Она чуть было не поворачивает назад. Чуть было. Но все же продолжает идти. Темнота. Тишина. Стена уже совсем близко. Роуса прерывисто вздыхает. Ничего здесь нет. Она вытягивает вперед руки и делает еще один глубокий вдох. Все это, должно быть, ей просто почудилось. Внезапно из самого темного угла доносится странный звук, будто простынь хлопает на ветру. Роуса вздрагивает и вскрикивает. Здесь кто-то есть! Кто-то живой… Хлопок повторяется, мелькает что-то белое. Роуса пятится назад, прижимаясь к стене, – прочь от шелестящего во мраке призрака. – Анна, – лепечет она. Снова этот трепещущий звук. Он очень похож на вздохи, которые Роуса слышала, когда прижималась ухом к двери. Она съеживается на полу, не в силах пошевельнуться. Вот он, draugur, которого она так боялась. Вот оно, существо, которое или задушит ее, или завладеет ее телом и будет отравлять ее разум, пока она не позабудет собственное имя и не начнет бродить среди холмов, причитая и бормоча себе под нос невнятные слова. Инстинкт велит ей спасаться бегством, но она не может сдвинуться с места. Глаза ее устремлены на дрожащую белую фигуру. Мало-помалу дыхание ее выравнивается, и она замечает, что draugur вовсе не подкрадывается к ней, не приближается, чтобы схватить ее за горло. Он как будто пригвожден к месту, и его отчаянные рывки скорее напоминают попытки высвободиться. Она щурится, пристально вглядываясь в темноту, и ахает. Это не призрак. Не draugur. Это птица. – Кречет, – шепчет она. В голове у нее мутится. Все эти звуки… Птица ерзает на месте, потом широко расправляет белые крылья, подергивает головой туда-сюда, и Роуса видит крючковатый смертоносный клюв с желтой каймой. Поднявшись на ноги, она на цыпочках подходит поближе, очень медленно, чтобы не спугнуть птицу. Она никогда не видела кречета так близко – прежде ей доводилось наблюдать только за тем, как парят высоко в небесах его дикие и прекрасные сородичи-убийцы. Кречет косится на нее бусинками глаз и хлопает крыльями в попытках взлететь с насеста, но его не пускают кожаные ремешки, обхватившие чешуйчатые лапы. Роуса останавливается на расстоянии протянутой руки. Кречет резко дергает головой. Один лишь вид этих змеиных глаз дает понять, что у их обладателя единственное предназначение – убивать. Он обхватывает лапами жердочку и впивается в нее крючковатыми когтями. Кречеты стоят целое состояние и особенно ценятся у датчан. Говорят, датская знать готова выложить за такую птицу столько золота, сколько та весит. Разглядывая этого когтистого хищника, будто высеченного изо льда, Роуса вдруг замирает. Она уже не думает о том, как дорого он стоит; ей вспоминаются древние легенды о кречетах. Бытует поверье, что если поймать такую птицу, когда человек умирает, и поднести к нему, как только он испустит последний вздох, то душа его после смерти переселится в ее тело. Прямо за насестом, на полу, испещренном пятнами помета и кружевом обглоданных маленьких косточек, виднеется какая-то скомканная ткань. Похолодев, Роуса понимает, что это одежда, а рядом – ворох бумаги и несколько камней. Опустившись на колени, она изо всех сил вглядывается в небольшую стопку. Если бы только можно было пробраться мимо птицы и посмотреть, что там такое! Она уверена, что это ее собственные письма. Тут же лежат и другие листы, исписанные крупным и небрежным почерком, который ей незнаком. Она тянется к бумагам. Кречет устремляет на нее ледяной взгляд своих желтых глаз и щелкает клювом. Вскочив, Роуса отступает назад и прижимается спиной к стене. Птица склоняет голову набок, следя за ее движениями, и вдруг резко срывается с насеста, метя прямо ей в лицо. Роуса вскрикивает, отшатывается и падает, ударившись рукой. Она так спешит укрыться от когтей птицы и от ее безжалостного пытливого взгляда, что даже не чувствует боли. Пятясь, она отползает назад, пока не перестает различать во мраке два зорких желтых глаза, прислоняется затылком к стене и долго прислушивается к тому, как поднимается и опадает ее грудь. Наконец, собравшись с силами, она