку, на которой то и дело открывалась старая рана – он так и не объяснил, что с ним стряслось. Но на руку эту он смотрел с таким лицом, будто она вызывала у него отвращение. Его глаза темнели от ненависти, и мне казалось, что я вижу собственное отражение в морской глади. Дорога в Стиккисхоульмюр заняла у нас три дня. Каждую ночь мы привязывали лодку в какой-нибудь пустынной бухте, и каждое утро я ждал, что Пьетюр захочет уйти. Я собирался с духом, готовясь отпустить его. Эйидль ни за что не поддержал бы меня перед альтингом, если бы я возвратился один. Дни шли, и Пьетюр все больше погружался в себя. Я налегал на весла, стараясь не думать о том, как ему должно быть больно. Он был, в конце концов, лишь средством для достижения цели. Однако каждое утро, стоило мне обнаружить, что он никуда не делся, я чувствовал облегчение; каждую ночь, стоило мне представить, что он уходит, я погружался во мрак. Может статься, его шрамы вызвали у меня жалость. А может, он просто оказался первым человеком, с которым у меня завязалась дружба. Он словно был плоть от плоти этой милой моему сердцу суровой земли с чревом, полным огня, – земли, которую терзают студеные ветры и укрывают льды. Каждое утро он отвязывал лодку и помогал мне столкнуть ее в холодную воду. Я забирался в лодку, протягивал ему руку, и он присоединялся ко мне. Даже тогда, в первые дни нашего знакомства, нам было легко молчать.