– Я тебя знаю. Ты Йоун Эйрихссон. Голос его был глубок и певуч, и говорил он совершенно внятно. – Да, это я. Он устало кивнул и снова лег на живот. – Поторопись. Я хочу хлеба и мяса. И нож убери, а то еще зарежешь меня потом. Я так и разинул рот. – Я никогда… – И запустил пальцы в волосы. – Вставай. Пока он поднимался и поправлял одежду, я отвернулся. За спиной у нас Торольф наконец испустил дух и распластался на залитых кровью камнях. Сердце мое сжалось. Я убил человека. Двух человек. Я сглотнул; во рту у меня пересохло, а сердце было тяжелым, как земляной ком. Я закрыл глаза и попытался прочесть молитву, но горло так сдавило, что слова не шли с языка. Вдруг Пьетюр стиснул мою руку. Лицо его оказалось совсем близко. – Спасибо, – прошептал он. Роуса Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года Отерев с ключа кровь, Пьетюр поворачивается к Роусе и Паудлю. – Мне нужно напоить Йоуна. Побудьте пока тут. Роуса боится, как бы что-нибудь не выдало, что она побывала на чердаке. Но она не может последовать за Пьетюром, не возбудив подозрений. Он взбирается по лестнице, и она представляет, как он сейчас войдет в темную комнату, опустится на пол подле Йоуна, потом подойдет к кречету и, быть может, бросит ему птенчика или крысу. Она вспоминает жуткие глаза птицы, следившие за ней, и поеживается. Паудль садится на скамью рядом с ней. – Пьетюр рассказал мне, что там на чердаке. Роуса вздрагивает, но старается, чтобы голос ее прозвучал равнодушно: – Да? – Там разные бумаги Йоуна – по хозяйству, по делам селения. Он настаивает на том, чтобы сохранить документы в тайне, а Пьетюр считается с его желаниями. Роуса открывает было рот, но тут с лестницы едва ли не скатывается Пьетюр, бледно-зеленый, как молочная сыворотка. Не успевают они спросить, в чем дело, как он выпаливает: – Йоуну стало хуже. Намного хуже. Его рана… У него вырывается вопль отчаяния, и он с такой силой бьет кулаком в стену, что на одной из досок появляется трещина. – Позволь мне. – Роуса встает и идет к лестнице. Пьетюр преграждает ей путь. – Нет, тебе туда нельзя. – Позволь мне его увидеть. Он мой муж. Ты же не дашь ему умереть? – Роуса смотрит прямо в необыкновенные глаза Пьетюра и чувствует, что Паудль стоит у нее за спиной, так близко, что дыхание его обжигает ей шею. – Ну же! – Впервые она позволяет себе говорить в таком тоне. – Если тебе дорога его жизнь… Пьетюр закрывает глаза и вздыхает, а потом начинает взбираться на чердак. Роуса поднимается следом, Паудль за ней. Ноги ее дрожат. Ведущая на чердак дверь отворена, и за ней по-прежнему темно. Пьетюр зажигает свечу, и от дрожащего огонька на стенах пляшут тени. Противоположного конца комнаты не разглядеть: и колыбелька, и кречет тонут во мраке. Йоун дышит прерывисто. Он стал еще бледнее прежнего, черты заострились. Не успевает Роуса приблизиться к нему, как Пьетюр командует: – Стой тут. Он берет шерстяное одеяло и бросает его на пол в дальнем углу, куда не достает свет свечи, неподалеку от колыбельки и насеста. Этот странный поступок явно должен как-то объясняться. Роуса вглядывается во мрак. Половицы, лишь частично укрытые одеялом, все испещрены глубокими царапинами. Словно на них что-то вырезано. Пьетюр пристально, как будто даже с вызовом, смотрит на нее и говорит: – В тот угол не ходи. И не задавай вопросов. Поманив ее за собой, он встает на колени подле ее мужа. Кожа Йоуна влажна от пота. Невидящие глаза закатились, он слабо стонет. Роуса опускается на колени рядом с Пьетюром. Рана Йоуна сочится розоватой жидкостью и чудовищно вздувается при каждом вдохе. Паудль приносит еще чистых тряпиц и отвара из мха. Все трое беспомощно прислушиваются к слабеющему и учащающемуся дыханию Йоуна, и Роуса понимает, что с таким трудом заставила Пьетюра пустить ее на чердак лишь для того, чтобы муж умер у нее на глазах. Вдруг в темноте мелькает что-то белое. Паудль вскакивает, изумленно распахнув глаза: – Что это? – Ничего, – отвечает Пьетюр, пристально глядя на Роусу. Конечно, она должна была вздрогнуть, должна была испугаться, но уже поздно. – Нет, там что-то есть, – бормочет Паудль. Кречет снова хлопает крыльями. – Вот, опять, смотрите! – И он делает шаг в темноту. – Стой! – рявкает Пьетюр и переводит суровый взгляд на Роусу. – Роуса? Она сглатывает, закрывает глаза и лепечет: – Похоже… похоже на птицу. Пьетюр склоняется к ее лицу так близко, что она чувствует его жаркое дыхание, и шепчет торопливо и тихо, чтобы не услышал Паудль: – Что ты видела? Сердце Роусы бешено стучит в груди; ей вспоминаются брошенная на пол одежда, письма, камни, колыбелька. Она поворачивается к Паудлю и, ничуть не изменившись в лице, спокойно говорит: – Это птица. Кречет. Не подходи к нему, он переполошится. – Кречет? – восхищенно переспрашивает Паудль. – Я хочу посмотреть… Пьетюр каменеет. – Нет. Ты его напугаешь, – говорит Роуса. – Иди сюда и помоги мне перевязать рану Йоуна вот этой тряпицей. Помешкав немного, Паудль садится подле Роусы и бросает тоскливый взгляд в тот угол, где осталась птица. Пьетюр заметно успокаивается и, поднимаясь на ноги, тихонько фыркает. – Вот и правильно, Паудль. Это птица опасная и метит обыкновенно в глаза. Зато ценится очень высоко. Не хотелось бы, чтобы она на тебя напала, а то нам ее крылья дороже, чем твое лицо. Он снова посмеивается, но глаза Паудля суровы. Пьетюр криво улыбается. В течение шести ударов сердца никто из них не двигается с места. Наконец Роуса касается плеча Паудля, указывает на тряпицу, и он подает ее ей. Руки его подрагивают от сдерживаемой ярости. Пьетюр отворачивается и скрывается в темном углу чердака. Роуса и Паудль переглядываются и прислушиваются к тому, как Пьетюр вполголоса успокаивает птицу, подвигаясь к ней поближе. Потом он, видимо, убирает лежащие на полу вещи: раздается шуршание ткани, шелест бумаги, перестук камней.