поднимается на ноги и чуть было не падает снова, налетев на что-то большое и деревянное. Она ощупывает странный предмет. Не может быть… Но это и впрямь она. Колыбель. Роуса оглядывается на птицу в темном углу и снова переводит взгляд на колыбельку. Она сделана из выброшенного на берег плавника, который тщательно вылизывало море, а потом обтачивали человеческие руки. Острые края отшлифованы шершавым камнем. Вещь эта сработана с большим терпением и любовью. Мысли Роусы снова возвращаются к звукам. Она вглядывается в смутно различимый силуэт кречета, привязанного к насесту в дальнем углу чердака. Ей вспоминаются легенды о детях, превращенных в животных. Кречет пристально смотрит на нее, не мигая – она кое-как различает во мраке его желтые глаза, – и подбирается, будто готовясь снова напасть на нее. Однако здесь ему ее не достать, она слишком далеко. Он щелкает клювом. Роуса отводит глаза. Это птица, всего лишь птица. А старинные легенды – просто сказки, которыми пугают детей. И все же… Она снова смотрит на колыбельку. Неужто у Йоуна был ребенок? Она ничего не слышала ни о младенце, ни о беременности Анны – по крайней мере, слухи об этом до Скаульхольта не доходили. Впрочем, Йоун умеет пресекать любые сплетни. Роуса думает о сельчанах с каменными лицами и плотно сжатыми губами и о том, какие секреты хранят их ссутуленные спины и неприязненный прищур. Быть может, ребенок Анны умер. А вдруг… Вдруг Анна понесла дитя, а Йоун запер ее здесь после того, как она обнаружила нечто такое, что он так тщательно скрывал? Роуса изучает колыбельку, пристально вглядывается в древесину. Никаких отметин, никаких признаков того, что здесь спал ребенок. Йоун у нее за спиной ворочается и что-то бормочет, и Роуса вздрагивает. Глаза его открываются и смотрят прямо на нее. – Анна! – шепчет он, снова закрывает глаза и затихает. Роуса глядит на него с колотящимся сердцем, но он больше не шевелится – только грудь поднимается и опадает. Внизу что-то похрустывает, с улицы доносятся голоса, и она вспоминает, что вот-вот должен вернуться Пьетюр. Роуса стремглав бежит через всю комнату к двери, влажные ладони соскальзывают с ручки. Она неловко возится с ключом, чуть было не роняет его, и голоса снаружи звучат все громче. Всхлипывая, она силится провернуть ключ в замочной скважине, но он входит очень туго и застревает. Пьетюр заметит, что дверь не заперта. Роуса так и видит его исказившееся от ярости лицо. Прерывисто хватая воздух ртом, она надавливает в последний раз. Замок с визгом подается, ключ проворачивается, вонзается ей в ладонь, и на коже остается ровный полукруглый надрез в форме его головки. Роуса чертыхается. По запястью течет струйка крови, и она вынуждена спускаться, неловко держась за ступеньки одной рукой. Споткнувшись и чуть не упав, она бежит в baðstofa, прижимает к ранке первую попавшуюся тряпицу, хватает вязанье и садится на постель. В последнее мгновение она вспоминает, что ключ остался у нее в кармане, и швыряет его на солому. Он падает туда же, где лежал, и вдруг Роуса замечает – слишком поздно, увы, – что он запятнан ее кровью. Тут входят Пьетюр и Паудль, и она выдавливает из себя улыбку. Рана саднит. Их лица припорошены инеем. Пьетюр торопливо проходит мимо нее и начинает взбираться по лестнице. Роуса слышит, как он обшаривает карманы в поисках ключа, как, ничего не найдя, судорожно переводит дыхание. Она сидит, окаменев, и ждет, пока он спустится. Паудль смотрит на нее, удивленно приподняв брови, но она не осмеливается взглянуть ему в глаза, страшась, как бы это не сломило ее хрупкое притворство. Пьетюр спускается вниз и щелкает языком. – Где ключ? Лицо Роусы ничего не выражает, хотя внутри у нее все переворачивается. В горле пересохло, губы запеклись, но она отвечает спокойно, и ложь, словно вода, так и льется у нее с языка: – Я его не видела. Она смотрит, как Пьетюр снова похлопывает себя по карманам, бурча под нос. Горло ее сжимается, и она подавляет истерический смешок. Ладонь дергает. Пьетюр вот-вот увидит ранку. – Ты