Я сижу на корточках. Хлюпающее месиво подается под моим весом и булькает едкими пузырями. Глаза слезятся. Я шепчу молитву, и собственный голос кажется мне чужим, а потом я засыпаю, свесив голову на грудь. Студеные ночи тянутся мучительно долго, и я то просыпаюсь, то снова проваливаюсь в сон. Мороз заползает в мои внутренности, щекочет перышком кости. Я сплю очень чутко, боясь, что иначе проснусь от холода приставленного к горлу ножа или не проснусь вовсе. Открыв глаза, я вижу набухающий на горизонте бледный зимний свет. Нельзя, чтобы меня заметили. Я снова съеживаюсь в своей канаве. Мой путь лежит на юг, но от мысли о том, чтобы передвигаться днем, у меня меж лопаток пробегает холодок. Однако ночные переходы таят другую опасность: земля в Исландии всегда беспокойна, словно неугомонный зверь, всегда готова проглотить ни о чем не подозревающих путников. Солнце восходит, как всевидящее Божье око. Я обнимаю себя руками и пытаюсь произнести: «Аминь». Но вместо этого слышу дрожащий шепот: «Анна. Анна. Анна». Наконец я заставляю себя выбраться из канавы и продолжить путь. Над головой у меня взмывает кречет, востроглазый охотник, оседлавший ветер. Я вспоминаю, как впервые поймал двух птенцов, чтобы продать их датским торговцам. Несколько недель я следил за самкой, согревавшей яйца своим теплом. Сперва она настороженно косилась на меня, но скоро привыкла, и я мало-помалу подбирался к гнезду все ближе и ближе. И вот птенцы вылупились. Я долго наблюдал за тем, как они набирали вес и обрастали перьями, как мать набивала рыбой их кричащие рты. Наконец в один пасмурный день, пока мать кружила под свинцовым небом, я вскарабкался по камням прямо к гнезду. Молодые птицы заклекотали и захлопали своими еще не окрепшими крыльями, но я схватил сперва одного, потом второго и сунул их в мешок, висевший у меня за плечом. Они были мягкими и теплыми на ощупь и сопротивлялись оковам моих пальцев, раздирая мне кожу когтями и острыми клювиками. Я старался не сжимать их слишком сильно. Можно укротить даже самый вольнолюбивый дух, но от смерти не убежишь. Я продолжаю путь на юг, хотя уже перестаю понимать, где я и как долго мне предстоит еще идти. Я всегда ориентировался по солнцу и звездам, но теперь сами небеса поменялись местами с землей: солнце ходит низко, почти не поднимаясь над горизонтом, а земля постоянно окутана туманной полутьмой, погружена в тихие унылые сумерки. Рана в животе сочится кровью и ноет. Прохладный воздух обжигает кожу, а ноги, подобно сникшим парусам, дрожат от каждого порыва ветра. Но эта бледная рука, которую я постоянно вижу краем глаза, манит и манит меня, тянет за собой и сулит тишину и покой под промерзшей землей. Роуса Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года Следующие пять дней Роуса почти не видит мужа и Пьетюра. Они говорят, что ходят в море, и кладовка действительно наполняется треской, которую Роуса должна потрошить и подвешивать сушиться на ветру. Мужчины даже на ночь не возвращаются в дом. – Мы спим в лодке, – говорит Йоун, отводит глаза и отворачивается. – Но ведь ночи нынче длинные. – Роуса втягивает голову в плечи, вспоминая, как ветер обрушивается на стонущий дом. Иногда по вечерам она на ощупь взбирается по лестнице и нашаривает ладонью запертую дверь. Она пыталась вскрыть замок ножом, проворачивая в нем лезвие, пока от скрежета металла по металлу у нее не начинали ныть зубы. Она по-прежнему просыпается от звука шагов в изголовье, сворачивается клубком и крепко зажмуривает глаза. Увидев свое отражение в ручье, она едва узнает эту исхудавшую, бледную девушку с синяками под глазами. Но не признаваться же мужу в том, что она, словно дитя, боится темноты. – Побудь со мной. – Она берет Йоуна за руку. Он стряхивает ее ладонь. – Я не могу все селение голодом морить ради твоей прихоти, Роуса. Бывают ночи, когда Роуса лежит без сна и думает о ноже у себя под кроватью. Он притягивает ее к себе, будто магнит. В темноте она опускает руку и проводит пальцем вдоль лезвия. До чего простая вещица этот нож. У него одна-единственная задача. Временами она набирается духу и хочет уже спросить Йоуна об этом ноже, обмолвиться о нем как-нибудь между делом. «Я нашла нож. Ты его, наверное, уронил», – скажет она. И что он сделает тогда? О чем спросит? Что станется с этим острым лезвием? Когда муж взглядывает на нее, она растягивает губы в неестественной улыбке. В один из дней начинается сильный ветер, угрюмое море отливает металлическим блеском, и на горизонте сгущаются облака. Йоун возвращается поздно, озябший, с землистым лицом. Он почти не смотрит на Роусу и молча отправляет в рот один кусок за другим. Роуса переводит дух. – Близится шторм. – Я и сам это вижу. – Может, завтра останешься дома? Переночуешь здесь? – Несмотря на его холодность, на душе у нее становится легче. Но он качает головой. – Нам нужно загнать овец и коров в хлев. Мы встанем