его, наверное, на улице выронил. Выругавшись, он идет к двери. Роуса смотрит ему вслед, смотрит, как он отворяет дверь и исчезает в метели. Пока он будет искать ключ, который она только что бросила на пол, снег погребет его под собой. На миг Роуса воображает его мертвое тело, окоченевшее, посиневшее от холода, раздавленное весом безжалостного снежного бога. – Пьетюр! – окликает его Паудль и указывает на пол. Пьетюр возвращается, подбирает ключ, поблескивающий в свете пламени, и хлопает Паудля по плечу. – Молодец. Я бы насмерть замерз, выискивая его в снегу, – говорит он с ухмылкой, и Роуса через силу улыбается тоже, но все равно представляет себе его труп. Пьетюр переводит взгляд на ключ и замечает кровь. На скулах у него выступают желваки, и у Роусы сжимается горло. В следующее мгновение Пьетюр обтирает ключ рукавом и ничего не говорит. Роуса медленно выдыхает. Йоун Под Тингведлиром, декабрь 1686 года Мне всегда было непросто убивать. Отнимать чужую жизнь нужно подобающим образом и только в том случае, когда это и вправду необходимо. Я слыхал, будто за океаном есть такие страны, где одна лишь мысль об убийстве вселяет в сердца людей восторг. Они упиваются тем, как перестает биться сердце жертвы, как пелена заволакивает ее глаза. Я убивал только тогда, когда у меня не было иного выбора. Но сейчас я крадусь во мраке с двумя ножами за поясом и с остро заточенным кремнем в кулаке, и во мне кипит такая ярость, что я не задумываясь размозжу человеческий череп. До встречи с Пьетюром я ни разу не убивал людей – по крайней мере, нарочно. Но после знакомства с ним все переменилось, и я внезапно осознал, что способен лишить человека жизни. Эйидль и Биргит усыновили Пьетюра, когда ему было около двенадцати весен, хоть сам он не мог точно назвать свой возраст. Его нашел один купец. Он тогда бродил среди обломков застывшей лавы у подножия Геклы и питался листьями и ягодами, тощий, как весло, и вымазанный грязью с ног до головы, словно вылепленный из земли. Купец приманил его ломтем хлеба, затащил на свою подводу, связал ему руки и ноги и попытался продать в рабство. Однако никто не захотел покупать Пьетюра, потому что он скалился, рычал и щелкал зубами, когда к нему приближались. Купец привез его в Стиккисхоульмюр, рассчитывая сторговаться с кем-нибудь из датчан, чтобы они отвезли его в Данию и показывали как местную диковинку. Однако Биргит совершенно пленилась им. У них с Эйидлем не было собственных детей, и она решила, что станет о нем заботиться. Эйидль сперва воспротивился, но она так умоляла, что он сдался, и они взяли Пьетюра к себе. Сельчане, узнав об этом, пришли одновременно в ужас и восторг. Я в то время путешествовал в чужих краях, и мальчишка с дикими глазами, который едва-едва умел говорить, меня не слишком занимал. Он ходил в отрепьях, босой, и люди хохотали над бедняжкой Биргит, которая бегала за ним с башмаками, а поймав его, принималась целовать. Катрин рассказывала, что за пять лет мальчик мало-помалу утихомирился и привязался к Биргит, однако с Эйидлем они не сошлись. До соседей часто доносились гневные отповеди, сменяющиеся криками боли: Эйидль наказывал приемного сына за непослушание. С годами Пьетюр стал покладистей, а к своей восемнадцатой весне уже мог сойти за родного сына Эйидля, когда бы не темные волосы и глаза. Однако летом из их дома как-то раз послышались дикие вопли и женский визг. Потом наступила долгая тишина. Я старался не обращать внимания на сплетни, но Катрин рассказала, что после этого Пьетюра не видели несколько дней. Люди радостно потирали руки в полной уверенности, что Эйидль убил его. Однако Эйидль сам пришел ко мне, бледный, и сказал, что Пьетюр сбежал и наверняка отправился на юг на торговом корабле. Не соглашусь ли я помочь ему отыскать мальчишку? – Почему я? – спросил я его. – Разве ты не должен сам отправиться за своим сыном? – Он меня даже слушать не станет. А ты – человек значительный. И ты хорошо умеешь… убеждать. – Тут его губы скривились от отвращения. Я рассмеялся.