рано, чтобы убрать последнее сено до дождя. Я заночую в хлеву. Роуса резко набирает в грудь воздуха, и Йоун поднимает глаза, кладет ладонь ей на плечо и сжимает его – пусть мягко, но она все равно чувствует, какая сила таится в его руках. – Ты ведь не возражаешь? Она качает головой. – И хорошо. Он убирает руку с ее плеча и снова принимается за еду. Потом встает, проходит мимо Роусы, мазнув губами по ее щеке, и отправляется к Пьетюру. После его ухода дом накрывает тишина. Роуса слышит, как стучит в висках кровь. Вдруг на чердаке снова раздастся шум? Она не в силах еще одну ночь прятаться с головой под одеяло и представлять себе холод металлического лезвия под кроватью. Она подметает baðstofa, нарочно задевая щеткой скамьи, как будто этот обыденный, будничный шум может отогнать злые силы. Она думает, на какой кровати умерла Анна. Обычай велит проделывать дырку в стене рядом с тем местом, где лежит мертвец, чтобы его душа не сумела найти дверь в дом и не возвращалась туда в виде draugur. Однако Роуса не видит даже намека на дырку: все доски нетронуты. Сверху раздается шуршание. Роуса вздрагивает и кричит: «Кто там?», но никто не отвечает. В ушах звенит, и она зажимает их ладонями. Но мысль о том, что Анна где-то рядом, невыносима. Роуса отбрасывает щетку и выбегает на холод. Нынче звезд не видно. Хельгафедль и другие горы соединили небо с землей и поглотили съежившиеся дома. У Роусы стучат зубы, но лучше уж замерзнуть, чем вернуться к этим звукам. Она вдруг вспоминает, как любовалась северным сиянием в Скаульхольте вместе с Паудлем. На земле лежал иней, и они обхватили друг друга руками и прижались к теплым овечьим бокам, чтобы согреться. Роусу внезапно осеняет: почему же она раньше об этом не подумала? Дрожа, она поспешно преодолевает сотню шагов, отделяющих ее от хлева. Она побудет с лошадьми. Когда мужчины приведут овец и коров, она скажет, что хочет помочь им успокоить скот. В хлеву сквозняк, но от лошадей исходит тепло. В сгущающейся темноте слышно, как они размеренно жуют сено, беспокойно переступают ногами и фыркают, когда им в ноздри попадает пыль. Знакомые, дружелюбные звуки. Никакого безумия. Роуса обвивает руками шею Хадльгерд и чешет ее грязную холку. Хадльгерд скалится и, положив морду Роусе на плечо, вытягивает верхнюю губу в попытке лизнуть ее спину. Роуса улыбается. Так лошади выражают свою привязанность друг к дружке. Она зарывается лицом в горячую шею Хадльгерд и вдыхает пряный запах травы и лошадиного пота. Вдруг Хадльгерд напрягается. Каждый ее мускул каменеет, уши настораживаются, напряженно ловя звуки с улицы. По дорожке кто-то идет. Пьетюр и Йоун! Но они должны привести овец и коров, а стука копыт не слышно. И если бы Хадльгерд узнала знакомые шаги, она бы успокоилась и вновь принялась за свое сено. Однако и она, и Скальм вдруг срываются с места и сбивают Роусу с ног. Та падает, больно вывихнув запястье, но тут же вскакивает, вся дрожа. Обе лошади замерли в дальнем углу хлева и смотрят на дверь, насторожив уши и раздувая ноздри. Инстинкт подсказывает Роусе, что надо спрятаться за спинами лошадей и переждать опасность, но она заставляет себя крадучись подойти к дверям. Тишина. Перестав дышать, она открывает одну из дверей. В лицо ей тут же ударяет порыв студеного ветра, и на носу тает первая увиденная ею в Стиккисхоульмюре снежинка. Ни шагов, ни теней. Роуса закрывает глаза. Довольно уже этих глупостей. Нужно возвращаться в дом. Йоун ясно дал понять, что не нуждается в помощи со скотиной. Она напишет маме новое письмо и уж на сей раз точно отправит его на юг. Снег валит гуще, и ветер, вздыхая, теребит платье Роусы, пока она пробирается по тропинке обратно к дому. Проходя мимо землянки, она слышит новые звуки – уже не шаги, а приглушенные голоса. Она так и застывает на месте. Роуса и думать забыла о землянке. Темная, холодная, она виднеется шагах в пятидесяти от дома. Роуса ни разу не замечала, чтобы Йоун оттуда что-нибудь брал. Это пустое и мрачное строение с просевшей крышей, которая, чего доброго, еще обрушится прямо на голову, как только Роуса отворит дверь. Но сегодня оттуда сочится свет. И кто-то перешептывается внутри. Кто стал бы вламываться в землянку ее мужа? Бродяги с гор? Любой честный человек постучится в дом, а не станет прятаться в землянке, точно какой-нибудь преступник. Это ее воображение породило новые несуществующие звуки. Роуса подавляет всхлип. Нужно отыскать Йоуна. Она поворачивается и хочет было бежать в поле, но тут же врезается в кого-то и растягивается на тропинке. – Извини. – Голос низкий, мужской. Чужие сильные руки поднимают ее с земли, крепко стискивая ее запястья. – Пусти! – визжит она. – Роуса! Роуса кричит и брыкается, но напавший на нее человек, который почему-то знает ее имя, не выпускает ее и упорно повторяет: – Роуса! Ну же, Роуса, тише! Дверь землянки распахивается, и их крики перебивают мужские голоса: